Happy Burning To You

Двадцатичетырехлетие Дин встречает на пустынной трассе в ночной Оклахоме — небо взрывается очередным оглушающим раскатом грома, и хрен от него дождешься праздничного фейерверка. Проливной дождь, сломанный движок в Импале, ноющие ребра и разрядившийся телефон — полный подарочный набор для именинника, олл инклюзив. Последнее Дина не то чтобы слишком волнует: есть шанс притвориться, что несуществующие смс-ки от брата и отца просто не смогут дойти до адресата. Все равно он вспоминает об этом только на следующий день, когда в одной из забегаловок случайно проливает кофе на вчерашнюю передовицу, и «январь, 24, 2003» исчезает под мутноватой коричневой жижей. Напевать под нос «с днем рождения тебя, Дин» уже бессмысленно и попахивает самоудовлетворением. Почти так же бессмысленно сообщение Сэма, полученное ближе к вечеру; но скупое извинение в нем искренно, поэтому Дин сохраняет смс-ку в «важные». Впрочем, он никогда был не силен в проведении параллелей, поэтому, может, так оно и есть: в чуждой ему системе координат это правильно — забыть обо всем на свете за подготовкой к тесту, от которого зависят семестровая оценка и светлое будущее, куда Дин вписывается так же изящно, как циркуль — в кубофутуризм. Одна смс-ка точно не станет катализатором для запуска «долго и счастливо». Он понимает — не знает, как это, но понимает, — честно. Ползти по лесу с продырявленным животом после неудачных танцев с вендиго, когда единственная проблема состоит в том, что до окончания дня рождения Сэма остается меньше часа, а связь ни черта не ловит, — его личный задвиг, и только. В свои двадцать четыре Дин еще дрыгается — хотя ачери всеми силами пытался превратить его в бифштекс, — ловит попутку, его буксируют к цивилизации, еще бонусом наливают кофе из термоса, ну и, в общем-то, жизнь прекрасна. По-другому, не как у брата в окружении справочников по уголовному праву, горячих круассанов и ванильных облаков. Но этого хватает (этого — да, Сэма — нет). Сэму двадцать четыре исполняется дважды. Первый раз, о котором он еще не знает, наступает чуть позже полуночи. У него саднит спина, на рубашке засохшее бурое пятно, и Дин обнимает его так, как не обнимал уже очень и очень давно или вообще никогда, дышит тяжело и рвано, и дрожит, будто от холода. Второй раз в тот же день в три часа пополудни — именно в это время двадцать четыре года назад Сэм родился. Со всей этой желтоглазо-чернокожей круговертью и Вратами Ада Дин лишь успевает сказать ему: «С днем рождения, Сэмми, извини, буррито и девочкам придется подождать», а Бобби смотрит на него так, словно он в ответе за это самое буррито, хотя Сэм просто не знает, что Дин уже отдал свой подарок. Дин дарит ему десятки посещенных в одиночку городов, сотни минут прослушанных в одиночку кассет, тысячи пройденных в одиночку миль, миллионы прожитых в одиночку секунд. Он совершенно разучился выбирать подарки: то, что Сэму действительно нужно, больше всего, он отдает Аду. В двадцать пятый день рождения Сэма Дин умирает, его кровь везде: на полу, на стенах, на руках Сэма, на лице Сэма, на одежде Сэма и даже на языке. Этот день рождения наступает именно потому, что Дин умирает. Жаль, что у подарков Дина не бывает срока годности. Это первый юбилей, когда Сэм напивается в стельку, в доску и вдребезги, а Дин в это время, развалившись на заднем сидении Импалы, мертв, как дронт, и, да, Сэм имеет полное право напиться за обоих. И реветь, как девчонка, тоже имеет право, потому что он пьян, Дин не узнает, и у него, Сэма, вроде как очень, очень дерьмовый юбилей. Двадцать шесть Сэма они никак не отмечают, и дело даже не в Лилит и намечающемся конце света. Толпы черных кошек между ними танцуют лезгинку, Дин искрит, как оголенный провод, а Сэма безбожно корежит по крови Руби, к которой хочется присосаться до скончания веков, о, эта грешно святая амброзия. Дин все равно не забывает (он никогда не забывает), они вечером пьют пиво в захламленном отеле, а потом Сэм трясется и долго выблевывает внутренности над унитазом, пока Дин придерживает его за плечи и шепчет что-то о том, что на третьем десятке Саманта совсем разучилась пить. Если бы Дин действительно издевался, Сэм, может, даже посмеялся бы над иронией. Когда Дину исполнилось двадцать семь, и это был первый его день рождения, который они встретили вместе после того, как Сэм укатил в Стэнфорд, они тоже напились — потому, что так захотел Дин, а Сэм играл роль послушного младшего брата. Тогда выворачивало Дина, Сэм точно так же не позволял ему макнуться мордой в унитаз и подтрунивал над ним, пусть и самого шатало. Так или иначе, Дин вряд ли притащит ему Руби с большим бантом на башке, чтобы похмелиться. Диновы двадцать семь были не в пример лучше. Свои двадцать восемь лет (и двадцать девять, и сто пять, и двести семь, после нашей эры) Сэм встречает в Клетке. Это один (одни) из самых незабываемых дней рождения. Двадцать девять Дину тоже исполняется дважды: в первый раз только для Сэма, во второй — для них обоих. В первый раз Сэм зарывает его в лесу, как старую собаку. И вся ирония того, что он предал брата земле в его же годовщину, доходит до него уже после того, как последний ком падает сверху. Дата рождения ложится на дату смерти практически идеально в рифму, лишь слегка хромает. Январь, 24, 1979 — Январь, 23, 2008 Сэм ржет до слез, повалившись на землю над Дином, и думает, что если бы он собирался без него жить, то сегодня он зажег бы Дина двадцатью девятью спичками. «Счастливого дня сожжения, Дин, и прочих благ». После сотни дней-январь, вторник, 22-Сурка это почти как откровение. Спустя пятнадцать вторников Сэм помнит только припев «Азии», вкус и запах диновой крови, хруст его ломающихся костей, собственный сумасшедший смех и уже тем более не то, что у Дина послезавтра день рождения. Это неважно, потому что у Дина и так становится слишком много последних дней, и ближе к сотому вторнику Сэм хочет, чтобы Дин вообще никогда не рождался, потому что тогда он не вынес бы его из огня, и мир, может быть, стал бы совершенным. Дин погибает на парковке в среду двадцать третьего, ему все еще двадцать восемь, как и Джимми Салливану, но это, определенно, не дань Дина Avenged Sevenfold, а всего лишь ублюдочный Фокусник, потому что в среду двадцать третьего (через полгода) Дин возвращается. Во второй раз, когда Дину двадцать девять, и это действительно его последний день рождения, Сэм цепляется за него, как Ной за свой ковчег, после ста восьмидесяти дней разлуки, и воет, страшно, безнадежно, безмолвно. С виду это почти пасторальная картина: они оба на капоте с бутылками пива в руках, кругом пшеничные поля, которые будут напоминать Сэму о Дине, как Лису о Маленьком принце (только Сэм, в отличие от рыжего, потом возненавидит шелест колосьев, и приручать его не надо — он уже все, совсем, до смерти), и звездное высокое небо, куда ни глянь. В отличие от вторников, этот день никогда не повторится, да и, честно говоря, Дин совсем не похож на Маленького принца — разве что в детстве немного был: цветом волос. В тридцать один Сэм впервые узнает, что такое настоящий пикник (белый заборчик, собака, блинчики по утрам и прочие среднестатистические американские примочки). Амелия старается, как может, и на этот день можно притвориться, что он совершенно нормальный мужик, который на четвертом десятке наконец имеет все то, что хотел бы иметь. Для «полного счастья» ему не хватает любимой высокооплачиваемой работы, для счастья — любимого высокооплакиваемого брата. Что-то из этого точно можно исправить. Ночью ему снится Дин, искренне поздравляет с днем рождения и советует не захлебнуться этим самым счастьем. Через пару дней — уже не во сне — он отправляет ему голосовое сообщение: «Хэй, Сэм, с прошедшим. Я вернулся — сюрприз! — и, знаешь, это смахивало на командировку в девственных лесах Танзании», а потом вместо торта встречает его словами «Ты же искал меня, Сэмми?». Сэм впечатывается мордой в красивую правду, как во взбитые сливки. Тридцать два года — самое время для кризиса среднего возраста, Дин и отдается ему полностью. Он фальшивый автомеханик, фальшивый семьянин, фальшивый отец, и даже его тридцать два — фальшивые (в первые тридцать два его разделывали на вертеле как телятину для венского шницеля, а не наоборот). Он фальшиво улыбается Лизе и Бену, светясь, как стоваттная лампочка, фальшиво радуется устроенному походу на ярмарку. Лиза умница и прекрасная женщина, так что, может, это Дин слишком отстал от современных тенденций нормальной жизни, потому что отмечать день рождения на ярмарке, если ты не десятилетка, станет разве что работающий без выходных клоун. Ему до зубовного скрежета хочется напиться, но для этого слишком не хватает Сэма. Сэм в тридцать два напоминает скелет, собирается умереть и спасти мир, но у Дина на это другие планы и все тот же собственный взгляд на подарки, которые Сэму не хотелось бы получить. Дин не в первый раз практикует: дарит то, что не нужно Сэму, зато нужно ему самому. Эгоизм, завернутый в блестящую упаковку и перевязанный красной ленточкой. Двадцать второго мая Дин с любовью засовывает в него б/у-шного ангела, как свечку в торт, и вытаскивает его из комы. Позже Сэм думает, что лучше бы он подарил ему Библию. Тридцатитрехлетие он пропускает, погруженный в поиски дзена после собственного фортеля полугодичной давности, а Дин ему впервые не напоминает, Дин соблюдает условия и баюкает Метку. Самый лучший подарок и самое страшное наказание Сэм получает через месяц в трех словах, сказанных на последнем вдохе. И все снова без срока годности. Когда Дину исполняется тридцать пять, он с головой погружен в бесплатный пеший тур по Чистилищу. Суставы болят, как у семидесятилетнего, у него седина, которую не видно за налипшей грязью, и он со всех сторон просто завален самыми разными подарками. Трупы вампиров, гулей, левиафанов, вендиго, зомби и прочих участников карнавала, которые он оставляет после себя, нужно лишь повязать красной ленточкой и вручить самому себе. Минус один монстр равно плюс один новый прожитый день, так что чем не презент. Дарить что-то самому себе — признак нарциссизма, но Сэм не пришел на его день рождения. Хотя, пожалуй, это первый его день, когда Дину совершенно не хочется, чтобы брат был рядом, — даже если он думает о Сэме куда чаще, чем рубит бошки нечисти, то есть каждую секунду. В тридцать семь Дин ностальгирует о себе десятилетней давности, когда у него было все: не своя крыша над головой, не своя кровать в мотеле, не свой телевизор, не свой холодильник и брат Сэм. В тридцать семь у Дина нет ничего: у него своя кровать в бункере, свой телевизор, свой холодильник, гараж для Импалы, банный халат, метка Каина (подарок самому себе в рассрочку и без дополнительных переплат) и не-брат Сэм. После бурного отмечания праздника наедине с «Джеком» его выворачивает насухую над унитазом (и, да, унитаз у него теперь тоже свой — йу-ху, десять лет прожил не зря), и Сэм не приходит, Сэм в своей комнате, может быть, пишет новую речь на тему «если хочешь быть братьями», которая почти как тост. Дин не жалеет о прошедших годах, за обоих считает их дни рождения, пока еще обгоняющие дни смерти, и вспоминает пшеничные поля. Сэм не вспоминает. Он не забывал.