true gayest shit

Обняв вентилятор, Тэхён блаженно прикрывает глаза — прохладный воздух продувает влажную от пота толстовку, просачивается сквозь плотную ткань и подкладку, добирается до футболки и, наконец, приносит долгожданное облегчение. Он глубоко и тяжело вздыхает — ежедневные тренировки это так трудно. И так выматывает. Скосив глаза из стратегического укрытия, он бездумно скользит взглядом по замершему в тишине пространству: абсолютнейшее отсутствие какого-либо движения и вырвиглазно-синий мат. Мат как мат. С Чонгуком, сливающимся наполовину — толстовку-то поди специально выбирал, пижон. Тэхён не дурак и знает, как привлечь камеру — особенно, если объектив с готовностью встречает любой жест. Оторвав ссохшиеся конечности с защитной сетки и бросив последний взгляд на гипнотизирующе вращающиеся лопасти, он бормочет «сейчас, секунду» и прикатывает откуда-то зелёный мяч для фитнеса. Ничто, как говорится, не предвещает. Тэхён неуверенно улыбается: — Вряд ли получится, — и отправляет мяч в полёт силой голени и беззаветной верой в Роналдиньо. До того, как нечто большое, круглое и зелёное загораживает обзор, Чонгук с довольно философским видом просто пялится в потолок. Сил, кажется, нет никаких, растрёпанные волосы слипаются на висках в капюшоне, мат под ним — почти подарок богов, очень мягкий и очень горизонтальный. Краем уха он слышит, как шаркает по паркету Тэхён — конечно, он, кто ещё, все остальные остывают по углам, а Тэхёна, наверное, снимают камеры. До того, как нечто большое, круглое и зелёное загораживает обзор, ничто, как говорится, не предвещает. Чонгук лежит с открытыми глазами — и это единственное, что на самом деле его спасает. Какие-то древние, как индонезийские боги, инстинкты успевают поднять его руки, выставить их и оттолкнуть гигантскую — покуда она летит вам в лицо, — резиновую массу. Дальше тоже animal nature: Чонгук подрывается моментально, ни на секунду не сомневаясь, какой, блять, маленький пиздюк запустил ему в голову гребаный мяч. Усталости, как не бывало. Доброты, милосердия, сочувствия, братской (и не очень) любви — тоже. Чонгук не орёт и не матерится, только потому что это — лишняя трата воздуха, крайне не практичная. Кому вообще нужен релакс и будто послеоргазменная расслабуха? В жопу. Просто в жопу. Поднимаясь, он с места набирает скорость, как какой-нибудь супер-злодей или просто «супер», Флэш или Ртуть, зелёный шершень, прямо похожий на мяч для фитнеса — ни одного лишнего движения, настоящая торпеда. И на первом же шаге — быстром, прямо как две пули сразу; разрывных, чего уж, истина и справедливость — роняет айфон. Об пол. Слышит, как он падает, сто процентов вниз маслом, но что поделать, не в первый раз уже. Хотя звучит ещё более душераздирающе, чем хруст костей. Полный краш, просто полнейший. Но в жопу. Снова — в жопу. Холодная, жестокая месть — гораздо важней. Убегающий впереди, как антилопа, Тэхён маячит перед глазами красным цветом и буквами капслоком «ЦЕЛЬ». Ну нет, блять, ну нет, тогда — почти сто лет назад — в бассейне, он его простил, пощадил, был милосердным и вообще молодцом. Второй раз он своего шанса не упустит. Ким, блять, Тэхён. Чонгук орёт — вернее, думает, что орёт, на деле получается как-то смазанно и глухо, с хрипотцой после долгого молчания: — Сюда иди! Но Тэхён ни в какую — ему тяжело, очень тяжело: он почти задыхается от смеха, от бега, от испуга — попал, это ж, блять, надо. В Чонгука попал, а в мишень на играх — хрена лысого. Его тогда так стебали — обидно и несправедливо, он же, в конце концов, левша, — пусть теперь только попробуют! Вот он какой — особенный, одарённый, вечно всем проблемы создаёт, суётся туда, откуда живым не выпростаться. — Я не специально! — задыхаясь, оправдывается Тэхён, проносясь мимо гладильной доски и роняя за собой что-то, что теоретически может стать преградой на пути молниеносно быстрого Чонгука. Лёгкие уже болят от частого дыхания и давящего хохота, но Тэхён старательно бежит, хотя в голове нет ни единого намёка на возможное спасение. Можно резко свернуть влево и спрятаться в кладовке, отдышаться и спокойно переждать, но если Чонгук вздумает выломать дверь — с него станется, — получится, что Тэхён сам загонит себя в угол. Блять. Ну пиздец. Под воздействием адреналина, оживлённо подбрасывающего в кровь хренову тучу эндорфинов, Тэхён окончательно теряется — совсем забыв, что Чонгук в доску свой и его можно не бояться — ну, не так чтоб прям до усрачки, — он усиленно работает локтями, рассекая воздух и вынужденно набирая скорость: — Это был эксперимент!... Я, честно, я думал, что промахнусь! — Больше, блять, не думай, даже не пытайся, не твоё это, — Чонгук цедит сквозь зубы, зло, пыхтит, как бык, как очень недовольный бык, как бык, который ещё чуть-чуть и задохнуться может, поэтому он замолкает. Делает резкий выдох, глубокий вдох и ускоряется. Если бы ему не нравился Джастин Бибер и песни про любовь, он мог бы стать спринтером. Слава богу, не стал, а то вряд ли бы Тэхён выжил. Чонгук нагоняет его, но Тэхён — шустрый, как белочка, и крышу от него сносит, тоже как от «белочки». Он вытягивает руку и успевает схватиться за чужой выставленный локоть. Пол под ними скользкий и влажный, добросовестная тётенька наверняка только-только вымыла. Из-за него Тэхёна резко дёргает в сторону, он шумно выдыхает и, словно щупальца, выбрасывает руки во все стороны, пытаясь восстановить равновесие. Как в замедленной съемке Тэхён хватает пальцами воздух и неумолимо приближается к полу. Но не успевает. Потому что успевает всегда Чонгук. Он подхватывает его за талию, крепко обвивает рукой и держит, шумно переводя дыхание. Нет, месть — это, конечно, святое, но если Тэхён расшибёт голову раньше времени, то как-то совсем неинтересно будет. У обоих лёгкие работают в бешеном режиме, шумно стучит в груди и висках, Чонгук не спрашивает вслух «ты в порядке?», только хмурит немного брови, разворачивая к себе лицом. Тэхён вслух тоже не отвечает, только судорожно облизывает губы и быстро кивает. На всякий пожарный, Чонгук всё же оглядывает его быстро с ног до головы, а когда снова возвращается к глазам, резко толкает к противоположной стене. Хватит промедлений. Приступим. Тэхён снова лепечет что-то типа «прости», «случайность» и «клёвый же бросок». Но Чонгук непреклонен — он, словно освободительное движение на Гаити, неумолим. Этого засранца давно пора проучить как следует. Чонгук выставляет руки по обе стороны, чтобы даже возможности не было улизнуть — если только как Чимин — пролезть через прутья или пластмассовые стульчаковые изгибы, но-но, не в этот раз. Придушу, блин, придушу, прямо сейчас. Тэхён перед ним не может перестать улыбаться, даже сейчас, весь взмокший, суетливый, он цепляется за руки Чонгука, пытаясь сдвинуть их хоть на миллиметр, шепчет что-то уже самому себе, и каждую секунду — каждую, прости господи, — облизывает свои красные, припухшие губы. Чонгук после внепланового забега всё ещё часто и неровно дышит, в ушах шумит, всё сознание направлено на месть небезызвестному Ким Тэхёну, жестокую и грубую, практически навеянную зовом крови; он ничего не слышит, а весь фокус его зрения замирает на этих проклятых губах. Чонгук думает — придушу. Притягательных, алых совсем, манящих… Нет. Поцелую. Молниеносно и уверенно, как и всегда, Чонгук движется вперёд и вжимается ртом в чужие мягкие, как помадка, губы. Застыв соляным столбом, Тэхён несколько секунд пытается переварить происходящее, тупо раззявив рот и вжав голову в плечи. Первый порыв — оттолкнуть и дать по роже. Второй — притянуть и присосаться с троекратной силой. Но ни того, ни другого Тэхён не делает — он и дышать-то забывает, пока Чонгук нелепо чмокает по его губам своими. Думалка перегружается на старте, программные окна всплывают, предупреждая об ошибке и бестактном проникновении в систему. Когда Чонгук отодвигается, неотрывно следя за переменой в выражении его лица, у Тэхёна даже язык во рту немеет и к нёбу приклеивается намертво: — Если ты так прикалываешься, то не смешно, — уронив взгляд на принт чонгуковой толстовки, Тэхён мысленно пытается заставить работать свою мозговую винду и быстрее построить тысячу и одну теорию, почему Чонгук мог это сделать. — Не смешно, — кивает Чонгук строго, будто сейчас палку достанет; и тут два варианта: либо она станет отвлекающим манёвром, ну знаете, как для дрессированного щёнка, либо всё опять решится через задницу. — Потому что не прикалываюсь. Можно бы было выкрутиться, слиться по-тихому, вырулить окольными путями, вместе посмеяться над шуткой — месть же принято подавать холодной, и Чонгук бы воистину чувствовал себя отомщённым, вот только от одного вида растерянного оторопевшего Тэхёна, зажатого между ним и холодной бездушной стенкой, совсем не хочется смеяться. И увиливать. И врать. Поэтому Чонгук практически признаётся — и это первое и дай бог последнее признание в его жизни. И целует второй раз — для убедительности. Это не шутка. Не прикол. Очнись, Тэхён. Я не укушу тебя. (Только если ты сам не захочешь.) И теперь всё идёт как по маслу — то ли винда перезапустилась и архивы повставали на место, то ли ещё что, но Тэхён льнёт ближе, приоткрывает рот, лижет губы и вообще язык вовсю распускает — как на видео, во время выступлений, только хуже. В смысле — энергичнее, предприимчивее. Пиздец. Чонгуку вздохнуть некогда, но Тэхёну плевать — у него тут первая любовь, всё по взаимному согласию, в жопу условности. Просто — в жопу. Он присасывается, не как пиявка, но как морская звезда — всеми присосками сразу: сначала кладёт руки на шею, потом отпускает в бесцельное путешествие от груди до бёдер, с остановкой на боках и ягодицах, а под конец дёргает за серые шнурочки от спортивок. Чонгук не может не опустить голову, чтобы проследить, как длинные и дрожащие пальцы Тэхёна тянут завязки его штанов, — поэтому он отлипает от чужих губ. Ахринеть, Тэхён не шутит, он реально стягивает с него штаны. Ахринеть. «А так можно было?» — хочет некруто спросить Чонгук, но не спрашивает. Потому что Чонгук всё делает круто. Он рычит от чужих наглых пальцев, так и сяк проходящих по тонким спортивным штанам, и со злостью присасывается к шее. Целует, лижет, заставляет запрокинуть голову, почти ударяясь затылком о стену. В голове как будто кто-то не очень умный запустил дискобол, всё крутится, светится, блестит — Чонгук теряется и нихрена не понимает. Ещё каких-то десять минут назад он валялся на мате после тренировки, как обычный пацан, у которого есть один дико приставучий, но до крайности милый хён. А теперь он стоит в пустом коридоре со спущенными штанами и целует этого хёна до хриплых жалких поскуливаний. Чонгук всё ещё нихрена не понимает, но виду не подает. Цепляется руками за чужие бёдра, притягивает к себе, резко, выбивая из Тэхёна весь воздух, вжимается пахом и всем собой впитывает протяжный сладкий стон. Тэхён — просто волшебный мальчик, посыпанный пыльцой фей или типа того, как-то одновременно умудряется выглядеть распущенным и смущённым, в его тонких пальцах — стальная хватка, они бегут по всему телу, вызывая дрожь. А лучше бы вызвали службу спасения. Чонгук, к слову, совсем еще юный, а с этим треханным забитым расписанием даже подрочить нормально времени нет. Встаёт быстро и крепко, как по команде, тэхёнова ладонь проходится по всей длине — и это уже выше его сил. Прости, Тэхён. Чонгук случайно прикусывает кожу на шее, жалеет моментально — с Тэхёном всегда так: сначала сделал, потом подумал, — но не может себя сдержать — тот запускает пальцы под резинку боксёров, касается осторожно, улыбается и кусает эти потрясающие, зацелованные (срань господня) губы; а второй рукой — вот так одновременно — стягивает свои штаны, поддающиеся с такой неохотой. Это то ли сон, то ли пить надо меньше. Тэхён перед ним просящий и доступный, открытый. Чонгук несколько месяцев решался на один, один-одинёшенек, крохотный поцелуй, а Тэхён не просто коротко ему ответил — ответил пространно, развернуто, прилежный мальчик. — Ты меня правда хочешь? — на всякий случай уточняет Чонгук, но рук не убирает — помогает Тэхёну стягивать одежду; а когда получается — забывает и вопрос свой, и имя. Тэхён дёргает бедрами, и они соприкасаются всем телом. О. мой. бог. Тэхён запрокидывает голову, ударяясь-таки с глухим стуком — но искры перед глазами вспыхивают отнюдь не от этого. Фейерверки покруче тех, что устраивают в последний день декабря или трехсотдневную годовщину. Бегло облизав губы, заранее предвкушая, как назавтра они будут болеть, он тихонечко стонет и кивает — на всякий случай, вдруг Чонгуку мало его эрекции. Кончики ушей и щёки предательски начинают гореть, когда он думает, как много мог бы рассказать Чонгуку: насколько сильно он хочет — всего, с ним — и как давно. Но это подождёт. «Поцелуй меня», хочет попросить — если не проскулить — Тэхён, но сейчас так уже никто не делает, поэтому он не совсем по-дружески оборачивает оба члена в ладонь и тянется к чужим губам своими. Целоваться с Чонгуком охуенно: не слишком мокро, в меру лениво и самое то в плане поползновений в сторону горла. С этого дня Тэхён намеревается постоянно этим заниматься. И не только этим. Растрёпанная тёмная чёлка, сдвинутый капюшон, хриплый надсадный голос — Чарли Пут нервно скурит тридцать пачек донельзя тяжёлых сигарет, но так никогда не узнает, как Чонгук стонет, когда кончает — с придыханием, буквально на последнем глотке воздуха — Тэхён мысленно засчитывает себе штрафные десять очков за бесстыдство. Потому что может — и никто его не остановит. Он как чёртов поезд, в который Чонгук вмазывается на полной скорости. Быстрый, взрывной оргазм накрывает не тёплыми волнами, а одним гигантским цунами. Приходится снова выставить руку, чтобы удержать себя, чтобы не упасть от этой блядской кривой ухмылки — Тэхён улыбается так блаженно, будто сам кончил. Хотя до этого недалеко. Чонгук хмурится (привычка — вторая натура) и накрывает чужую руку своей, догоняет быстро, размашисто, сжимая пальцы на головке. Тэхён спускает, вздрогнув всем своим тонким телом, и Чонгук успевает впиться в его губы, выпивая вибрацию стона до последней. Пальцы Тэхёна — липкие, белые, он смотрит на них, пока Чонгук успокаивает дыхание — короткими поцелуями в чужой подбородок. Стоят такие в глухом коридоре, через стенку — стафф, камеры — и всё на своих местах: штаны спущены, зацелованные губы, ладони в сперме. Холст, масло — «Фанаткам понравится». Тэхён выдыхает сладкое «ох», а после короткое, но такое честное — «вау», выдыхает прямо в ухо, вызывая легионы мурашек. Нет-нет, так не пойдёт. Чонгук спешит вытереть руки — и свои, и тэхёновы — хочет прямо о штаны с внутренней стороны, не жалко, но потом вспоминает, с чего, собственно, всё начиналось. Зелёный мяч, шершень, Тэхён, совсем потерявший страх — а потом всё как в тумане. Месть, точно. Месть. Чонгук хватается за чужое стянутое белье — чёрное, кельвиновское, с модной резинкой, подтягивает заботливо и вытирает об него руку, и чужие ладони тоже — совести ни в одном глазу. И надпись невидимым фломастером прямо на лбу: «i love you, but you‘re stupid». Но Тэхёну плевать — у него всё в жизни схвачено: взгляд плывёт, и сам он тоже немного плывёт по стеночке. Чонгук подхватывает его — только за сегодня уже дважды — и попутно одевает их, оглядываясь по сторонам, будто на стреме. Вовремя, конечно, но лучше поздно, чем совсем нет. — Спать, — Тэхён обхватывает его за шею, цепляется за капюшон и из порнозвезды в один момент превращается в тотошку. Доверчиво расслабленный, разнеженный, обессиленный, он трогательно жмётся к плечу — ещё чуть-чуть и Чонгук или расплачется, или кавер запишет — теперь у него просто нет выбора. — Пошли, — согласно произносит он, последний раз оглядывая их на предмет рейтинга. Хреново, конечно, у Тэхёна вся шея в стремительно темнеющих пятнах, как у далматина, и губы измучены, и руки липкие, но это детали. Где-то там у супер-девочек из стаффа точно есть салфетки. Когда они заходят в спортзал, на них, слава богу, почти не обращают внимания, но на всякий, мало ли, Чонгук прибавляет шаг и поскорее тащит Тэхёна к мату. Они падают с дурацким заразительным смехом, но быстро успокаиваются, завозившись: Тэхён прижимается вплотную, ластится, перекидывает через него руку и утыкается за капюшон, ища тёмный угол для спячки. Бурчит смущающее «трусы все мокрые», из-за чего Чонгук старательно притворяется глухим, и смолкает, сопя — нехило вымотанный после жуткого всплеска адреналина. Пиздец. Ну пиздец же. Чонгук думает — что ему теперь со всем этим делать? С этой безудержной нежностью, оседающей внутри огромными снежными хлопьями. Выход только один — любить. Любить и записывать каверы. Ещё столько всего надо сделать, чтобы Тэхён был счастлив — столько всего предпринять, везде оказаться рядом и целовать украдкой бесконечное множество раз. Подкравшись к ним незаметно и бесшумно, камера-мэн осторожно наводит камеру, снимает для очередного видео, скрадывает интимный момент — совсем немножко — фактически пару секунд, не больше — и жмёт на кнопку питания. Стоп. Снято.