Vergissmeinnicht

— Нельзя все-таки сказать, что идея Моцарта написать оперу на немецком так плоха. Это было неизбежно: кто-то, в конечном итоге, пришел бы к выводу, что это стоит того, — слова срываются с губ Микеланджело вместе с сигаретным дымом. — Мик, мы говорили об этом уже сотню раз, — Флоран сам делает затяжку. Это тоже неизбежно. Напившись, Микеле рассуждает о Моцарте; о причинах его поступков; о гениальности его музыки; о его прорыве. Говорит, что это удивительно, что у сонат, в которых так много нот, такое легкое и ненавязчивое звучание. Клянет почем зря Дова и Альберта за то, что те так урезали жизненный путь. Это пройденный не раз этап. Было в сочетании алкоголя и Микеле нечто, что заставляло последнего говорить о чертовом Моцарте со скоростью 300 слов в минуту. «Роль Вольфганга слишком въелась в кожу Микеле, — думал Фло, не слушая, что опять говорит Локонте, только глядя, как двигаются его губы, — и это уже совсем не забавно. Мюзиклу скоро 10 лет, у меня очередной новый проект, а Микеле все еще носит кюлоты и срывает связки, потому что чертовы розы надоели ему еще в 13-м году.» С другой стороны, Флоран понимал Микеле. Сам таким был, да и остается все таким же. Сам впрягает себя в роль, а потом тащит ее сквозь кулисы в реальный мир, забывая, что, помимо театра, есть еще что-то другое. Так и получается, что за годы работы у него накопилось слишком много опыта, который уже перехлестывает за грань, что отделяет личную жизнь от, собственно, карьеры. Такова жизнь: напившись до зеленых чертей, Микеле бессознательно говорит, как он любит Моцарта, а Флоран корит себя за то, что когда-то не понял, что следовало снять маску Сальери и полюбить не гениального Вольфганга, а простого художника Микеле. Только в этот раз их поезд катится не проторенной тропой, а по каким-то неизведанным тропинкам, под колесами трещат ветки и кости, а Микеле смеется и кричит, набрав полной грудью сладкий воздух. Флоран смотрит на него, как будто видит впервые. Может, так оно и есть, просто Фло не помнит, чтобы у того Микеланджело, которого он увидел на сцене в далеком 2008, была пробивающаяся седина на висках и слишком много косметики на лице, призванной скрыть морщины и тяжесть кожи. Он закрывает глаза, но нос забивает удушающий запах чего-то, чему нет названия, чего Флоран не знает. Это похоже на тяжелое воспоминание из детства, когда его бабушка умерла, а он держал в руках зонт и белые лилии. — Хватит думать, — шепчет Микеле, обхватывая его лицо ладонями. — Кажется, я перепил, — с усмешкой и холодеющей душой отвечает Флоран. Руки Микеле на его лице ощущаются как нечто чужеродное и холодное, как не ощущались никогда. В руках Микеле всегда была сила, всегда была нежность и ласка художника. — Vergissmeinnicht, — улыбаясь, шепчет Микеланджело. Флоран открывает глаза, а перед ним — все тот же вечно молодой Вольфганг, со сверкающими глазами и шаловливой улыбкой, обещающей все соблазны мира. На секунду хочется поддаться, только мысль, что сам Флоран больше не Сальери, отрезвляет. Но он все равно целует Микеле, потому что кто он такой, чтобы сопротивляться? — Vergissmeinnicht, — повторяет Микеле, подставляя шею. — Что это значит? — требовательно спрашивает Флоран, его губы горят, а сердце пылает. — Незабудка, — со смешком отвечает Микеле. А затем говорит еще раз: — Vergiss mich nicht. — Эти фразы чем-то отличаются, — хочется сказать Флорану, но Микеле не дает ему, продолжает без паузы: — Это цветы. Сомневаюсь, что будешь помнить меня. Он смеется, а Флорану к горлу подкатывает комок. Слишком часто он представлял, что будет, когда Микеле не станет, но сейчас об этом и думать не хочется. Хочется вернуться назад, лет на пять назад, когда обычную интрижку можно было превратить в любовь всей жизни, но никому из них не хватило смелости предположить, что это взаимно. — Время течет, Флоран, назад его никак не вернуть. Можно только сделать вид, что все по-прежнему, но по-прежнему никогда уже не будет, — улыбка ползет по лицу Микеле, как трещина на идеально гладкой маске. «Почему всякий раз, когда мы могли бы все исправить, ты говоришь, что ничего исправить нельзя?» — хочется закричать Флорану, но он лишь стискивает кулак на рубашке Микеле и рычит: — Заткнись и поцелуй меня. — Vergissmeinnicht, — на грани слышимости повторяет Микеле в очередной раз. Такова жизнь: напившись, Микеланджело говорит странные вещи и занятные слова, а наутро всего лишь ведет плечами, будто не он говорил, что Флоран никогда не перестанет быть Сальери, а сам Флоран со злостью тешит свое саморазочарование: где-то в глубине души он знает, что ему никогда не надоест пытаться сделать вид, будто свою любовь он похоронил под зачатками карьеры.