***
Они остановились в дешёвом отеле со стенами тоньше, чем картон, беспокойными соседями и полным равнодушием персонала к истории двух несовершеннолетних, пока те платили наличными. Талия сразу же исчезла за дверью ванной, Лука же прокладывала очередной маршрут по местным достопримечательностям, ведь город — небольшой и спокойный, с узкими тротуарами и группами туристов, которых привлекла массовая миграция бабочек в Пизмо-Бич, — стоил того, чтобы задержаться на пару дней. Им требовался отдых и совсем немного развлечений, разбавляющих существование, далёкое от жизни среднестатистических американских подростков. Когда Талия, наконец, покинула ванную, то первым делом заметила довольно, по-лисьи улыбающуюся Луку, — будто это сосредоточение хитрых обаятельных усмешек и эссенцию самой честной неподдельной заботы вообще можно было не заметить, — а затем уже покрытый ядовито-розовой глазурью кекс. Шестнадцать маленьких горячих свечей криво, словно их устанавливали наспех, торчали из него. — С днём рождения, — Лука едва ли не виновато повела плечами, мол, извини, пришлось импровизировать с заменой праздничного торта. Талия не праздновала дни рождения, не запоминала даты, даже если они кардинально переворачивали её жизнь, как встреча в драконьей пещере с дочерью Гермеса, однако их за двоих помнила Лука. Помнила то, что могло скрашивать повседневность светом улыбок, и со всем своим энтузиазмом революционера, который направлял безысходную неприязнь к божественному пантеону в более позитивное русло, разбавляла праздниками жизнь. И Талия не смогла сдержать улыбку, когда приятное тепло, будто от глотка горячего шоколада, разлилось по телу, сконцентрировалось в подреберье солнечным шаром какой-то почти детской радости. Счастье не требовало для выражения слов, счастье искрилось неоновыми брызгами, пока дочь Зевса задувала нелепые свечи, успевшие растечься каплями воска по раздражающей глазури, и думала даже не об утерянном, — может и никогда не существовавшем доме? — а о Луке, которая заменила ей семью. Праздновать они отправились в город. Талии оставалось только удивляться, как подруге удавалось узнавать, в каком из немалочисленных кафе можно выпить кофе, по вкусу не похожий на разбавленную водой придорожную пыль, и как не заблудиться в Мишн-Плаза среди знаменитых магазинов, предлагающих сувениры на любой вкус. В какой-то момент Лука исчезла в одном из таких магазинов, скрылась слишком быстро и незаметно, так, что не уследить. Талия успела лишь заметить сквозь просторный проём из стекла, как та расплачивается парой мятых купюр — редкий случай без демонстрации ловкости рук и прочих талантов, — а после прячет небольшой свёрток в кармане потертой куртки. Но задать вопрос она так и не успела; Лука, словно прочитав во внимательном взгляде немой вопрос, произнесла почти беззвучно, одними губами: сюрприз. Талию жизнь успела научить ненавидеть сюрпризы, уничтожив ту наивную веру, с которой дети, услышавшие от родителей о какой-либо тайне, ждут безо всяких сомнений нечто хорошее. Каждый сюрприз в её судьбе мог бы удостоиться той же чёрной пометки, что закрывала Лос-Анджелес на карте: правда об её отце до сих пор заставляла скрываться и бежать, будто добыче от охотников; семейный отдых, манивший попыткой склеить давно разбитое вдребезги годами ссор и непонимания, обернулся потерей брата. Но годы с Лукой вшили веру под кожу твёрдым знанием — не предаст. Этот сюрприз просто не мог не быть приятным дополнением к хорошему дню, чем бы он ни являлся на самом деле. Неожиданностью для Талии стало и посещение небезызвестной Аллеи Жевательной Резинки, которая влекла перспективой внести свой вклад в монументальную историю в виде очередного комка жвачки, глупой надписи, сложенной из цветных клейких шариков, или же выцарапанных признаний в любви. Однако Лука в перерывах между попытками надуть из жевательной резинки шар, превосходящий размером кулак, утверждала, что это намного интереснее, нежели Музей Волос или огромный комод с гигантскими носками. Спорить с ней не было никакого желания. — Пойдём, — она улыбалась непривычно много и реже озиралась по сторонам в попытках вычислить сокрытых за вуалью магического тумана чудовищ, крепко сжимала чужую руку, будто боялась потерять подругу в потоке прохожих, — оставим же свой след на этих стенах. Талии идея определённо нравилась. Век полубогов короток и наполнен опасностями, как извилистый путь через тернии подвигов и сияющий ореол славы к безмятежности Элизиума. Но, когда рубеж шестнадцатилетия остался позади, а весь список героических деяний составляли мелкие кражи, угон, бесславные сражения без лавровых венцов для победителей и далее по списку того, что не должны делать хорошие девочки, надеяться на почёт при жизни и долгую память после смерти не приходилось. В том, что обклеенная цветными комками жевательной резинки стена станет их прижизненным тусклым памятником, тоже можно было найти иронию или тонкую насмешку над ожиданиями божественных родителей. С кривой усмешкой Талия вывела на относительно ровном участке стены с помощью своего шипованного браслета банальное «здесь были мы», ниже — дату и имена без фамилий смертных родителей. Лука о своей матери упомянула лишь однажды — путано, вскользь, с едва заметной дрожью в голосе — и ядовито посмеялась над собственным полным именем: дочь греческого бога носила римское вычурное имя — Лукреция. Но и из этого можно было сделать вывод, что отношения с обоими родителями у неё, как и у Талии, были напряжёнными, словно звенящие гитарные струны, готовые вот-вот лопнуть со скорбным надрывным звуком. Словно затянувшиеся старые раны, уже обратившиеся в розоватые полосы зарубцевавшихся шрамов, но ещё фантомно зудящие, ноющие на погоду или неловкое прикосновение. — А где твой вклад в будущее? — Талия обернулась к Луке, которая стояла возле выступающих на стене блёкло-розовым и пастельно-голубым узоров и с сосредоточенным видом пыталась вылепить нечто из собственного комка жевательной резинки. — Что за фаллические формы ты пытаешься изобразить? Дочь Гермеса в ответ коротко рассмеялась, подтверждая догадку подруги демонстрацией своего творения. В ней жили одновременно озорной шаловливый ребёнок, который прятал карты в рукавах и видел в жульничестве особое удовольствие, и какая-то странная чернильная жажда разрушений, смешанная с прогоревшей до раскалённых углей ненавистью. Сейчас явно выступал маленький проказник, и в голубых глазах искрилось, как бенгальские огни, веселье: на раскрытой ладони действительно лежал грубо слепленный, зелёный — пришельцы отправили к нам своего агента для того, чтобы разведать обстановку, хохотала Лука, — фаллос. Талия тоже засмеялась, когда тайный разведчик обрёл свою базу где-то между тривиальных сердец с инициалами влюбленных. — А знаешь, это можно счесть за вандализм, — не без удовольствия отметила она; приторная сладкая картина чьих-то признаний заиграла новыми красками. — Не вандализм, а авангардное искусство, — с видом знатока поправила Лука, для убедительности подняв указательный палец и изобразив, что поправляет свободной рукой невидимые для глаз обычных смертных очки. — А теперь обещанный сюрприз. Она вынула из кармана свёрток, а из него кулон — поблёскивающую в свете солнца цепочку с подвеской в форме пятиконечной звезды — и потянулась к шее Талии, чтобы одеть его. Её светлые волосы, свободно рассыпавшиеся по острым худым плечам, щекотали чужие щеки, а тонкие обветренные губы случайно скользнули по подбородку, пока она сосредоточенно мучилась с неудобной застежкой. Талию то ли от неожиданного, совершенно сентиментального и безумно приятного подарка, то ли от такой привычно-непривычной, внезапно будоражащей близости и неуклюжих прикосновений — они даже чуть не столкнулись лбами — едва не пробрала дрожь. Солнечный сгусток радости внутри разрастался под рёбрами полями ярких, как свет прожекторов, подсолнухов, жёлтыми лепестками и сладостью свободы. — Спасибо. Талия порывисто притянула подругу к себе, чтобы оставить очередной целомудренно-сестринский поцелуй благодарности на её щеке, но попала в уголок растянутых в лисьей улыбке губ. Самых красивых во всех штатах губ. Она не жалела, что зыбкая грань дружбы таяла, словно приятное сновидение при пробуждении: каждый день рождения с Лукой был лучшим, а за полустёртой границей виднелись желтоватые цветочные поля. Оставалось верить, что это были подсолнухи, а не бледные «солнечные свечи» — асфодели.***
Новость о смерти Берил Грейс настигла их, когда они уже покидали Калифорнию, держа путь к соседнему штату, Неваде, на новой угнанной машине. Лука всегда выбирала неприметные и старые автомобили, которые едва ли оснащали дорогими сигнализациями, а вскрыть замок на них можно было даже без использования божественных талантов, лишь с помощью простой металлической линейки, просунутой между стеклом и дверью. Такие после пропажи даже толком не искали, и риск быть пойманными снижался до безопасной минимальной отметки. Из тех же мер предосторожности ночевали они чаще всего в самых неказистых мотелях, в крохотных номерах: восемь шагов в ширину, безвкусные обои родом из семидесятых, не менее старая мебель и прожжённые сигаретами следы на истрёпанной обивке; практически одинаковых в каждом из штатов. Раздельные односпальные кровати они без труда сдвигали вместе, но уже не из-за постоянного состояния боевой готовности или же каких-то надуманных жестов романтического влечения, скорее по привычке. Когда спать приходилось в пыльных подвалах или жутковатых заброшенных домах, засыпать, ощущая под щекой чужое тёплое плечо, было не так тревожно, словно кто-то накрывал их коконом иллюзорного спокойствия, более хрупкого, чем талый лёд в марте. В одном из таких номеров Талия и наткнулась на двухнедельной давности газету, забытую ещё прошлыми постояльцами под пыльной полутьмой кровати. Смерти Берил Грейс — трагической автокатастрофе с участием некогда известной актрисы — отводилась даже не первая полоса, а лаконичная заметка где-то в середине газеты, стандартный, написанный в самых витиеватых выражениях некролог да горстка не самых приятных фактов между строк. Она находилась в состоянии алкогольного опьянения, превысила скорость и не справилась с управлением. Погибла на месте до прибытия спасательных служб. Сухие строки на посеревшей грязной бумаге в какой-то момент показались неуместной шуткой, никак не соприкасающейся с полотном реальности. Талия помнила мать живой, яркой, самовлюблённой и уверенной в себе, помнила, как она хотела затмить всех известных актрис старого Голливуда, укладывала осветлённые кудри на манер Марлен Дитрих, обводила губы карминово-красной помадой и грезила мыслями о вечной красоте. Подражая красавицам с чёрно-белых снимков, курила тонкие дамские сигареты, выпускала дым красивыми белёсыми колечками и снимала творческое напряжение парой бокалов вина. После ухода Зевса вино сменилось стопками жгучей текилы, мартини и рубиновым абсентом, переливающимся за края бокала. Талия живо представляла себе, как Берил, смеясь пьяно, блаженно и счастливо, вливала в себя столько алкоголя, что достигала верхней грани закона трезвости Кентукки, согласно которому она могла считаться трезвой, пока стояла на ногах. Почти видела её со следами размазанной туши под тусклыми глазами, выходящими за контуры губ полосами помады и тем самым упрямством во взгляде, что толкало вперёд, даже когда стрелка на спидометре трусливо дрожала близ отметки восемьдесят миль в час. Такой исход казался почти закономерным. Берил при жизни — катастрофа с отложенным летальным исходом, Берил после смерти — изломы костей и фальшивый блеск рассыпанного битого стекла. Теперь Талии действительно было некуда возвращаться. Если раньше уязвлённая гордость и выдержанный яд обиды гнали подальше от крупнейшего города Калифорнии, то сейчас та последняя тонкая и дрожащая нить, истончавшаяся с каждым годом, истлела прахом. Разорвалась где-то на точке невозврата не болью потери, но тем отвратительно липким сожалением, которое издевательским шёпотом впивалось иногда в сознание вопросом «а если бы?». Если бы она не сбежала, то можно было переиграть исход, казалось бы, неминуемый, как месть Геры, и предопределённый? Талия не знала, не хотела знать, перебирая прошлое потускневшими снимками и силясь выложить из них, словно из пазла с недостающими деталями, цельную картину. Ей хотелось оставить позади ту маленькую восьмилетнюю девочку, которая искренне ненавидела алкоголь, уже чувствовала презрение едва ли не ко всему роду мужскому и коллекционировала, будто стикеры для альбома, несдержанные обещания матери. Но в многочисленных карманах кожаной куртки звенела лишь мелочь — запас из пятидесятицентовых монеток и дюжины четвертаков, — и Талия купила краску для волос какого-то радиоактивно-синего цвета. Как гласил лозунг одного из глупых подростковых журналов, если хочешь перемен, то начни с себя, что звучало, конечно, несколько наивно, но Лука отнеслась к неожиданному желанию подруги с пониманием и ненавязчиво предложила помощь. Талия лишь пожала плечами: определённых планов на усовершенствование своей причёски у неё не было, зато была уверенность в умениях Луки, которая часто помогала ей справиться с отросшей чёлкой и непокорными прядями на затылке. — Будь уверена, твои волосы в руках профессионала, — и звучало это из уст дочери Гермеса вдвойне забавно с учётом того, что себе она даже чёлку не могла подрезать, стягивала льняные волны в конский хвост и постоянно, комично складывая губы трубочкой, сдувала падающие на лицо пряди. Но сомневаться в её навыках не приходилось. Талия откровенно наслаждалась, пока руки Луки порхали над её головой, а пальцы случайно касались особенно чувствительной кожи возле ушей, шаловливо вели по шейным позвонкам мимолётными мазками приятного тепла. Мурашки ползли по коже, сбивались в стайки, а слова Лукреции рассыпались деревянными бусинками, не разрушая умиротворения этих коротких моментов. Кажется, она говорила о том, что перед основной покраской волосы следует предварительно осветлить, однако Талия не вслушивалась. Ей казалось, что если она и сможет полюбить сюрпризы, то только благодаря стараниям Луки. Кисточка с густым слоем бледной лазури, которая совсем не походила на цвет с упаковки, порхала перед лицом, и Талия изо всех сил сдерживала засевший, словно щекотка под кожей, смех. Лицо Луки было настолько близко, что можно было разглядеть светлые кончики ресниц и мельчайшие крапинки серого в прозрачно-голубых глазах, отметить забавную сосредоточенность, от которой между бровей пролегала задумчивая складка. Казалось, что она, как минимум, пыталась обезвредить бомбу за пару секунд до обнуления таймера или соорудить оружие для борьбы с монстрами из ассортимента подручных средств. Пальцы её и ребро ладони пестрили наливающимися густой синевой кляксами, отдалённо напоминающими тёмные следы свежих синяков. Весь номер пропах химическим запахом краски, смешанным с какой-то сладковатой цветочной отдушкой, из-за чего немного кружилась голова, однако Талия чувствовала, как кусочки того самого раздробленного и потерянного в пыльных углах пазла собираются, складываются в новую картину. Когда последняя связь с тем местом, откуда она бежала, не оборачиваясь, исчезла, оставив после себя лишь горькое послевкусие, пришло осознание: домом Лос-Анджелес не был с момента исчезновения Джейсона. Домом не являлись и сияющие неоном города, недружелюбные огни под высоким чернеющим небом без звёзд и даже убежища, где они хранили запас золотых драхм и немного оружия. Домом была Лука. Та, что была рядом и в бесконечной дороге, и в неизбежных битвах — спина к спине как высший уровень доверия, потакала её прихотям в попытках внести радость в серую рутину, поддерживала, неумело и искренне, когда у Талии внутри что-то надламывалось, искрилась, как закоротившие схемы, злость. Та, которая сейчас так чертовски соблазнительно улыбалась, что хотелось совсем нецеломудренно целовать эти тонкие, самые красивые во всех штатах губы. И Талия, не собираясь бороться с искушением, порывисто притянула Луку к себе ещё ближе, запустила пальцы в растрёпанные светлые волосы и накрыла чужие губы своими. Лукреция усмехалась сквозь поцелуй с непривычной, почти болезненной нежностью, льнула мартовской кошкой к чужому теплу и отвечала порывисто, страстно. Вела перемазанными пальцами по обнажённым плечам, золотившимся бледными пылинками проступающих веснушек, обнимала, не боясь перепачкаться полностью остатками краски. На её щеках все же осталось несколько неровных, словно нарисованных дрожащей рукой, сапфировых полос, но едва ли это волновало её в этот момент. Мир сжался до размера дешёвого номера мотеля, эфемерного «здесь и сейчас», ощущения чужих губ и взрывающегося внутри пылающими салютами, бездумного и быстротечного восторга. Призраки прошлого — безликое молчание на двоих и чёрные язвы на карте — таяли: обретённый дом сулил второй шанс на непростое, но счастье.***
Они никогда не были в Лас-Вегасе. Талия не являлась игроком, и единственный доступный ей вид азарта, заставляющий кровь вскипать в жилах и обращающий тело в предельно натянутую тетиву охотничьего лука, пробуждался в сражениях. Ей не хватало терпения, чтобы следить за комбинациями карт на столе, положениям костей и количеством собственных фишек, а негаснущие неоновые всполохи, обжигающие сетчатку, и перманентный шум никогда не спящего города грехов могли наскучить слишком быстро. Лука же не видела смысла в посещении этого города с паутиной и свистом гуляющего ветра в карманах видавших виды джинсов, в которых явно не стоило показываться среди пышного и крикливо-яркого великолепия улицы Стрип. И хотя Лас-Вегас славился не только наличием более восьмидесяти различных казино, но и шумными клубами, самым большим в мире колесом обозрения и даже несколькими музеями, её манила именно игра с возможностью почти честно обзавестись новенькими, хрустящими банкнотами. Но затишье, в котором Талии временами чудилось нечто зловещее и опасное, словно капкан, замаскированный слоем травы и листьев, позволяло не гнать вперёд без отдыха, сменяя друг друга за рулём, и не тратить время на битвы с очередными мифологическими чудовищами. И они неспешно пересекали границу Калифорнии через пустыню Мохаве — мелькающий в окне пейзаж казался почти статичным, одинаково скучным, — разгонялись на пустом шоссе, поднимая колёсами облака колючей песчаной пыли, нескладно подпевали в два голоса «Green Day» и «Black Flag», а под покровом темноты целовались порывисто, с пьяным блаженством и исступлённой нежностью. Передвигались настолько бесцельно, без мыслей о будущем, что даже карта с крестами и выжжено-чёрными кляксами мирно покоилась где-то среди пустых упаковок от печенья и бумажных пакетов. С внезапной, нагрянувшей, будто незапланированный праздник, беспечностью не хотелось расставаться. — Давай заедем в Вегас, раз уж оказались поблизости? — предложила Лука во время одного из перерывов, когда они остановились на обочине, чтобы перекусить: совместные завтраки-обеды-ужины тоже являлись нерушимым, привычным ритуалом; и погреться в лучах заходящего солнца. — Проверим, удастся ли мне провести какой-нибудь игровой автомат. Талия неопределённо пожала плечами: в крупных городах риск попасть в ловушку всегда возрастал, однако безрадостная череда мелких городков и тягучая рутина идентичных мотельных номеров порождали лишь усыпляющую скуку. Она знала, что Лука, несмотря на внешнюю беззаботность, сквозившую в расслабленной позе, просчитывала возможные варианты ещё до того, как небрежно озвучила предложение. Поэтому Талия, выкрутив тумблер громкости магнитолы до максимума, согласно кивнула — какие-то слова, ненужные, лишние, потонули в заполнившем пространство музыкальном вступлении «Christie Road». Её персональное убежище не было привязано к какому-либо месту, в которое тянуло бы неумолимо и безысходно. Её персональное убежище со звучным римским именем сейчас взбиралось на прогретый солнцем капот, болтало стройными ногами в воздухе и поправляло съехавшие на самый кончик носа круглые апельсиново-оранжевые очки. Талия, захватив с заднего сидения уже открытый пакет печенья, заняла место рядом с Лукой, которая потягивала через полосатую соломинку разбавленный колой «кул-эйд» — коктейль «Боже, какая гадость» собственного авторства. В мягком свете закатного солнца её распущенные волосы пылали медно-рыжим, кожа казалась бронзовой, а глаза, сокрытые полупрозрачными стеклами очков, отливали морской зеленью, на упиравшихся в капот руках проступали бледные, заметные лишь вблизи веснушки. У Талии веснушки были более яркие, рассыпались трогательно-детским узором по смуглым щекам и переносице, золотились солнечной пылью. Лука однажды пыталась их пересчитать, но сбивалась уже на третьем десятке, смеялась, смахивая с чужого лица синевато-голубые, как угасающие вспышки молний, рваные пряди, и заново обводила губами распылённый по щекам звёздный орнамент. Она ни разу не говорила «я люблю тебя» или «я никогда тебя не оставлю», не видела смысла озвучивать что-то столь же очевидное, как то, что солнце садится на западе, или давать обещания, которые, быть может, не могла сдержать. Лишь однажды, когда после известия о смерти матери Талия с опозданием разразилась слезами не то бессильной злости едва ли не на весь мир во главе с Зевсом, не то скорби по тому, что могло бы быть, но так и осталось где-то в глубоко запрятанных мечтах о воссоединении семьи, Лука, мягко притянув её к себе, прошептала на выдохе: «Семья, помнишь? Я буду рядом». Без затерявшегося между строк «обещаю», срока годности и хитрых примечаний, спрятавшихся где-то на обороте чередой микроскопических строк-условий. В пустыне с наступлением ночи температура опускалась слишком резко и быстро, ещё тлевшие на линии горизонта красновато-рыжими отблесками последние лучи больше не грели, позволяя холоду свободно забираться под одежду. Лука зябко повела плечами, будто смахивая беспокойные волны мурашек и оцепенение, и грациозным, по-кошачьи мягким рывком соскользнула с остывшего, неприятно холодившего обнажённые участки кожи капота. — Поехали, ещё нужно найти место для ночлега, если не хотим обратиться за ночь в ледяные статуи. Талии хотелось смеяться, ведь Лука уже с многозначительной улыбкой успела пообещать в одну из таких же холодных ночей, что обязательно согреет её, однако грязно-серый песок и несколько уродливых силуэтов кактусов, казавшихся в темноте чьими-то карикатурно-вытянутыми фигурами, не располагали к романтике. И она не без удовольствия нырнула в тёплый салон, заполненный предусмотрительно сниженной до комфортной громкости музыкой, устроилась на пассажирском сидении и даже пристегнулась ремнём. Где Кастеллан училась водить, а тем более добыла права, оставалось загадкой, да и ранее причин жаловаться у Талии не было, однако после того, как они, дурачась, погнули парочку дорожных знаков и чуть не разбили лобовое стекло собственными лицами, появилось два правила: во-первых, пассажир не отвлекает водителя даже в случае апокалипсиса, во-вторых, (это правило почему-то распространялось исключительно на Талию, Лука игнорировала его чаще, чем дышала) безопасность прежде всего. Ленивая сонливость, вызванная уютным теплом, вынудила Талию расслабленно откинуться на спинку сидения и прикрыть глаза — пейзаж, проступающий сквозь сгустившиеся сумерки, по-прежнему не вызывал никакого интереса. Она знала, что, когда они приблизятся к цели, Лукреция обязательно разбудит её, быть может, даже поцелуем, как в той детской сказке, которую ей никогда не читали. Однако сновидения, вспыхнувшие излишне яркими картинами на изнанке век, совсем не походили на сказку. Они накатывали фантасмагорическим наслоением пугающе-мрачных кадров, сливались в размыто-чёрную рогатую фигуру, нависавшую, словно дамоклов меч, острым предчувствием опасности прямо над её беззащитно распростёртым телом. К страху, который скручивал внутренности в спираль и прокалывал позвоночник ледяными иглами, примешивалось нечто другое, раздирающе-болезненное, как ожоги от кислоты гидры. Талия не знала, что именно разбудило её. Но в тот момент, когда силуэт из сна подобрался так близко, что его зловонное дыхание душило тёплым смрадом, она подскочила резко и быстро и успела лишь жалко вскрикнуть на сорванном выдохе неоконченное «берегись». А в следующую секунду нечто крупное ударилось об автомобиль со стороны водительской двери, прозвучал противный скрежет сминаемого металла и испуганный крик Луки, в последний момент попытавшейся вывернуть руль так, чтобы избежать столкновения. Машину, будто мячик для гольфа после удара клюшкой, отбросило с дороги в бесконечно простирающийся океан песка, мир распался на пиксельные квадраты чёрного, серого, синего, прошитые насквозь жгуче-красной, накатывающей приливными волнами боли. Затем пришла темнота. Талия не поняла, отключилась ли она на пару секунд — минут, вечностей? — или просто зажмурилась от боли и испуга, которые в какой-то момент полностью поглотили её, однако, когда она нашла в себе силы открыть глаза, безумное, неконтролируемое движение прервалось не без помощи оказавшегося на их пути массивного кактуса. Его сломанная часть упала на капот и частично прикрыла лобовое стекло, испещрённое тонкими, словно паутинка, изгибами расходящихся трещин. Со стороны Талии оно было практически целым, она мысленно порадовалась, что прислушалась к правилам подруги, зато со стороны Луки щерилось кривыми осколками стекла с заметными на острых гранях подтёками ярко-алого. Самой Лукреции в салоне не было, лишь надрывно хрипела чудом уцелевшая магнитола. Страх, бьющийся на границе паники, вновь лизнул ладони, пробежался льдистыми пальцами по изгибам позвоночника, выплёскиваясь в полосующую проржавевшим лезвием вину (чёртов ремень, нужно было напомнить ей про чёртов ремень) и такое отчаянное, больное верой и надеждой «пусть с ней всё будет хорошо». У Талии мелко подрагивали руки, не слушались пальцы, из-за чего ремень поддался не сразу, однако, когда наконец удалось его расстегнуть, она практически вывались из салона, машинально выкрикивая охрипшим от волнения голосом чужое имя. Никто не отозвался. Луку ей удалось найти в метрах десяти от машины — даже в темноте настолько неестественно-бледную, что едва ли не прозрачную, со слипшимися от крови волосами, расцарапанным лицом и густыми, тёмными подтёками на рваной футболке. Казалось, что сначала она столкнулась головой с рулем или лобовым стеклом, а затем нечто — рогатая фигура — вытянуло её через это разбитое стекло, скалившееся кривыми осколками, которые не упускали возможности вгрызться поглубже в беззащитную кожу. Но выяснять, так ли это, кто напал, и прочие детали происшествия сейчас не было времени. Где-то среди рассыпавшихся, разлетевшихся в хаотичном беспорядке вещей, на заднем сидении, находился пузырёк с нектаром — несколько жизненно-необходимых глотков на самом дне неброского флакона — и немного амброзии, которые должны были помочь. — Потерпи, я сейчас, — Талия автоматически произнесла слова тем успокаивающим тоном, каким говорила с маленьким рыдающим Джейсоном, решившим оценить вкусовые особенности степлера. Лука не плакала, только дышала хрипло, навзрыд, будто старалась задушить рвущиеся наружу стоны боли, и Талии было страшно, так чертовски панически жутко узнать то, насколько же всё плохо на самом деле. Она видела слишком много ран на чужой светлой коже, не раз бинтовала их нетвёрдыми руками, вправляла вывихнутое при неудачном падении плечо, разрывала собственные рубашки на повязки, но каждый раз Лука через силу тянула слабую улыбку и пыталась подбодрить её. Поэтому нынешнее молчание, прерываемое сдавленным звуком, похожим на нечто среднее между болезненным шипением и тонкими скулящими всхлипами, давило на плечи сотней атмосфер, сгибало, дробило позвоночник в острое крошево нарастающей тревогой. — Подожди… не нужно, — Лука с трудом повернула голову, стараясь сфокусировать мутный взгляд, — не поможет уже. Лучше уходи быстрее, минотавр возвращается. У Талии крик, прогоркло-солёный ком рыданий и эгоистичное желание взвыть, напоминая о том почти неслышном «я буду рядом» застряли иглами в горле, а патологическое отрицание прибило ступни к холодному песку, будто толстыми ржавыми гвоздями. Она опустилась рядом с Лукой, с максимальной осторожностью притянула её к себе — руки наталкивались на всё новые колото-резаные ранения, пачкались в крови — и устроила светлую макушку на своих коленях. Слёз по-прежнему не было. — Я не уйду. Вдали поднималось облачко пыли, ознаменовывая возвращение минотавра. Из салона покорёженной, смятой, будто детский бумажный кораблик, машины, доносился искажённый голос Билли Джо Армстронга, поющего о вечной любви, любовь Талии умирала на ее руках.