Она

      Она знает, что ему нужно. Его взгляд скользит по ее телу с того самого дня, когда она появилась в особняке Стилтона. Его взгляд прикован к ней, стоит ей появиться рядом — и он уже не может отвести от нее глаз. Все его внимание, все его существо реагирует на нее, как железные опилки на магнит. Он чувствует ее приближение, как твари в глубинах океана чуют кровь. Он поражен и полностью захвачен ей одной.       Он жаждет ее. В его глазах она видит невысказанные желания, о которых совсем несложно догадаться после всех его клятв в любви и вечной преданности — но главным образом, разумеется, в любви. Она приняла его клятвы с благосклонной улыбкой на аккуратно подкрашенных губах и с торжествующей — в глазах. Она была уверена, что еще немного, и он сдастся на ее милость, и желание его, и без того горячее и обжигающее, заставит его гореть — и тогда-то она милосердно погасит этот пожар.       Она рассчитывает каждое свое движение. Как сделать шаг, как повернуть голову, как поднять руку и, конечно, как прикоснуться к нему, чтобы от этого прикосновения каждый волосок на его теле встал дыбом, как от удара электричеством, но он не позволил себе лишнего. И он не позволял. Ее дорогой герцог слишком хорошо успел ее узнать и слишком восхищался ей. И это делало его уязвимым перед ней — настолько, что он, сильный, уверенный, горячий нравом, привыкший мнить себя тем, кому подчиняются абсолютно все, не смел хватать ее за руки и зажимать в углах. О да, Далила знала, как вести себя с такими, как он. Он ловил ее прикосновения, когда она покидала свои комнаты и легким, упругим шагом входила в его кабинет, чтобы обменяться с ним парой-тройкой фраз и словно бы случайно провести ладонью по крепкому плечу. Он следил за ней напряженным взглядом, когда они вместе ужинали. Его взгляд почти осязаемо впивался в ее спину, когда она покидала его. Она жила почти отдельно, не желая, чтобы ее лишний раз беспокоили, и в то же время делала все для того, чтобы ее присутствие в жизни Луки было постоянным. Но порог его спальни она старалась лишний раз не переступать.       К тому же она знала, что когда он получит желаемое, все пойдет уже не так, как ей бы того хотелось.       Далила прекрасно успела изучить то, что представлял из себя ее герцог — да для этого и не требовалось много времени. Сильный, крепкий зверь, не привыкший к отказам или возражениям, сытый и довольный, ленивый, любящий комфорт и не желающий лишний раз перенапрягаться. Если он и не пренебрегал чем-то, от чего уставал, так разве что регулярными упражнениями с мечом. В такие моменты она пристально наблюдала за ним: только так Лука и показывал, чего стоит на самом деле. Она знала, что, получив желаемое, он станет более уверенным в себе, более авторитарным, более властным — и тогда она должна будет как можно скорее поставить его на место. Это будет куда более сложной задачей, чем заставить его выть от желания, которое он не может удовлетворить. Пока она была недоступна, она была мечтой. Припав к ней единожды, он будет видеть на месте источника с живой водой нечто куда более прозаичное.       Он прост и незамысловат, и с той же простотой, которую сам Лука, пожалуй, считал хитростью, он предложил ей присоединиться к одной из оргий в его безвкусном дворце. Она ответила ему резко, так, что ему не хотелось ей возражать, и захлопнула дверь в свои комнаты, прежде чем он смог подобрать слова объяснений. Она претендовала на роль его богини, а богинь не валяют среди других переплетенных тел, в поту и на промокших от вина простынях. На следующий день она дала ему понять, что все еще рассержена таким бестактным предложением, и он был в ярости из-за того, что она не только прогнала его, но и не желала с ним разговаривать. Ей нравилось смотреть, как в нем борются животная злоба и животное желание. И еще больше ей нравилось смотреть на то, как он переламывает самого себя, как заставляет себя проглотить все те слова, которые клокотали у него в груди, ища выход наружу. Как мрачнеет его лицо, и как он усаживается на свое место за столом. Такое поведение было несвойственно ему настолько, что, наверное, причиняло боль, но Далиле нравилось это. Страдания очищают душу, и она возьмет его душу в свои руки чистой и незамутненной.       — Друг мой, — позвала она его, когда Лука, вопреки обыкновению, собирался уйти, а не пожирать ее взглядом.       Она протянула к нему тонкую, белую руку, и ее герцог, как бы ни был он оскорблен, оказался рядом, чтобы взять эту протянутую к нему, как будто бы сияющую руку. Ее бледные, длинные пальцы, ее узкая ладонь утонули в его смуглой, крепкой ладони, как и весь его внешний вид, говорящей о прекрасном здоровье хозяина. Он с легкостью обхватил бы ее запястье своими мясистыми пальцами, которыми, как ей казалось, Лука мог бы вырывать вколоченные в стену гвозди. Кожа его ладоней сухая и горячая, и для ее бледных, холодных рук, прикосновение к его пальцам — одновременно удовольствие и нечто сродни боли, как от ожога. Ей кажется, что его пальцы обжигают ее. Он мог бы сломать ей руку этими крепкими пальцами, но ее герцог, как и в ночь ее возвращения, прикасается к ней так бережно, что она сразу понимает: Лука Абеле, может, и не слишком умен, но прекрасно сознает собственную животную силу — сознает и сдерживает, по крайней мере, с ней. Даже его взгляд как у животного — он смотрит на нее с ожиданием и какой-то затаенной тоской, как собака, которая уже не ждет от прикосновений человеческих рук ничего хорошего.       — Друг мой, — повторила Далила и накрыла его пальцы свободной ладонью. Взгляд — только ему в глаза, потому что она должна полностью контролировать то, что происходит между ними и, следовательно, в его голове. — Мне кажется, я была с вами слишком резкой. Мне жаль, что я обидела вас. Но впредь попрошу вас больше не делать таких предложений: мне бы очень не хотелось ссориться с вами.       В более приватной обстановке она обращается к нему так же, как и к Брианне — более тепло и дружественно, но в присутствии слуг она полностью собрана и взвешивает каждое свое слово еще более осторожно. Она улыбнулась Абеле и, на секунду сжав его пальцы, выпустила их: ему понадобилась секундная задержка, чтобы разжать пальцы и отпустить ее. Покидая обеденный зал, она краем глаза успела заметить, как дрогнули его руки. Хотел ли он остановить ее? Не имеет значения. Не сегодня. Его взгляд снова впился ей между лопаток, заставив Далилу гордо поднять голову.       В своих комнатах, перед мольбертом, она может позволить себе ослабить сковавшее ее тело напряжение. Когда никто не видит, она может выдохнуть. Прикосновения к краскам успокаивают ее. Когда она не пишет, она падает на постель и долго смотрит в никуда, поглощенная своими мыслями, или садится за рояль, пытаясь вспомнить почти ускользнувшее умение, вернуть ловкость пальцам, или смотрит на огонь в камине, сидя в кресле. Еще она может подолгу стоять на балконе, поглощенная открывающимся видом на море. Вместе с Лукой они, кроме его кабинета или обеденного зала, бывают только в тайной комнате, когда приезжает Брианна, чтобы обсудить дальнейшие их планы. Она знает, что он ловит каждую секунду, когда они наедине, но не слишком его балует. В его доме она до сих пор не была разве что в бассейне, потому что не хочет слишком искушать Луку и подвергать его слабую волю настолько сложному испытанию.       Глядя на нее, Лука не замечает неодобрительного, презрительного взгляда Брианны и насмешливого — Джиндоша. Есть еще прислуга и охрана дворца, но они не решаются выдавать свои эмоции, а потому существует всего два человека, которые могли бы сказать ее герцогу, что он смешон, но и они молчат. Порой ей становится даже жаль бедного Луку, которому некому пожаловаться на то, что он не видит от нее ничего, кроме пары-тройки ласковых слов и случайных прикосновений. Кто-нибудь из офицеров? Не смешите, он даже не считает их в полной мере людьми, чтобы посвящать в свои чувства. Армандо? Ах, Армандо мог бы стать Луке хорошим другом, но для этого ее герцог был слишком глуп.       Когда Лука не видит, она смотрит на Армандо с нежностью, ведь она знает все: о том, как он умен, о том, как многого мог бы добиться. И о его картинах, настоящих картинах ей тоже все известно. Армандо настолько умен, что не поддается ее чарам, и это, пожалуй, привлекает ее больше всего. Именно это заставило ее выскользнуть из постели глубокой ночью и пробраться в его спальню. Он был холоден, и она прекрасно понимала, что, пусть она и красива, не это сыграло в ее пользу. Когда он пустил ее, уже озябшую, в свою постель, он мстил Луке: за его глупость, за его высокомерие, за его расточительность, за свои страхи перед убийцами, которые прикончат его вместо настоящего Абеле… За девушку, которую он любил. За картины, которые герцог присвоил себе. Покрывая поцелуями его лицо, Далила видела каждую грань его ненависти к настоящему герцогу в его глазах. Лука растоптал его жизнь, и в ту ночь его двойник взял то, о чем мечтал герцог — и она знала, что это возбуждало его даже больше ее обнаженного тела и всех ее ласк. Они были осторожны, и Армандо зажимал ей рот рукой, а она целовала его пальцы, тяжело дыша. Он снова набрал вес, пытаясь угнаться за герцогом, и вжимал ее в постель, но ей нравилась эта тяжесть и ощущение собственной слабости, зависимости от него и каждого его движения. Друг для друга они — всего лишь средство, а не цель, и потому он не слишком обходителен с ней, а она получает от их близости все, по чему соскучилась. Она пыталась впиться когтями в его спину, но он схватил ее за запястья и прижал ее руки к постели, заставив ее выгнуться, чтобы прильнуть к нему, если не может обнять. Никаких царапин. Никаких укусов. Армандо осторожен, даже слишком, ведь, если подумать, где и при каких обстоятельствах Лука увидел бы следы их близости?       Уходя от него, она с сожалением думала, что Армандо, наверное, никогда не воспользуется ее разрешением так же навестить ее ночью. Но, может быть, не будет против повторить, если она придет к нему сама. Он не был даже близок к чувству влюбленности, но ее это не волновало.       — Продолжай писать. Что бы и кому он ни рассказывал и ни показывал. Мне нравится, — вырвалось у нее, когда она уходила.       Он ответил на ее шепот внимательным, пронизывающим взглядом, в котором не осталось даже намека на сексуальное возбуждение. Ей хотелось поцеловать его, но подходящий момент уже упущен, и Далила только понимающе, жестко, невесело усмехается. Он не самый лучший художник, но рядом с бесталанным Лукой будет жаль и потери такого умения. А может, он просто слишком ей нравится. Его холодный, мстительный порыв, его сдержанность и собранность. Он настолько хорош, что заставляет ее думать о том, что гораздо лучше подошел бы на роль герцога. Насколько было бы удобнее, будь он герцогом. А уж если бы он был влюблен в нее, даже если не так бездумно, как Лука — не было бы всех этих игр. И она бы не боялась, что ее герцог наделает глупостей. Армандо глупостей не делал. На прощание она коснулась пальцами губ и повернула раскрытую ладонь к двойнику ее герцога, оставляя с ним поцелуй, в котором он не нуждался.       Она измеряет время в жаждущих взглядах Луки, обращенных на ее тело, в осторожных прикосновениях к руке и в попытках заговорить с ней о чем-то более интимном, чем искусство, в котором он ничего не смыслит, или оружие, или ее планы на будущее. Иногда он пытается заговорить об их планах, и Далила делает вид, что не понимает, что он имеет в виду. Ее герцог замолкает, понимая, что в очередной раз оступился, но проходил еще какое-то время, полсотни взглядов, пять прикосновений, и он снова решается. Ее герцог научился проявлять несвойственную ему деликатность, пускай и по отношению к ней одной, но Далиле достаточно и этого. Однажды, когда он преподнес ей прелестные золотые серьги, она прикоснулась губами к его щеке.       — Словами не передать, как мне приятно твое внимание, мой дорогой друг.       С тех пор он постоянно видел свой подарок: она носила серьги, не снимая — впрочем, они и правда были хороши. Лука совершенно не разбирался в живописи или архитектуре, но знал толк в драгоценных камнях и украшениях.       Он говорит о ней на записи аудиографа, которую она, совершенно не стесняясь копаться в его вещах, пока ее герцог развлекает гостей в главном зале, обнаружила в одном из ящиков стола в его спальне. Она знает, что, даже если он застанет ее здесь, ей все сойдет с рук — но чтобы поймать ее, надо еще постараться.       «Я вижу ее, даже когда ее нет рядом. Рядом со мной, когда я бодрствую, и подо мной, когда я сплю. Прекрасную, сильную — и беззащитную. Я бы закрыл ее от всего мира, если бы она осмелилась хотя бы раз признаться в собственной слабости и страхом перед этим миром. Но она не подпускает меня близко. Может ли быть так, что все это из-за того, какую жизнь я вел все это время? Может, она не хочет видеть меня рядом с собой из-за того, что я слишком запятнал себя бессчетным количеством других женщин и пьянками? Она никогда не присоединялась ко мне и моим гостям: должно быть, ей это отвратительно. Она такая утонченная и чуткая ко всему, не принадлежащая этому миру, Далила… Моя Далила».       Бедный ее Лука, он совсем отчаялся, если дошел до того, что исповедуется аудиографу и к тому же думает о том, что вел неправильную жизнь. Ее разбирал беззвучный смех.       Именно тогда она потеряла в его спальне одну из золотых сережек, которые подарил ей Лука. У книжных полок крохотный замочек расстегнулся, и дорогая ей вещь осталась там сияющим, изящным свидетельством совершенного ей преступления.       Когда она уже прекратила поиски и сожалела о потерянной сережке, ее герцог прислал за ней одну из горничных, и она сразу же поняла, где обнаружилась пропажа. Она не боялась, что он станет допытываться, как не боялась его самого — только хотелось бы, чтобы не было лишних сцен и разглагольствований о доверии. Поднявшись на лифте в его спальню, она нашла своего герцога на втором этаже, у письменного стола: опершись о перила, он крутил в пальцах маленькое, блестящее золотое украшение. Он хмурился. Она не торопясь поднялась по лестнице, совершенно не собираясь оправдываться. Когда он показал ей ее сережку и спросил, откуда она здесь, Далила не стала увиливать.       — Я была здесь. Вчера, пока ты развлекал своих гостей.       Равнодушный голос, невозмутимый взгляд — ничего не случилось, и он мог бы не заставлять ее бежать сюда, когда она хотела отдохнуть. Она протянула руку, чтобы забрать свой подарок, но Лука не спешил его возвращать. Он так и смотрел на блеск золота — удивительное дело, он не пожирал ее взглядом. И когда он говорит ей, что она забыла вернуть на место запись аудиографа, она смеется ему в ответ. Она не смущена. Возможно, она даже сделала это специально, чтобы сегодня подняться сюда, и чтобы он был возмущен ее поступком, искал в себе силы выговаривать ей, как маленькой девочке. Но, кажется, он боится, что стушуется, если посмотрит ей в глаза, и тогда Далила подходит к нему вплотную, так, что почти ощущает жар его тела, усилившийся с ее приближением. Она чуть поворачивает голову.       — Помоги мне с серьгами.       Она знает, как сильно он хочет к ней прикасаться, и Лука, даже нахмурившись недовольно и понимая, что она уходит от ответа, все же сделал то, о чем она просила. Его пальцы прикасаются сначала к одному, а затем к другому ее уху, задевают кожу ее шеи, а потом он, забывшись, провел пальцами по ее уху и шее, любуясь ей. И все же посмотрел ей в глаза. Она редко позволяла ему так сильно приближаться и так долго находиться в такой близости, но сегодня — совсем другой день. Когда, поймав ее взгляд, он все же убрал руку, она провела прохладной ладонью по его гладко выбритой щеке. Вблизи видно, что он не так уж сильно похож на Армандо: совсем другое выражение лица.       — Спасибо, Лука.       Сделав шаг назад, она неторопливо расстегнула пряжку болеро, сняла его и бросила на письменный стол, не прекращая смотреть ему в глаза — и именно этот взгляд заставляет животное, которым является Лука Абеле, все еще опираться о перила, вместо того, чтобы наброситься на нее. Она довольна его послушанием.       — Иди ко мне.       Она зовет своего герцога, и он слушается. Она дает ему то, о чем он мечтал, ее пальцы сжимаются на жесткой, плотной ткани его белого мундира, она тянет его к себе и целует его в губы. И еще она чувствует дрожь в его пальцах, которую он унял уже через несколько секунд: Лука слишком прост, чтобы долго задумываться о том, почему она вдруг захотела его. Он слишком долго ждал и теперь не будет раздумывать.       Шкаф с книгами вздрагивает, когда Лука вжимает ее в него, осыпая поцелуями ее шею. Она почти сорвала с него мундир, только чудом не порвав его когтями, и он заставил ее резко развернуться, поворачиваясь к нему спиной, чтобы ему было удобнее расстегивать тугой корсет. Он целует ее плечи и спину, прижимает к себе, царапая ей спину пуговицами рубашки, сжимает пальцами ее грудь. Со смехом оттолкнув его руки, она снова повернулась лицом к своему герцогу, и они расстегивают пуговицы его рубашки вместе, почти наперегонки. Животное, которым был Лука, слишком долго вело сытую и спокойную жизнь, и теперь его мощное тело покрыто слоем жирка, который не было нужды сгонять. Но сейчас это не имеет значения, потому что возбуждение в его глазах Далила подогревает собственным, пускай и слегка наигранным: она еще сохраняет холодную голову, хотя прикосновения его умелых пальцев к ее телу не могут не возбуждать. Он знает, что делать, ее распутный герцог. Пожалуй, это то немногое, что он действительно умеет — трахаться. В этом он определенно знает толк. Еще полминуты возни с одеждой, с сапогами и узкими брюками, он толкает ее на письменный стол, и какие-то бумаги слетают с него вниз, на первый этаж. Прижавшись грудью к столешнице, она сдавленно стонет, когда его пальцы оказываются между ее ног: ее тело и так уже отзывается на любое прикосновение вспышкой возбуждения, кипящим, изнывающим ожиданием. Он мог бы отомстить ей за то, что она играла с ним, подразнить ее, но он и сам ждал слишком долго. Он ждал этого момента неделями и теперь он просто вошел в нее, обхватив сильными, крепкими пальцами ее белоснежные бедра. Останутся синяки, и он еще пожалеет о своей несдержанности. Далила со стоном подалась ему навстречу. При каждом его сильном толчке она чувствовала, как неприятно натирает кожу лакированное дерево стола, но сейчас возбуждение было сильнее, и она уступила желанию своего герцога. Как уступила и его пальцам, которые она чувствовала между ягодиц. Придет время, и они попробуют и это.       В нем очень много энергии. Энергии и желания. Добравшись до ее тела однажды, теперь он не упускал возможности повторить безумную близость их первой ночи: в кабинете, в спальне, в ванной, в саду. Она ему не противилась и не имела ничего против: в этом доме можно заняться сексом даже на столе в обеденном зале, и никто и слова не скажет. Но все еще — никаких оргий. Она согласна на любой способ проявления любви, им обоим не знакома стыдливость в таких вопросах, но Далила не позволяла ему смешивать ее с остальными людьми, с которыми он спал. Для него она была единственной и несравненной.       Он смотрит на нее с нескрываемым желанием, и она опускается перед ним на колени. В следующий раз он сам завалит ее на постель, чтобы опустить голову между ее бедер, и тогда ее руки будут перебирать его волосы, и она будет впиваться когтями в его голову, порой до крови. Но ему нравится и это. Они пробуют одну позу за другой. Он зажимает ее в углу лифта. Она седлает его прямо в сокровищнице, рядом со статуей, в которую заключена ее душа. Он все еще восхищается ей и боготворит ее. Из всех женщин, которые у него были, она — самая лучшая. И самая выносливая.       Она знает, что ему нужно. Его взгляд прикован к ней, стоит ей появиться рядом — и он уже не может отвести от нее глаз. Все его внимание, все его существо реагирует на нее, как железные опилки на магнит. Он чувствует ее приближение, как твари в глубинах океана чуют кровь. Он поражен и полностью захвачен ей одной.       Он жаждет ее и ее тело. Он сдался на ее милость, и желание его, и без того горячее и обжигающее, заставило его гореть — и даже ей не было под силу погасить этот пожар.