Медоносный

Сначала были цветы. В большей степени – все оттенки фиолетового, но были и белые снежные вспышки акаций, и кислые лимонные нотки подсолнечника. Прекрасные медоносные цветы, окруженные мерным жужжанием тысяч пчел. Потом была мелодия. Совершенная, наигрываемая скрипкой, струящаяся над цветочным полем. Она изменялась от largo до presto, звучала patetico, звучала impotente, но никогда не переходила в silenzio*. Мелодия, которая звучала в голове даже вне сна. Мелодия, идеально заглушающая выстрелы, крики, лучи Афганистанского солнца, которые, казалось, говорили с теми, кто был на поле боя. “Глупцы” – шептали они и со всей возможной страстью обжигали доступные участки тел, оставляя после себя тянущую боль. Еще Джону снился силуэт мужчины – всегда с зонтом, превосходной осанкой и излучаемой значимостью. Он никогда не подходил ближе – пчелы враждебно реагировали на попытки силуэта, свято оберегая Джона от знакомства, хотел он того или нет. А Джон хотел. Хотел узнать, что за мужчину можно любить так сильно, что тот снится ему – Джону. Но и не выносить настолько, что чужое подсознание сходило с ума: пчелы летали кругами, цветы высыхали, а мелодия достигала кульминации каждую секунду, чего, Джону казалось, быть не могло. Он не ревновал. Не чувствовал черной сосущей дыры в груди – где-то там, у солнечного сплетения, по желудку и ниже, к кишечнику и поджелудочной. Не чувствовал мятной зависти, не чувствовал раздражения. Он повторял себе, что это нормально, что и у него тоже были влюбленности, которые, Джон надеялся, окажутся теми самыми. Но вряд ли, признавался он себе, те могли присниться его соулмейту. Не всегда, в отличие от пчел, мужчины и музыки, но ему снились человеческие тела. Всегда разных полов, возрастов, рас. Всегда убитые – и именно убитые, Джон мог отличить, он был, черт возьми, отличным врачом. Задумываться, почему его соулмейт до снов любит трупы, Джон не хотел – но разве возможно отключить свой мыслительный центр только благодаря одному рьяному желанию? Джон каждый день сожалел, что нельзя. А потом был Шерлок. Смоляные кудри, прекрасный насмешливый рот и невероятная проницательность, заправленная отсутствием такта, безусловно пленили, и Джон чувствовал, впервые в жизни чувствовал, что, возможно, этот тот самый мужчина. – Скрипку терпите? – Простите, что? – Я играю, когда думаю. Скрипичная мелодия, казалось, начинала играть наяву, когда перед взором оказывался Шерлок. Она не мешала думать, как те популярные, бессмысленные и приставучие песни, нет. Она как будто была частью детектива – как его выразительные глаза или длинные пальцы, созданные для скрипки. – Псих пришел, веду его. Кричащий розовый, блондинистые волосы, сломанные в терзаниях пола ногти. Блестящая дедукция, горы сарказма и преступление. Это не трупы, понимает Джон. – Вы не особенно боитесь. – Вы не особо пугаете. Склад. Довольно большой, но редко используемый по назначению – Джон понимает это по запаху свежей хлорки – что бы здесь не отмывали, доктор надеется, что его кровь не будет следующей. А потом он видит мужчину – с породистым лицом и той самой излучаемой значимостью. Джон видит его впервые, но зонт в руке и разговор о Шерлоке помогают узнать силуэт из снов. А после глупости Шерлока, после выстрела, после приехавшей полиции, Джон набирается храбрости узнать: – Любишь пчел? – Что? – Пчел. – Я… да. Что еще? Шерлок кажется удивленным. Не тем, что у него все-таки кто-то есть, не тем, что это оказался Джон, а тем, что первым это понял не он. – Мелодия на скрипке. Я бы напел, но… – Да хорошо. – И трупы. – Трупы? – Преступления и загадки, предполагаю. – Да. Пчелы, скрипка, тайны… Что-то еще? Джон напряженно улыбается и отвечает, что нет, больше ничего. – Ты лжешь, – возмущается Шерлок, – скажи мне. – Не думаю, что тебе это понравится, – хмыкает доктор. Ему-то это точно не нравится. – Джон. – Ох, ты уверен, Шерлок? – Джон. – Ладно, но может… – Джон. – Хорошо-хорошо, – Джон вскидывает руку, – это мужчина с зонтом. Проходит как будто маленькая вечность в те несколько секунд, прежде чем Шерлок шепчет возмущенное “нет”. – Это нормально, – Джон снова выдавливает улыбку, – не знаю, кто он для тебя – правда, заклятый враг или… друг, но это нормально. Все мы люди, Шерлок, даже ты. – Я не… – Ты не что? Голос, раздавшийся за спиной, заставляет Шерлока вздрогнуть и резко развернуться. Джон тоже оборачивается и чувствует, как заходится сердце. – Шерлок, это он – человек, о котором я говорил. – Я понял, - недовольно бурчит Шерлок и обращается к мужчине, - ну, что ты приехал? – Как всегда, я беспокоюсь за тебя. Джон чувствует, что ни черта не понимает, когда слышит последующий разговор. И еще больше, чем ничего, он не понимает, когда слышит о мамочке. Какая, черт возьми, мамочка? – Мама. Наша мама, - отвечает Шерлок. - Это мой брат, Майкрофт. И Джон не сможет описать облегчение, которое он испытал, услышав это. Шерлок – такой ужасно колючий Шерлок – по-настоящему любит своего брата, который об этом, наверное, и не подозревает. Джон смеется. Холмсы затыкаются. – Просто, – решает объясниться Джон, – когда вы мне присни… Шерлок затыкает рот Джона ладонью, а ногой наступает на ботинок. – Это мой соулмейт, Майкрофт, и мы уже уходим, чао, – кидает Шерлок, уже волоча за собой возмущенного доктора. Джон еще этого не знает, но возмущенным он будет чувствовать себя всю оставшуюся жизнь. И не важно, будет ли он возмущаться из-за глаз в микроволновке или из-за Шерлока, который не спит, не ест и прыгает под пули, потому что мне было скучно, Джон. Но как бы эта скука ни возмущала, Джон всегда будет считать Шерлока своим единственным медоносным цветком в бескрайнем поле.