I have burned my tomorrows And I stand inside today At the edge of the future And my dreams all fade away And burn my shadow away And burn my shadow away Fate's my destroyer I was ambushed by the light And you judged me once for falling This wounded heart will rise © «U.N.K.L.E» — Burn My Shadow
1.1
— Просто поглядите на него. И примите решение — сможете ли остаться в стороне.2.
Все умирают в одиночестве, и никто никого не спасет. Это Cтаннис усвоил еще в детстве, дождавшись ночи и похоронив Гордокрылую в дальнем углу сада, чтобы Роберт не стал над ним ржать, а там и маленький Ренли — подхихикивать. Он плакал, чувствуя себя полным идиотом. Отец привез их с птицей от ветеринара и поручил Гордокрылую заботам одной из горничных, а Станнису повелел умыться и одеться поприличнее: посла Стеффона Баратеона с супругой и детьми ждали на важном приеме. Он старательно поддерживал подобие светской «застольной» беседы с пожилой соседкой, пользовался всеми ножами и вилками, ел какую-то безвкусную, но изысканно оформленную дрянь, а мыслями был дома. Когда они наконец вернулись, Гордокрылая была уже давно мертва. Станнис мог бы быть рядом, но вместо этого занимался тем, что вяло жевал нечто, похожее на переваренную туалетную бумагу, да пытался рассыпать заочные комплименты никогда не виданной внучке соседки. Никто никого не спасет, и умрешь ты или в одиночестве, или в окружении тех, кому вообще все равно. Птица ждала хозяина, а он шлялся неизвестно где, торчал в роскошно убранных комнатах с кучей ничего не значащих для мира уродов, опьяненных совершенно противоположной по смыслу уверенностью: как мы захотим — так и будет. Крылышко бабочки сметет все плитки домино и вызовет ураган на другом конце света. Крылышко бабочки, ну надо же. Подбитое крыло его птицы. Его собственные подбитые и изломанные надежды и помыслы. Инвалидам вот выдают протезы и коляски. Он вырос калекой и уродом, но просто научился не подавать виду. Пособие ему было не нужно. Потому что уродом и калекой он был только внутри. Внешне — крепкий, хоть и худощавый, в свои сорок имеющий все основания рассчитывать еще как минимум на сорок лет жизни, образцовый семьянин, надежда рано ушедшего отца, каменная стена для загулявшего, да так и не вышедшего из гулянки старшего брата. Опора — для младшего. Опора, но не пример. Да и не таким уж образцовым семьянином он был. Для пришедших взять интервью — пожалуйста. Потом появлялся фотограф. Все было идеально. Он целовал Ширен в изуродованную болезнью щечку, девочка обнимала его правое плечо, сын — левое. Селиса стояла чуть позади, спокойно улыбаясь.***
Селиса Флорент спокойно улыбалась и выписывала идеальные фигуры в танце. Они должны были пожениться и поженились. И потом тоже выписывали идеальные фигуры. Их пара, а точнее — Селиса, — победила на конкурсе танцев. А пока она стояла, счастливая, на церемонии вручения призов, дражайший братец Роберт заволок в подсобку и трахнул ее кузину Делену, да так успешно, что с первого и единственного раза заделал ей ребенка. Семьи с обеих сторон суетились и неуклюже топтались, дабы замять инцидент. Снова и опять — дурацкие танцы и увертки. Эдрик был на пару месяцев старше Стеффона-младшего. Только вот это Стеффон-младший — был. А Эдрик? Остался взрослеть и стариться, как все прочие люди.***
На горле Станниса после бесконечных перелетов туго затягивались часовые пояса. Кто-то должен был держать семейное дело на плаву. Между словами «должен» и «Станнис Баратеон» давно стоял знак равенства. Он подобрал за Робертом оброненные спьяну полномочия и сделался их пленником. Потому что был должен. Однажды сверкнула молния, гром, как водится, грянул, и занялся пожар. Когда осел последний пепел, они с Селисой едва узнали друг друга.***
Предстояло последнее испытание. Станнис почти спокойно смотрел, как холодная вода из разбрызгивателей льется на головы раздетых догола Ланселя Ланнистера и Селисы. Все спрашивал и спрашивал себя, готов ли их простить, не сходя с места — до последнего. Потом Станнис все же попытался достать ключ от их оков, изо всех сил тянулся за ним, все-таки не сумел избежать касания с раскаленной трубой, заполучив ожог во всю щеку, но было уже поздно. Лица и тела жены и братова прихвостня уже покрыла ледяная корка. Она треснула, когда он ткнул пальцем в подбородок Селисы. Оба были мертвы. На мгновение прижавшись щекой к обледенелому плечу жены, не для того, чтобы попрощаться, а чтобы немного приглушить боль от ожога, он отправился дальше. Это испытание было всего лишь первым. Поначалу он почти равнодушно наблюдал, как тонет Роберт в протухшей свиной (вряд ли устроивший это все позаботился достать именно кабанью кровь) крови и внутренностях, потом не выдержал. Станнис не любил брата, но и не ненавидел, даже несмотря на то, что тот был косвенно виновен в гибели Стеффона-младшего. Мальчик просто оказался между Робертом и разъяренным кабаном. Роберт просто не успел среагировать: был навеселе с самого утра. Напился от огорчения, что его лучшую, самую дорогую и породистую гончую поимела какая-то дворняга, потому что какой-то идиот позабыл запереть загон. Не пристрелил ли Роберт сгоряча несчастную суку? Наверное, нет, он же не Джоффри, которого наконец услали в максимально закрытую школу. Скривившись от омерзения, Станнис согнулся в три погибели, едва не окунаясь лицом в дико воняющую смесь крови и кишок, и отомкнул замок ошейника, надетого на могучую шею брата. Тот вцепился в его руку как утопающий и едва не увлек куда более тщедушного Станниса на дно громадного чана, превращенного в смертельную ловушку. — Ты спас меня, — не веря своим глазам и всему остальному, басил Роберт. — Ты меня спас. После всего… После всего этого ты меня спас. Брат. Брат. Мне столько всего нужно… Станнис потуже замотал левую руку оторванным куском рубашки и промолчал. Чтобы добыть ключ, ему пришлось снова сунуть руку в тлеющие угли. Ладонь и пальцы пекло и крутило, но он посильнее сжал зубы и старался вида не показывать. Все потом. Когда-нибудь потом, когда все это закончится. Он должен спасти братьев. Жену и Ланнистера не спас — ну что уж там. Об этом он поговорит со своей совестью когда-нибудь потом. Вообще «потом» — слово для других людей. Для тех, кто умеет давать себе передышку. Для тех, кто научился самооправданию. Для тех, кто умеет откладывать неприятные вопросы на другой день. Он не умел никогда, да и учиться этому нужным не считал. Спасти Ренли было посложнее: на того, кто потянулся бы добыть ключ, было направлено ружье. Младший брат никогда не умел терпеть даже слабую боль, но от такого заорал бы любой. Устройство, похожее на громадную букву «Х», заскрипело и пришло в движение, лишь только дверь открылась и Станнис с Робертом вошли. Сначала нижняя левая ножка буквы стала поворачиваться вокруг оси, увлекая за собой прикованную к ней ногу Ренли. Его голова была заключена в сложное устройство из металлических спиц и обода на уровне лба, опоясывающего голову, отдаленно напоминающее костяк мотоциклетного шлема, и более явно — нимб святого мученика. От воплей младшего брата волосы у Станниса встали дыбом. Пока он стоял столбом, Роберт кинулся к «распятию» и попытался застопорить смертоносный механизм, но даже с его недюжинной силой ничего не вышло. Это Ренли, Ренли, Ренли, — стучало в мозгу. Ренли, твой младший, некогда любимый брат. Некогда — никогда. Некогда — равняется «когда-то очень давно». Никогда — равняется «вовсе не было». А у некоторых проблемы с памятью, и они вполне способны спутать такие вещи. Кто угодно — но не он сам. Ренли. Глупый самонадеянный щенок. Не он ли потащил Стеффона на эту идиотскую охоту, несмотря на строжайший запрет Станниса, бывшего в отъезде: разумеется, по распроклятым делам семьи? Не Селиса ли с радостью согласилась, чтобы отдохнуть от шумного ребенка, которого и видела-то, все время занятого с гувернером и учителями, едва ли час за весь день? Не Лансель ли угодливо хихикал и все подносил Роберту бутылки пива из сумки-холодильника: да, дай пацану ружье, в тринадцать пора уже быть мужиком и убить первого кабана? Станнис не мог заставить себя сдвинуться с места. Стеклянный ящик с висящим в нем ключом был прямо перед ним. Он ведь добыл ключи от ловушек Селисы, Ланселя и Роберта, так почему бы не спасти Ренли — единственного из братьев, которого когда-то действительно любил, пусть и очень давно?***
Эта религия была такой же древней, как и все прочие, и регулярно попадала под запрет. Может быть, потому, что этот Бог действительно выполнял свои обещания. Только вот просить следовало осторожно и с оглядкой. Несмотря на запреты и преследования, храмы — вместо одного закрытого через короткое время возникали новые два, — по-прежнему готовили красных жрецов. Некоторые из них умели удивительные вещи — читать видения в пламени, вызывать огонь, оживлять мертвых. Один из жрецов стал особенно известен, и звали его Джон Крамер. Однажды он исчез на пике своей славы, прихватив одну из своих самых способных учениц. Перед исчезновением жрец Джон Крамер отрекся от веры. Точнее, не от самой веры, а то того, как привыкли ее понимать. Ночь темна и полна ужасов. Да, конечно. Но ведь сама темнота крылась в душах людей. Через год после исчезновения о Джоне Крамере и его ученице Аманде Янг вновь стали писать в газетах и рассказывать с телеэкранов. Этот жрец бросил все проповеди и чудеса и стал учить по-другому. Он и ученица, увидев в языках пламени человека, который разучился, никогда не умел или просто не желал ценить свою жизнь, отыскивали его, где бы этот человек ни находился, и преподавали ему всего один урок. Принять его или нет — всегда был выбор. Выжив после урока, человек менялся навсегда. Чтобы выжить и измениться, следовало пройти испытание и принести жертву огненному Богу. Нет, не кого-то другого, не отпрыска королевской семьи: всего лишь себя. Не сгореть на жертвенном костре, которых и не жгли-то уже полтора века, а лишиться чего-то важного, чего-то, что было для тебя всем. Лишиться — и стать совсем другим, обрести свободу. Лишиться — или умереть, навсегда уйти в темноту, за которой нет ничего. Пианистка с мировым именем сунула обе руки в дробилку для мусора и тем спаслась. Известный футболист теперь мог передвигаться по полю разве что в инвалидной коляске. Дорогущей, сделанной на заказ, управляемой голосом. Кинозвезда, входившая в пятерку самых красивых женщин мира, перестала позировать фотографам и выходить из дома без шляпки с густой вуалью. В интервью, которые выжившие в испытаниях раздавали, выйдя из больницы, они не переставали твердить, как изменились, как ценят теперь каждое мгновение, как ошибались раньше, поддававшись разным искушениям, разрушавшим их жизни и здоровье. Каждое мгновение, каждый глоток воздуха. Говорили, это и правда работало. Люди менялись, менялся мир. Жреца Джона Крамера искали все спецслужбы Вестероса, но никак не могли найти, даже при помощи тех, кто тоже умел толковать видения в пламени. Никто не хотел бы оказаться в роли очередного испытуемого, но каждый понимал: никто не спросит, хочешь или нет.***
Люди менялись, но то — люди, а Станнис всегда держался в стороне. Он жил и действовал только потому, что был должен. Сначала на него просто возлагали ожидания, и он не подводил. Рано научился читать, обыгрывал в шахматы отца через неделю, как первый раз увидал фигуры и доску, школа не знала ученика усерднее. Потом родителей не стало, Роберт ударился в гулянки и пьянство, а Ренли был еще слишком мал, чтобы что-то понимать, Станнису Баратеону просто сказали: мама и папа уехали очень далеко и надолго, ты просто расти и будь хорошим, а они вернутся и похвалят тебя. Когда-нибудь. Станнис просто заменил одну цель другой: не надо держаться за долг перед другими, вполне достаточно равняться на долг перед самим собой. Только это и вело его вперед, только в этом и был смысл. Он не чувствовал вкуса к еде или жизни, равнодушно проходил мимо всех ее наслаждений, как акула биржевого мира мимо клянчащего мелочь алкаша у кофейни, всегда жил по обязанности. Долг — это все, что у него оставалось, все, что у него было. Как обломок доски у потерпевшего кораблекрушение: в него можно вцепиться и оставаться на плаву, и рано или поздно тебя спасут. Но лучше все-таки спасись сам. Иначе корабль с надраенной до блеска надписью на борту «Спасение. Inc» вывезет к людным берегам не тебя самого, а одичавшего и обросшего по пояс бородой бродягу.***
Станнис давно привык к тому, что, кажется, все Боги этого мира (выбирай любого, звонок другу или помощь зала? Да как угодно!) порой путают «быть прощенным» с «быть пропущенным». Всего-то один лишний слог. Сотни и тысячи молитв в секунду. «Помоги мне, и я больше никогда…». И ответом — «Ваш звонок очень важен для нас, а пока — оставайтесь на линии».***
Телефоны Станнис всегда ненавидел, — холодный пластик, обезличенные голоса, шепчущие или кричащие о плохих новостях, или навевающие скуку. «Просто оставайтесь на линии». Ну конечно.***
Два часа назад Станнис Баратеон очнулся, лежа на полу в комнате с голыми стенами, в которой не было ничего, кроме небольшой жаровни с пылающими углями. Голос из пламени позвал его, и Станнис пощипал себя за руку и с ужасом осознал, что это действительно происходит. С ним. Здесь и сейчас. — У тебя не осталось ничего, Станнис Баратеон. Ты нужен Богу огня, но сначала ты должен пройти испытания, которые очистят твою душу. Сможешь ли ты простить тех, кто виновен в гибели твоего любимого сына? Сможешь ли помочь им избежать смерти, несмотря на то, что давно их всех ненавидишь? Если сможешь, спасешься сам и спасешь свою дочь, о существовании последний год предпочитал не вспоминать. Время пошло. Не сумеешь — погибнут все, а ты останешься один во всем свете. Я всегда и был один, подумал Станнис, отмахнувшись от слабенького голоса в голове, посмевшего еле слышно возразить. — Время пошло, поторопись, — раздалось из пламени. — Чтобы спасти их, тебе понадобятся ключи, добыть которые ты сможешь, если не побоишься пламени. С трудом выпрямившись, Станнис растер затекшие руки и ноги и направился к двери. Ожидал, что будет заперто, но дверь неожиданно легко открылась. Он вскрикнул, увидев прикованных к стене Селису и Лораса. Крик вырвался изо рта вместе с облачком пара: в помещении было дико холодно. Дверь за спиной Станниса грохнула, закрываясь, щелкнул невидимый переключатель, и на тех, кого ему предстояло спасти и простить, полилась вода. Испытание началось.***
Станнис не мог заткнуть уши и закрыть глаза — нужно было контролировать происходящее, заодно решая, как добыть ключ — и не умереть. Не то чтобы он так уж любил жизнь. Просто семейное дело требовало его неустанной заботы — ну не от Роберта и Ренли же этого ожидать. Долг вел Станниса всю жизнь, не позволяя выйти из давно проложенной колеи. Проклятый механизм доломал Ренли вторую ногу и принялся за руки. Крики сначала затихли, потом поднялись на новый уровень. Роберт хрипел и матерился, но ничего не мог поделать, Станнис взглянул на братьев еще раз и потянулся за ключом, максимально отдалившись от предполагаемой траектории выстрела. Он осторожно взялся за ключ и очень легко, сдвигая по миллиметру, стал направлять его к себе. Прямо над ухом громыхнуло, и обожгло теперь уже другую щеку. Станнис осел на пол, недоверчиво ощупывая голову: он был жив. Сквозь крики и всхлипывания Ренли вдруг пробился новый звук, кто-то хрипел и булькал. Это Роберт с простреленным горлом истекал кровью. Станнис попытался зажать рану, но ничего не вышло. Беспутный старший брат умер, попытавшись спасти младшего, которого в детстве любил и баловал. А его, Станниса, никто спасти и не пытался, да и с любовью что-то просто пошло не так, когда родители погибли в автокатастрофе. Станнис подбежал к Ренли и принялся искать замок, который должен был открыть ключ, добытый ценою смерти Роберта. Замок обнаружился на шейных оковах — под затылком Ренли. Но Ренли уже взял да умер. Умер на его руках, прямо как в дешевой мелодраме. Хорошо хоть никто не выскочил из темного угла и не заорал: «Ну что, ты в порядке?», как это обычно бывает в дурацких фильмах. Станнису, наверное, полагалось упасть на колени и воздеть руки к закопченному потолку, призванному заменить собой небо, и протестующе заорать что-нибудь значимое для сюжета. Или хотя бы — «Нееееет!»***
Ничего такого не произошло. Дешевое волшебство, как на воскресной ярмарке в парке. Одно время он водил туда Ширен, пока не додумался объяснить ей, как именно получаются фокусы. Кролика из шляпы, цветные платки и карты в рукаве дочка еще нормально пережила, но трюк «канарейка и пустая клетка», когда птичка вовсе не исчезает, а остается под двойным дном клетки, раздавленная при смыкании решеток, довел девочку до истерики. Своими вопросами, сколько же умирает птиц по всему миру каждый день, она едва не довела до истерики его самого. Курица и индейка попали в их доме под запрет, как и охотничьи трофеи Роберта. Боги этого мира, оптом и в розницу — лучше бы вы тогда забрали Роберта. Да что хотите берите, берите душу, что ли, на веки вечные, только не надо… Боги оставались глухи, как и всегда. Кроме одного-единственного, кто слышал каждое слово, что возносилось к небесам с молитвой. Но оказалось — и каждое, что без всякого намерения воззвать к высшим силам произносилось на земле. Этот бог слышал все, просто сохранял за собой право не отвечать. Если бы Бог жил на земле и ходил среди людей, запихиваясь по утрам в переполненные вагоны и спешно поедая отсыревшие сандвичи в обеденный перерыв, то еще мог бы добавить, что имеет право на один звонок и на адвоката.***
Ничего такого не произошло. Просто открылась еще одна дверь. Оставалось спасти Ширен. И пусть все это закончится. Жизнь никогда не сделается такой как прежде, тут никто не врал. Жизнь не сделается такой как прежде, если ты пережил такое. Кругом одно надувательство. Станнис без единого колебания взялся за ручку. Дверь поддалась легко — открыть ее смог бы и младенец, едва прислонившись к ней своим пока еще безгрешным лобиком. Ему одного взгляда хватило, чтобы понять — ничего еще не закончено. Он еще не спас Ширен. Боги были глухи. Опять и снова. Или, напротив, слишком хорошо его слышали. Слышали все то, что он не решался произнести вслух. Мы вернем тебе то, что ты потерял. Но не просто так. Сам знаешь, просто так не дается ничего. Мы вернем тебе то, что ты потерял. И вернем — с процентами. Ты только поверь нам. И отдай все что у тебя есть. Ширен была слишком хороша для этого мира и слишком хороша для него в частности. Даже теперь, сидя в громадной печи, прикованная за руки, дочь не плакала и не кричала. Лишь завидев отца, помахала ему. Теперь-то все будет хорошо, говорили ее глаза. Будет, да не будет. Дверь захлопнулась за Станнисом, и со скрипом закрылась дверца печки. Взвыло пламя. Стой. И не бойся. Ничего не дается просто так. Ни одно великое дело не делается без крови, боли, и жертвы. Получаешь только то, ради чего принес жертву — ты готов заплатить, Станнис Баратеон? Не у каждого есть, чем заплатить. А у тебя — есть. Ты возродишься. Получишь назад своего драгоценного сына. Свою жизнь. Тебе надо лишь поверить. Жизнь девочки станет твоей искупительной жертвой. Его девочка горит. Уже сгорела, если все боги этого мира достаточно милосердны. Сгорела, не успев понять, что с нею происходит, не успев почувствовать боль хотя бы на секунду. Так где же то, что ему причитается? Может, стоило броситься в огонь, а там — будь что будет? Его сын и правда вернулся. Жалкая копия без воли и голоса. Спасибо, конечно. Но такую копию сына он мог бы сделать для себя и сам. Десятки и сотни поблекших фотографий, записи голоса из социальных сетей да домашних архивов. Дешевка. Может, и его жертва была дешевкой. Ведь ничто не стоит дорого, если берется насильно или отдается без сопротивления.***
Стеффон распался на тетрадные листы и серые стикеры после первой же попытки его обнять. А Ширен рассыпалась пеплом: не собрать в пригоршню, не попросить прощения. Боги этого мира играют в какие-то непонятные игры. Не можешь понять — так и не лезь, если ума хватит.***
Ширен рассыпалась пеплом, и уже ничего не будет как прежде. Ренли, Роберт и Селиса мертвы. Наверное, он бы мог начать все с чистого листа, но не ему рассуждать о чистоте и незапятнанности. Виновны все, и приговор не замедлил ждать. Все получили свое. Кто оптом, кто в розницу. Станнис выпрямился во весь рост и послушно вышел, куда указали. Вроде бы — в новую жизнь, как и положено всем заново родившимся. Только это и было в его силах. А там — будь что будет. Он закончит свою жизнь без единого шанса на исцеление. Да, конечно, эта история не подходит для книг и фильмов. Такие, вы знаете, дела — черные маски, литры бензина да хорошие намерения.***
Станнис Баратеон перешагнул порог и выпал в зарождающийся рассвет. Буквально — выпал. Скрючился на земле, сжался в комок. Вернуться бы сейчас в утробу, где тебя окружают ласковые околоплодные воды, и не надо ни о чем думать, не нужно принимать никаких решений. Так и вышло, как говорили когда-то родители насчет его характера — чугун не гнется, но ломается. Станнис заставил себя подняться. Для начала на четвереньки, потом — на колени, затем огляделся вокруг. Нужно было идти и что-то делать, вот только — зачем? Сломанный человек стоял у громадного заброшенного здания в Блошином конце. Очень хотелось лечь на асфальт и лежать, пока не… Пока не — что угодно. Пока не настанет утро, день, вечер, ночь. Пока не прилетит комета и не разнесет все вдребезги. Пока солнце не погаснет. Вот и вправду — что угодно. Там его и обнаружила полиция. Полиция и Давос Сиворт. Щетина старого друга царапала щеку, молчание царапало душу. Но было так правильно. А что еще говорить. Может, потом слова найдутся. Но на то и Давос, чтобы понимать, что нужно. И — когда. Сломанный человек позволил себя обнять и отвести в машину. Если бы солнце погасло и почернело небо, он бы наверное и не заметил.***
На то и Давос, чтобы появляться вовремя. Ради него он не задумываясь спалил весь мир, вот только для кого? Давос Сиворт ушел под лед вместе с машиной, за рулем которой Станнис сидел пьяный — давным давно, когда ему было только двадцать два.***
Миллионы колотых ран от родительских обид. Почему они умерли? Вопрос от детей, попавших в приют до пяти лет. Потом-то все остается ясно. Почему я не такой, как надо? Почему мама не собирается меня забрать, хотя я уже взрослый, могу и посуду мыть, и с пылесосом управляться? Почему я не такая, как надо — мамашины хахали так смотрят, что я выламываю стекло и убегаю, а этих уродов потом судят?1.2
— Врачи делают все, но пока никакого прогресса нет. Селиса скомкала платок и отошла к окну, прислонилась лбом к стеклу. Давос не стронулся с места: он прекрасно знал жену друга, хотя и не любил ее никогда. Ей не нужны объятия и утешения. Этой женщине нужен муж — живой и в здравом уме. А не запертый в палате для буйных псих. — Он все время говорил о вас. И о наших детях — вы же знаете, у нас никогда не было ребенка, тем более двоих. Он все говорил, что хотел кого-то спасти. Меня, своих братьев. Тех, кто виноват в смерти нашего сына. Говорил, что должен пройти какое-то испытание и возродиться, принеся в жертву всех, кого любит. Что единственного человека, кого стоило бы спасать, и на свете нет. Что вы утонули очень давно, когда его машина свалилась с моста и пропала подо льдом, он выплыл, а вы — нет. — Я ведь стою перед вами, миссис Баратеон. Вот я — живой, поживее некоторых. В тот год врачам пришлось здорово с ним повозиться. И мне тоже. А потом дела семьи позвали меня на другой континент, где я и пребывал почти без перерыва восемнадцать лет. И вот я здесь. Думаете поможет? — Мы должны испробовать все, мистер Сиворт. Доктора все талдычат про структурированный бред, и я сама в шоке: какие-то жрецы этого жуткого Бога, жертва, которую нужно принести во спасение… Мой муж не первый раз пытается причинить себе вред, его держат в смирительной рубашке и на транквилизаторах. Он твердит, что должен всех спасти. Всех — это кого? А кто его самого спасет? Слезы этой женщины, если бы кто их на аукцион выставил, могли бы окупить продовольственный запас для средней голодающей африканской страны на целый год, такое это было редкое явление. — Вы ведь поможете? Доктора говорят, может быть эффект внезапности… Он увидит вас, поймет, что вы пришли проведать, узнать, как он, во всем разобраться. Что вы не умерли, и вас спасать не нужно. Не нужно сжигать дочь, что никогда у нас не рождалась. Мистер Сиворт, пожалуйста! Еще один взнос для голодающей африканской страны. Селиса Баратеон о чем-то умоляет. Надо же.3.
— Станнис. Посмотри на меня. Это ведь я. Давос Сиворт. Я не умирал. Я к тебе вернулся. Я пришел посмотреть, как ты жил без меня все эти годы. Я должен был проверить, как ты справляешься. Сломанный человек лежал, скрючившись в позе эмбриона, не в силах подняться с пола. Этот голос звал и никак не желал замолкнуть. Сломанный человек нашел в себе силы сначала сесть, подняться на ноги и только потом посмотреть, кто это говорит. Город, где они застряли, по самые вершины домов засыпан пеплом надежд и ожиданий, так и замер в ожидании конца света. Общественный транспорт, набитый мертвыми телами, самым волшебным образом оживающими, когда автобус остановится возле нужного здания. Телешоу, закадровый смех для которых записан пол-столетия назад, скандалы и разоблачения под неустанное ржание мертвецов. Его родные призраки, его единственная семья. Что вообще могут знать эти врачи со свежеполученными дипломами и аккуратно подстриженными мыслями?***
Правда или фальшивка? Ткни пальцем — ткань прорвется, и увидишь засранное пространство за сценой. Почему у меня такое чувство, будто я в черном трико взломщика и с маской на роже залез в собственный дом? Давос Сиворт. Живой. Это правда? Или нет? Стоит ли проверять? Даже обреченные имеют право надеяться. — Давос?***
Ты даже не спросишь, оставлять ли душу при входе. Слишком хорошо меня знаешь. Ты помнишь? Однажды ты меня спас. Так спаси снова. Это ведь не трудно, если однажды ты уже это делал. Я готов сдаться в твои руки. Только спаси меня. От всего этого. Я не знаю, что мне выбрать. Я ведь сжег свою дочь — ей было всего двенадцать. Некоторые даже пристали с советами, как нарядиться на похороны. Или так: Ширен никогда не рождалась и умереть не могла, у нас с Селисой просто не могло быть детей. Спаси меня. Или не спасай. Теперь выбирать тебе. Как может человек так угодить в ловушку — однажды я увидел тебя. В школе, в которую тебе в жизни бы не попасть, если бы не твои способности плюс стипендия от штата. Я увидел тебя, ты — меня, и спас от утопления в сортире. Меня, никчемного отличника: кому нужны твои знания, если ты все равно пропал? Однажды я решил выплыть, оставив тебя тонуть. Прости меня. Отлично, подумал я, впервые тебя увидев. Ты заставил компанию уродов, выбравшую меня в качестве куклы для битья, отступиться. Ты — здесь, и меня будто тупым ножом свежуют и режут. Ты — здесь, словно я вижу тебя впервые. Ты — здесь, словно у этого мира наконец появилась функция «найти и потерять». Ты — здесь, и я тебя обнимаю. И могу наконец сказать, как сильно люблю. Ты мой, мой, я тебя обнимаю, и руки не тонут в пустоте. Я тебя обнимаю, и руки мои чувствуют тебя сквозь кожу, плоть и ребра, твое сердце скользкое и беспокойное, слишком живое. Как тогда ему верить? Руки твои и правда смогут такое, как раньше: вытащить меня со дна самого страшного кошмара? Ты — мой, спи спокойно. Но как узнать, правда это или нет? Не хочешь — так давай просто туда не пойдем. Я все думаю, ты утонул. Там, однажды. В заливе Черноводной. Из-за меня. А потом все просто пошло наперекосяк. Сколько раз я давал умереть своей смертью этому признанию. Мы могли умереть оба, или утонул бы один я. Но кто из нас двоих выплыл топтать эту землю?***
Ты понимаешь, как сильно мне тебя не хватает? Надеюсь, что да. В таком случае мы встретимся снова и когда-нибудь да поговорим. Надеюсь, что нет. И тогда нас сожрут черви. По-честному, по отдельности. Для меня единственный начальник — война. Так с чего бы нам с тобой начинать, когда кругом мирное время? Человек на сколько там процентов состоит из воды? Так почему все думают, что неволя и клетки способны кого-то удержать? Знаешь, статистика иногда не врет. И убивают себя те, кто на самом деле очень сильно хотел жить. У нас с тобой другой случай, Давос. Я убил тебя. Я хочу уйти. Но встретить тебя смогу только если задержусь на этом свете. Кого я хочу обдурить? И сколько раз мне придется сказать «Прощай»? Прости меня. Прости меня. Пожалуйста, приди ко мне хоть однажды, чтобы я знал, на что рассчитывать.