***
Мрак держит разум в тесном коконе. Ненавязчиво вспыхивают символы, пускают серебряные круги, подобно камням на воде, мечутся из стороны в сторону, возникают из ниоткуда и не желают пропадать. Маячат в темноте, внезапно начиная действовать все более агрессивно: злобно вспыхивают, сталкиваются друг с другом, гневно звеня, таранят стены сознания, не разрешают проснуться. На холодный шершавый пол выкатывается комок люминесцентной слизи, который лопается, только коснувшись булыжников и мальчик, находившийся в нем и как будто висевший в невесомости, обрушивается вниз с гулким непродолжительным грохотом и тихим всплеском потревоженной вязкой лужи. Тут же раскаивающийся Трико, виновато прижимающий уши. Он касается носом спины недвижимого человека, пытаясь привести его в чувство, но тот не отзывается. Чуя неладное и понимая, что все не так просто, гибрид прихватывает ребенка за шиворот и, осмотревшись, несет его к выходу, на улицу. Болезненные скорбные стены наблюдают за ним, точно желают заглянуть за поворот, в котором сейчас скроется его хвост, прогнуться, поставив здание под угрозу обвала. Угрюмые валуны разлеглись по углам, медленно крошась. Беспристрастно глядят перед собой, сочувственно провожают сквозняк, создаваемый гигантским зверем. Свежий воздух резко контрастирует с затхлым и сырым храмовым. Ласковый ветер набрасывается на жесткие перья, перебирает их, играется. Мудрые вековые деревья молча взирают на них, — живого и бессознательного — не смея проронить ни звука, ни зашелестеть ни единым листочком. Зеленые травы покорно пригибаются под настойчивыми дуновениями, горят в закатном солнце и трепещут пламенем. Он озирается, внимательно окидывая взглядом местность, и видит то, что нужно: прозрачная, неподвижная, как зеркало, отражающая в себе небо, лужа, больше похожая на пруд, которому не доставало глубины. Она как будто живая, безразлично смотрит в небо и ощущает мягкие шаги когтистых лап, чувствует бережное погружение бездыханного тела в воду, тут же недоброжелательно обволакивает его. Грубые одежды долго сражаются с ней, но, в конце концов, сдаются, темнеют, тяжелым грузом оседают на дно. Черные волосы, намокая, едва заметно колышутся, завораживающе отвергают законы физики. Трико ждет, нервно подергивая головой, терпеливо сидит на месте, слегка покачиваясь из-за тяжелого, как будто взволнованного дыхания. Прищуривается из-за коварных ярких бликов, вспыхивающих на краткие мгновения и тут же гаснущих, на место которых приходили другие, и тут же исчезали, а за ними следующие… Ничего. Тяжело выдохнув, осторожно вылавливает мальчика из воды, с которого тут же дождем летят капли, звонко ударяющиеся о спокойную гладь, неуклюже разворачивается, подумав пару секунд, плетется к открытой поляне, лежащей поблизости и полыхающей золотым точно так же, как и все вокруг. Зелень приветливо колышется, тянется навстречу живому, благоговейно принимает в свои объятия ребенка, трепетно замирают вместе со зверем. Он пытливо вглядывается, подмечая мельчайшие детали. Холодящий ветер касается влажных волос, пытаясь потрогать их, но незримые прозрачные руки немощно соскальзывают. Продолжают упорствовать и, в итоге добиваются своего, с огромным трудом устало треплют короткие пряди. Одежда пристала к зябкой коже и если потянуть ткань, то она наверняка подчинится, громко и недовольно хлюпнув. Трико знал. Так бывало раньше, когда мальчику приходилось куда-то лезть, только выбравшись из воды. Он закатывал приставучие рукава, а те возмущались, издавая такие звуки. Упрямый свет падает прямо на расслабленное лицо, безуспешно пытается заглянуть в зрачки через веки и слипшиеся ресницы. Только вот сам мальчик все так же неподвижен и просыпаться явно не собирается. Трико, протяжно скуля, протягивает вперед лапу, едва сдвигает ребенка в сторону, несильно царапая татуированные руки о проплешины поляны. Аляповатыми движениями проезжается хвостом по земле в сторону друга, поднимая пыль; длинными перьями щекочет босые пятки, слабо кисточкой из них туда-сюда. Всматривается. Продолжая, взметает кончик хвоста в воздух, дотягивается до лица, снова щекочет, поглаживая щеки и нос. Опять смотрит и опять ничего не наблюдает. Отчаявшись, внезапно вскакивает на ноги, тоскливо выкрикивает что-то, замолкает и держит горечь во взгляде, повизгивает, слыша слабый и медленный стук сердца, грозящий пропасть в следующую секунду. Трико грохается на траву, переворачивается на бок, аккуратно пододвигает к себе человека и, уронив голову на лапы, ждет, сам не зная чего, глядя на тускнеющий день, тонущий в своей крови.***
Черный бархат, жестоко прибитый мерцающими звездами, держащими его наверху. Юный и кроткий месяц, печально созерцающий землю. Сострадающий сквозняк, блуждающий по окрестностям, перебирающий серые перья, заглядывает в темные унылые омуты, немигающие следящими за безмолвием природы, слезящимся. Большие сиреневые уши прядут воздух, встретившись с ветром, дергаются, жмутся к затылку. Трико издает какие-то звуки, неподдающиеся определению, говоря каменному завалу, о который он опирался, о случившейся несправедливости. Затихает и резковато проводит лапой по морде, точно стирая что-то. Вздыхает, оборачивается и видит все еще бессознательного мальчика, привалившегося к его боку. Можно было бы подумать, что он спит, но его не выдавало дыхание. Зато выдавал тихий-тихий пульс, расслышать который могли только эти большие подвижные локаторы, напряженно подрагивающие. Неожиданно они ничего не улавливают: сердце остановилось, как будто устало и запросило отдыха. Секунда — и оно снова стучит, отдышавшись. Трико, уже готовый было вскочить, остается на месте, застынув каменным изваянием, но таким живым и готовым в любой момент пробудиться. Его предельно обострившийся слух ловит слабые сокращения мышц, обращая их в громогласные удары барабана. Он чуть расслабляется после каждого нового глуховатого стука и тяжелый камень, что на него повесили, крошится, становясь на грамм легче. С замиранием собственного сердца ждет следующего и, не слыша его слишком долго, мертвеет, а к глыбе на шее прибавляют еще одну. И опять это глумливое сердце берет передышку, чуть дольше, чем в прошлый раз, снова работает и его сокращения гулко раздаются здесь, снаружи. Исполинские деревья уже не могут молчать, взволнованно переговариваются между собой, шурша листовыми пластинами, строя собственные догадки, о которых зверь не догадывается, потому, как не понимает их языка, да и вообще игнорирует. Собранный как никогда, Трико вслушивается, поднеся голову к грудной клетке мальчика. Стучит — и еще на тысячу миллисекунд можно быть спокойным. Не стучит — и все нервы моментально взвинчиваются, готовясь прийти в действие. Стучит — и пока все хорошо. Не стучит — снова тревога. Стучит — успокоение. Не стучит — и звенящая тишина захватывает господство, не позволяя стуку возобновиться...