мольба

Тогда, сейчас, всегда — сухим поцелуем на искусанных губах. Там, вдали, здесь — неловким касанием к позвоночнику чуть ниже лопаток. Юра выдыхает, и выдох этот выходит судорожным, рваным, не таким. И движения сейчас не такие — и стук сердца чужой, неродной, незнакомый. И перед глазами всё пляшет, размывается. Земля у ног — абстрактное пятно, и теряется, и ноги трясутся. У подножья, у самого склона, когда ни шага назад, ни шагу вперёд — дышится легче, и ритм всё более чуждый, и тело как не своё вовсе. Расправляя крылья, не забудь позаботиться о свободном пространстве. Взлетая, не забудь позаботиться о разгоне. Юра ломает крылья о серый бетон, соскальзывает с горы и падает-падает-падает. Тормоз отказал, всё отказало. В лёгких — пыль, куски грязи, прилипшие к глотке, и кровь алыми разводами на плечах-руках-лице. Юра закатывает глаза к небу, надеясь хотя бы там увидеть ответ на вопрос. На свой немой изношенный вопрос. За какие грехи мне весь этот ужас? Одиночество. Предательство. Ложь. Изрезанные запястья как попытка поверить, что всё это реальное, настоящее, до кровоподтёков на спине болезненное. Юра касается ладонью своей груди. Под кожей, мясом, в сплетении костей, бьётся сердце. По-настоящему. И боль от каждого его стука по телу тоже настоящая. Невыносимая. Ужасная. Сводящая с ума. В бетонной коробке, в которой Юра переломал себе крылья, нет света и свободного пространства. Нет кислорода для дыхания. Нет ничего. Лишь переломанные крылья, а с ними и надежды на нормальное будущее. В этой коробке нет ничего, лишь Юра несчастный, с болью томительной в груди, с губами искусанными, с мыслями о том, что раньше было лучше. Раньше не вернуть, как бы ни старался. Не будет как раньше. Закрывай глаза и терпи. Сотри со щёк слёзы и терпи. Притворяйся и терпи. Юра просыпается каждое утро с усилившейся болью где-то около сердца. Юра просыпается с мыслью «всё пройдет». Юра шепчет сухими губами «всё хорошо». Это не помогает. Юра хочет найти своё спасение в светлом образе самого близкого, давно знакомого, самого… важного. Юра хочет найти ответы на вопросы, успокоительное и обезболивающее в Викторе. Виктор отвечает сухими предложениями. Виктор не спрашивает «что случилось». Виктор не видит дыру в Юре. Вместо обезболивающего Юра находит в ближнем своём дозу иголок под ногти. И больно-больно-больно. И глаза слезятся в самые неподходящие моменты, и каждый выдох уже дёрганный. И в голосе Юры всё меньше уверенности. Маска тонной грима смывается солёной водой. Маска остается размазанным пятном, за которым не увидеть лица Юры. Не понять. Лишь испугаться смешанным краскам, ужасным цветам. Юра тянется к Виктору. Раз за разом. В надежде. В желании. С мыслями о лучшем. О том, что поможет. О том, что поймет. Виктор не понимает. Не хочет понимать. На спине лопается кожа как от удара кнута. И больно-больно-больно. Ударной волной по всему телу — жаром к кончикам пальцев, маревом ярких вспышек к глазам, истошным криком к горлу. Но Юра не кричит. Не плачет. Лишь маска сильнее размывается на худом лице, острых скулах и искусанных губах. Юра вскидывает голову к небу, взывая к Господу с просьбой о милости Хотя бы пару дней пожить спокойно. Хотя бы пару дней не срывать горло в немых криках. Хотя бы совсем немного. Немного. Юру не слышат. Не хотят слышать. Виктор не смотрит. Не хочет смотреть. И в коробке бетонной темной: не пошевелиться, не сбежать, не улететь. И переломанные кости болят — куски мяса свисают с лопаток, и в крови белые перья. Юре страшно. Больно. Юра в этой коробке совсем один — без лучика света, без надежд на лучшее, без снов. Юра кашляет кусками грязи и кровью, с надеждой смотря в спину самого нужного, важного, ценного, шёпотом моля о помиловании. О лёгкой смерти. Молитв никто не слышит… не хотят слышать.