Замысел чародея

Тот, кто видел однажды Тьму, никогда не поверит в Свет.       Когда-то Рейстлин Маджере проклинал свои глаза, не способные видеть жизнь и красоту – только тлен и разложение. Но юношеская наивность быстро пала под натиском измен, наполняющих этот мир.       С годами чародей познал единственную истину: любовь – это смерть.       Непростительная слабость, превращающая мудрецов в дураков, а бесстрашных героев – в беспомощных трусов. Величайшим глупцом был и будет тот, кто поверит в нее, подобно героям древних легенд о Вратах и той, что заперта в Бездне.       Обещать ему вечную любовь в благодарность за спасение было бы глупо. К тому же, в отличие от безумцев минувших веков, Рейстлин Маджере с самого начала знал, кто именно является ему во снах в обличье прекрасной девы. Девы, которой он присягал – и которую предал. Узнаешь этот плоский, пустой, равнодушный зрачок?       Спустя годы после Войны Копья она продолжала преследовать чародея.       Один и тот же сон: пасть Бездны в оскале драконьих Врат и нечеловеческий голос, призывающий к себе. Клубящаяся туманом пустота великого ничего затягивала в себя, выпивала все душевные силы, но хуже всего был голос. Голос, который доносился из-за Врат до самой яви и превращал жизнь Рейстлина в один беспробудный кошмар.       Темная госпожа смеялась.       Изменчивая, как воплощенная ртуть, и ядовитая, как ее пары – Такхизис была в каждой тени, в каждом леденящем душу и тело дуновении ветра. Чародей кутался в мантию, содрогался от надсадного кашля и чувствовал, как призрачная рука сжимает его сердце.       Запертая по ту сторону Врат богиня не молила о спасении: она приходила в час отчаяния и сама предлагала избавление – вечный покой в объятьях Темной матери.       Иногда хотелось ей сдаться, но намного чаще – убить, развоплотить, стереть из самой памяти мира.       За то, что Такхизис была единственным, что для него означало слово «красота». Другой красоты чародей никогда не знал: она обращалась в прах, стоило Рейстлину лишь скользнуть по ней взглядом. Легко, слишком легко отмерить век смертной красавицы и увидеть ее на закате жизни – скрюченную морщинистую каргу с гнилью вместо зубов. Но кто отмерит срок темной богине – ее сверкающим глазам, алым губам и лилейно-белой коже? Проклятые глаза чародея были бессильны перед пеленой вечности, окутывающей его многоликую госпожу. Рейстлин Маджере не мог выиграть у нее даже в простейшую детскую игру и выдержать бездонный взор Всебесцветной Драконицы.       Осознание собственного бессилия перед поверженной, преданной им самим богиней убивало вернее любого яда или телесной немощи. Невыносимо попасть в плен красивейшей из иллюзий, но при этом знать, что за жестокая правда скрывается за ней.       Зачем платить за такую истину ценой собственной души, но быть не в силах что-либо исправить? Все будет по-другому, когда я стану богом…       Такхизис совершенно очевидно не собиралась оставлять в покое ученика, предавшего ее в Войне Копья и ставшего причиной очередного заточения.       – Обещать тебе любовь и власть, если ты откроешь Врата и выпустишь меня в мир? – читая его мысли, притворно удивленно переспрашивала тень Всебесцветной. – Я не верю тебе, мой мальчик, а ты не веришь в любовь.       Одной рукой темная богиня касалась окровавленных последним приступом кашля губ мага, другой обманчиво ласково утирала пот со лба, третьей крепко прижимала к себе ослабшее тело, когтями четвертой чертила неведомые письмена на груди чародея, пятой… Рейстлин чувствовал, что вновь проваливается в небытие, в объятья тысячи призрачных рук, пытающихся затянуть его по ту сторону Врат.       – Или все же веришь? – змеиным шелестом раздался в голове жаркий шепот, обжигающий истерзанную душу. – Тогда я буду с тобой до конца. Мой мальчик, ты же знаешь, что любовь – это смерть.       План его был до омерзения прост.       Умирать Рейстлин Маджере не собирался, а значит – умереть предстояло его преданной Темной госпоже.       Всебесцветную пытались низвергнуть не раз и не два – но убить? Безумная идея, за которую его проклянут все те, кто еще не считает его ренегатом всех времен. Только вот мнение людей давно перестало что-либо значить для Рейстлина.       Он спустится в Бездну и уничтожит Такхизис, и неважно, что для этого понадобится – разрушить старый мир или создать новый. Тот, кому доступен арсенал богини Тьмы – тот черный маг.       Поэты сложили много красивых – и насквозь фальшивых – басен о Вратах и той, что заперта в Бездне. Правды в них сохранилось едва ли на грош, но Рейстлину Маджере хватило и этого. Он был прилежным учеником хорошего учителя.       Маги надежно заперли Врата и закляли Бездну союзом врагов, полагая, что Тьма и Свет могут объединиться ради спасения мира, но не его разрушения, к которому непременно приведет освобождение Всебесцветной Драконицы.       Но если богиня использовала любовь как орудие, чтобы вновь и вновь открывать Врата Бездны, то почему это не может сделать ее верный ученик?       Нет силы опаснее любви, пока в мире существуют прекрасные девы. Надо лишь найти подходящую. Нет, надо позволить ей найти его.       Крисания из храма Паладайна сама искала встречи с ним.       Прекрасная и юная, она оставила мирскую жизнь наследницы знатного рода и успела многого добиться на жреческом поприще ревностной верой. В своей праведности жрица так стремилась донести до всех свет Паладайна, что на роль очередной заблудшей овцы, жаждущей спасения, назначила не кого-нибудь, но мага-ренегата, печально известного по всему континенту.       Подобная косность и вера в собственную непогрешимость были чародею только на руку. Быть может, Рейстлин Маджере никогда не знал любви, зато он прекрасно разбирался в человеческих страстях и был способен переплавить их в алхимической реторте своих интриг в ключ к Вратам Бездны.       Он позволил жрице считать, что это она назначила встречу в Палантасской библиотеке.       Она явилась ровно в назначенный срок – ослепительная в белых жреческих одеяниях, холодная и надменная. Выдержать взгляд ее серых глаз смог бы не каждый, и Рейстлин отдал должное Посвященной. Она действительно была Светом – тем самым беспощадным Светом, что не имеет ничего общего с Добром.       – Я пришла предупредить тебя, маг, – с порога начала она. – Паладайну ведом твой замысел, и Он ниспослал мне знак. Перед твоей черной славой трепещет весь мир, но я здесь для того, чтобы призвать тебя к покаянию. Отступи, внемли гласу Божьему!       Лишь когда жрица говорила о своем боге и своей – несомненно, священной – миссии, в ее голосе появлялось что-то живое. Возможно, она даже становилась красивой. Рейстлин не был уверен в этом до конца: в его глазах лик Крисании из храма Паладайна быстро поддавался тлетворному дыханию времени. Разбегалась сеть морщин вокруг глаз, в густых иссиня-черных волосах появлялось серебро почтенной седины, печально обвисала пошедшая пятнами кожа на шее, обнаженной обманчиво скромным платьем…       Выражать свою заинтересованность надменной и набожной старухе было сложно, и потому чародей бросал быстрые, косые взгляды, позволяющее увидеть и запомнить другое. Молодую женщину, которой на самом деле была Крисания, заносчивость парадоксальным образом красила. Трепетала на щеках тень от длинных ресниц, свечи вычерчивали в полумраке библиотеки гордый профиль, против воли привлекал внимание к тонкому стану опоясывающий его золотой шарф, а изящные руки с длинными пальцами были излишне выразительны и чувственны для женщины, посвятившей себя монашескому служению.       – Ты голос Божий, не больше? – кощунственная насмешка вдвойне оскорбительна, когда содержит в себе долю истины. Гнев, полыхнувший в льдистых глазах, был неподдельным.– Нет, жрица, не прибедняйся.       Легко ли ей удалось убедить саму себя, что взгляд устремляется к небесам в поисках божественных знаков, а не от гордыни и чувства собственного превосходства над грешными людьми?       – Мне ясно, ты способна на многое – в пылу священного рвения. Быть может, в этом опасность? И знак твой – предупрежденье?       Надменно вскинутый подбородок. Плотно сжатые губы. И едва заметная тень румянца на скулах. Чародей читал жрицу как одну из книг, лежавших перед ним на столе. Ни с чем не сравнимое чувство.       – Твоя душа белее первого снега, а бесстрашию позавидуют многие воины. Это не подлежит сомнению. Но скажи, Праведная Дочь, уверена ли ты в том, что правильно поняла этот знак? Быть может, ты призвана не помешать мне, а… помочь?       – Тебе? Помочь? – выдохнула Крисания, не расщедрившись даже на негодование подобной мыслью. В ее голосе, наклоне головы и том, как она развернулась, чтобы покинуть Палантасскую библиотеку, была лишь вселенская скорбь о душе, не понимающей глубины своего падения.       Оставался последний штрих.       – Я не враг тебе и твоему богу, – хриплый, будто бы дрогнувший после ее увещеваний голос Рейстлина остановил жрицу на самом пороге. – Позволь мне доказать это и изложить свой взгляд на мирозданье.       Ему ведь действительно важно, чтобы она поверила?       Мгновение бездействия. И время коварно меняет свой ход.       Жрица смотрит на него через плечо, и в этом взгляде – высочайшая награда для разыгрывающего свой спектакль мага: жреческая принципиальность тает в разгорающемся огне женского любопытства.       – Пожалуйста, любезный черный маг, – в глубоком голосе Крисании звучит вызов. – Я вся внимание.       Подобие взаимности делает игру интереснее и изощреннее. Как убедить умную женщину в том, что не она неправа, а он всего лишь чуть внимательнее? По счастью, при всех своих достоинствах жрица не так сильна в схоластике и особенно казуистике. Она осторожна, но уступает ему инициативу. Как можно отрицать, что благой Создатель всемогущ? А это значит, что Тьма – точно так же как и Свет – появилась исключительно по его желанию, и они оба нужны для осуществления некоего божественного замысла, недоступного простым смертным.       Крисания позволяет чародею приблизиться – она еще не соглашается, но уже внимает, следит за каждым жестом, за каждым указанием на изречения мудрецов на пыльных страницах древних фолиантов. Как может Тьма не быть Злом? Жрица не так глупа, чтобы не видеть напрашивающийся за этим вывод: Свет не равнозначен Добру. Такой тезис она не приемлет, но Рейстлину это и не нужно:       – Тьма дана для равновесья сил. Хоть к свету тянется росток, но даст его зерно во тьме земли.       – Допустим, так, - даже такой ответ заставляет Посвященную склонить голову и поджать губы в предчувствии своего поражения в диспуте. Ей не нравится проигрывать. Она теряет самообладание и потому не находит изъянов в логике мага-ренегата.       Рейстлин Маджере доволен, и ему приходится сдерживать себя, чтобы торжество от почти выигранной партии не звучало в его голосе так откровенно:       – Тогда ты понимаешь, что черный маг – не тот, кто зол, а тот, кто прибегает к силам зла. Не служит им, а подчиняет их той цели, что, быть может, и блага. Тот, кому доступен арсенал богини Тьмы – тот черный маг!       – Ее слуга, – уточняет жрица и, сама того не зная, наносит удар в самое сердце.       – Слуга, – хрипло выдыхает Рейстлин, будто его действительно настиг предательский удар. – И враг.       От его собственного самообладания не остается и следа. Чародей произносит заранее выведенные слова-формулы, слова-заклинания, призванные победить жрицу Паладайна, околдовать ее без всякой магии, но мысленно он сражается в совсем другой битве:       – Знаешь ли, что магом Тьмы Такхизис ныне в Бездне заперта? Знаешь ли, что маги Тьмы и Света стерегут ее Врата? Я один решился сделать то, за что собратья проклянут – шагнуть во тьму!..       – Не быть сему, – звенящим голосом прерывает его жрица, и страшное видение драконьих Врат – и ее смех – тают в полумраке библиотечных сводов. Судорожный кашель заставляет Рейстлина согнуться пополам и до боли сжать в руках посох. Удивленная и как будто бы даже растерянная, Крисания теряет запал праведного негодования. Жрецов Паладайна не учат добивать раненых. – Маджере? Рейстлин, что с тобой?       – Неважно, продолжаем разговор, – чародей знает, как неубедительно звучат его слова, и даже не пытается подняться. Тело еще трясет от пережитых наяву воспоминаний, и в это мгновение Рейстлин ненавидит себя больше, чем кого бы то ни было на свете.       Разумеется, жрица не верит. Но вместо того, чтобы оставить за собой поле битвы, она опускается рядом с чародеем на колени:       – Позволь облегчить твою боль.       В неверном свете свечей кажется, что от Крисании действительно исходит свет. Или все же от ее медальона?       – Пожалуйста, изволь, – Рейстлин закрывает глаза и чувствует, как жар лихорадки отступает под невесомыми прикосновениями прохладных пальцев жрицы. Разум проясняется, но отчего-то эта безмолвная близость, эта замершая напротив его сердца узкая женская ладонь не вызывает отторжения. Маг открывает глаза, и на какое-то мгновение смотрит на жрицу так, будто бы на нем нет никакого проклятья. – Я вижу, долг в тебе сильнее предубеждений.       Холодная и надменная жрица тушуется – то ли от слов, то ли от взгляда.       – Тебе следует завершить лечение в Храме.       – Не в этот раз, - чародей усмехается. Жрице не обязательно знать, что его болезнь – не из тех, что исцеляются молитвой и постом во славу Паладайна. Он способен встать, опираясь на собственный посох – и довольно.       – Довольно, – повторяет Рейстлин вслух. Оглушительно беззвучно расправилась пружина застывшего времени. – Ты узнала все, что хотела узнать, Посвященная. Хочешь большего – ступай за мной. Там помешаешь или поможешь – и волю Бога исполнишь. Решайся! А пока – прощай. Ты себя назвала Спасителем – так спасай, если вызвалась!       Ловушка была расставлена. Добыча попалась в сеть.       Крисания из храма Паладайна жаждала испытания своей веры, жаждала славы и признания. Но, что хуже, как и всякой женщине, ей не было не чуждо сострадание. Никто другой бы не услышал в его речах просьбы о спасении. Но чародей сказал только то, что она хотела слышать – то, что было способно зажечь огонь в ее сердце.       Миром правят слова. Она назвалась Спасителем – и вписала себя в круг игры с огнем, открыла себя врагу. Он позвал ее – одним лишь взглядом того, кто ждет спасения, не в силах сам оставить Тьму – и она сразу откликнулась. И уже проиграла.       «Теперь она моя…»