Общие сны

— Знаешь, почему я работаю с чёрно-белым, Колфилд? — тихо говорит он, подняв голову; слишком тихо. — Чёрно-белые фото легче вывести с фотоплёнки. Меньше времени в тёмных комнатах. Меньше страхов. Он ведёт её по смазанному в неаккуратном движении и одновременно бегущему миру, снятому кем-то на старую фотокамеру. Люди непонятно спешат куда-то, застыв посреди дороги, и дождь застревает каплями в сером асфальтном небе. Макс тянет руку вверх, дотрагиваясь пальцами до одной капли. Холодно. Близко осень. — Нейтан, — говорит она тихо-ласково, страхом-шёпотом, и становится рядом, вглядываясь в замерший перед ней пейзаж. — Время можно остановить вспышкой камеры, — говорит он спустя молчание и смотрит на Макс сверху вниз, нахмурившись. — Но не рукой. Она пытается улыбнуться, пожав плечами, и наблюдает нарисованный закат этого странного и непонятного блёклого мира. Что заставляет их возвращаться сюда? Мир из бумаги взлетает ошмётками в воздух, и Макс с Нейтаном переглядываются. Кажется, им пора. Эти сны значат для них так много. Нейтан пялится на стащенное из её комнаты селфи, сделанное на грёбаный полароид (кажется, Колфилд совсем долбанулась со своими гиковскими замашками), и устало опускает веки. Может быть, сегодня она ему не приснится — он порядком устал успокаивать себя этим (что в любом случае не помогает) — и у Нейтана выдастся спокойная, одинокая ночь: он, её фотка и никого… К сожалению, Макс не хватает банального приличия провалиться под землю и она вваливается к нему в комнату, скидывая сумку на пол. Он прячет в карман бомбера её фото, надеясь не помять его, и с раздражением пялится, не понимая, что она здесь забыла. — Колфилд, свали нахрен из моей комнаты, — возмущённо огрызается он, когда Макс подходит к нему и скидывает с плеч кофту, исследуя вытянувшееся лицо бегающим взглядом. У Прескотта перехватывает дыхание, когда она задирает майку и закидывает бомбер куда подальше. Макс всё знает: каждую таблетку, бутылку и снимок в его комнате. Ведь Макс чёртов сыщик Блэквелла, которого давно пора отправить на пенсию. Макс в курсе, как он проводит ночи: кошмары, само собой, и другое. Ей и самой неловко говорить это, но раз уж ему так хочется пялиться на неё, пусть лучше смотрит на оригинал, чем на смазанную фотку со старого полароида. Макс не особо любит, как выходит на фото: убитая жизнью и плохим качеством съёмки. Очередное селфи на стене лишний раз это подтверждает. Её мертвецки бледная кожа, залегающие под глазами круги (кто она, человек или панда?), взгляд, не выражающий ничего, кроме вселенской усталости и ответственности за дерьмо, которое вышло из-под контроля. Макс Колфилд такая жалкая и смешная, вот только рассмеяться, кроме как нервно, у Прескотта не выходит. Эмпатия для Нейтана, не просто ненавидящего свои фото — ненавидящего своё существование, — кажется чем-то чужеродным и выдуманным. Сказка, которую рассказывают хорошим детям, к числу которых, по мнению отца, он не принадлежит. Эмпатия Макс Колфилд — это самообман. Её руки раскрывают объятия, но Нейтан видит только петлю. — Прекрати преследовать меня, — бросает он через плечо, даже не обернувшись. Аркадия Бэй отсюда выглядит муравейником. Загнивающим, полуразрушенным и полуживым лежбищем тех, кто пытался вдохнуть в него жизнь, и тех, кого они вынудили остаться. Этих «полу-» так много, что в сравнении с маяком Прескотт ощущает себя ничтожным муравьём и от неверия надавливает на кожу, словно пытается себя раздавить. Он оборачивается, и отчаяние перебирается из кончиков пальцев в голос, когда он понимает, что рядом никого нет. Нейтан Прескотт снова один. Он всегда был один, и глупо предполагать, что что-то могло стать иначе. Макс Колфилд — притворщица, как и все те, кого она пыталась исправить и толкнуть на истинный путь (был бы этот путь рельсами, по которым идёт скорый поезд, от неё было бы больше пользы). Макс — это фальшивая эмпатия во плоти, жалость, от которой тянет блевать, и шанс на спасение, вместо которого любой предпочёл бы сдохнуть. В этом Колфилд даже похожа на его отца: она как олицетворение доверия, которое он никогда не получит. Отец хотя бы не пичкал его надеждой, чтобы потом растоптать её. Когда Нейтан понимает, что общие сны перестали быть общими и она намеренно засыпает не с ним, на него нападают неконтролируемый гнев и разочарование. Он врывается в её комнату, ожидая застать Макс в кровати, но постель выглядит, будто к ней даже не притрагивались. Прескотт стаскивает одеяло, задевая стакан, стоящий на тумбочке, и он разлетается на куски. Почему-то ему кажется, что Колфилд обязательно выставила бы руку вперёд, чтобы подхватить его (в свою временную петлю). Затем Нейтан обнаруживает себя лежащим. В нос утыкается подушка, которую не потрудились взбить, и он сминает подвернувшуюся ему под руку футболку, пытаясь найти в этом какое-то утешение. Когда ему становится страшно засыпать одному, он прижимает к груди стянутый с себя бомбер. Это создаёт иллюзию, что рядом есть кто-то, кто не боится его и не хочет оставлять одного. Конечно, всё это бред. Таких нет. Больше. Раньше была одна. А теперь исчезла, и никакая Супер-Макс не сможет найти или заменить её, даже если влезет в её одежду. Ничего не изменится, если он будет обнимать её футболку и рефлексировать о прошлом. Будь у Нейтана силы повернуть время вспять, он бы воспользовался этим только в одном случае: чтобы больше никогда не рождаться. Макс всматривается в безбожно спокойное небо, словно ищет обман, уловку или подвох, не веря в то, что всё может быть хорошо в городишке на полузабытой окраине, откуда не могут сбежать даже киты, из-за чего и выбрасываются на берег. Нейтан знает это, потому что вместо крови по его венам течёт океан и каждую ночь киты сами шепчут это ему на ухо криками из плеера. — Я надеюсь, у тебя проблемы со сном, потому что в противном случае у тебя будут проблемы со мной, — с угрозой в голосе произносит Нейтан. Макс поднимает голову, и он падает в яму, залегающую под её глазами вместо кругов. Что-то в её потрёпанном образе кажется невероятно вымученным, усталым, словно бессонные ночи накрепко вошли в её рацион. Вместо жалости и эмпатии у Нейтана лишь растерянность. Макс отрывает голову от парты, смотрит на запястье и зажатый в руке перманентный маркер, въевшийся в кожу стрелками часов, которые можно бесконечно отматывать назад в зависимости от того, на сколько тебе хватит крови. А затем она — в своей комнате, во сне, в бесконечности, в месте, где время больше ничего не значит. Где она — никто и ничто в распавшемся на клочки континууме, щекочущем нос рассыпанной звёздной пылью. И их здесь таких двое.