Между вдохом и выдохом

Пробка ударила точно выстрел, взвился парок над горлышком, и закружились в воздухе белые хлопья известки. Пировали там, где потолку доводилось сносить и не такое. Молодой граф Робб Старк вопреки своему обычаю сидел ото всех в стороне и смотрел хмуро. Теон Грейджой наоборот сиял, точно с ним что счастливое произошло. — А слышали, господа, что намедни приключилось на верфи? — спросил он громко и задорно, сверкнул взглядом, осушил свой бокал. — Это вы о том толстом графе, что не смог подняться на лошадь? — откликнулся кто-то. Занятное происшествие ознаменовали хохотом и звоном стекла, Грейджой белозубо улыбнулся. — Мандерли уже стар, а самолично ездит смотреть, как работают его миллионы. По всему Петербургу пустил слух, что сложат набережную до морозов, а причал и доки — по весне. — Ездит он не на строительство, а в трактир на Вознесенском, — ухмыльнулся Амбер. — Уж тамошних перепелов не сыскать нигде, да и вина… — Еще вина! — крикнул Грейджой. Налили еще вина. Грейджой присел к Роббу. Взгляд его как-то затух. — Думаешь об отце? Царствие небесное. — Он снова приложился и предложил Роббу. Тот выпил, как пьют юнкера и люди конченные — отчаянно, так, что заходил кадык на горле. — Я не отступлюсь, — повторил он, видно, то, что говорил до сего времени часто. — Я должен с ним драться. — Одумайся, — Грейджой взял друга за плечо. — Драться с Цареубийцей! На его счету за последние пару лет шесть дуэлей со смертельным исходом, и не зря его самого так прозвали: он и императора уложит на дуэли, так оправдают — много власти его отец забрал! Цареубийцу не берут пули, и не знает Петербург лучшего фехтовальщика. Со всех сторон заговоренный! Теперь он не улыбался. Робб же был мрачнее тучи. От вина его лицо сделалось красным, и другу стало за него страшно. — Если бы отец закрыл глаза на дело княгини, он был бы сейчас жив. А я… я был слишком молод, глуп, не думал ни о чем, кроме пустых попоек с тобой! — Робб пьяно ударил кулаком в грудь Теона. — Но твоего отца судили за измену. — По лживому обвинению! — Ланнистеры никогда не признают этого, — серьезно закончил Теон. Он знал, как все было на самом деле. И Робб все знал. Предок графа Эддарда Старка еще во время шведских кампаний снискал себе милость императорских особ, благодаря чему закрепился при дворе и получил немалые капиталы. Издревле земли Старков располагались на севере, в краю обширном, но бедном, и мужик на них был особый — суровый да хмурый, не привыкший ни к слабой руке, ни к легкой жизни. Отец Эддарда, скорый и на гнев, и на кнут, однако ж не лютовавший попусту, у крестьян пользовался особым почетом. В Петербурге он не прижился — то ли из-за жесткого нрава, то ли из-за любви к родным отдаленным землям. Из того же теста был и старший сын его, брат Неда. Сам Эддард, человек рассудительный, осторожный, а по малости лет даже кроткий, после Кавказа вышел в отставку, чтобы удалиться от шума и тревог, вести хозяйство да плодить сыновей. Наследства он не ждал, однако по смерти брата получил весь Север в свое полное и безусловное распоряжение. Ему бы и оставаться там, не искать в Петербурге счастья, да коли из самого Зимнего дворца пришло письмо с приглашением — как отказать? То его и погубило, что, оказавшись в Петербурге, он не сел в своих комнатах, как приличные люди, а сунулся в дела государственные. А дальше — история известная, закрутилось, завертелось колесо, перешел Старк князьям Ланнистерам дорогу, против него сплели интригу. И Эддард Старк, служивший в Департаменте Герольдии Правительственного Сената, был обвинен в продаже чинов, лжи и должностном присвоении. Был он под судом. Впрочем, шпагу над ним преломить так и не успели — еще до суда стряслось его убийство. Робб остался в Петербурге, окруженный приятелями, но теперь ставший совсем одиноким. И ни пирушки, ни письма из родной губернии не могли умалить в нем желания вернуть своей семье честное имя. — Я отомщу тем, кто погубил моего отца, — тихо сказал он, однако же все, кто пировали с ним, слышали. По одному они передвигались в угол, где сидели Робб и Теон, без которого веселье совсем прекратилось. Роббу протянули коньяку, и он хлебнул из горла, и пил, пока не закашлялся. — … Мерзавцы! — сказал кто-то. — … Половина Петербурга им должна, — отозвался другой. Всеобщая ненависть к фамилии Ланнистеров расползлась повсеместно и в считанные мгновения, заразительная и страшная, точно холера. Кто-то и правда задолжал им, кто-то презирал за слухи о наследнице и наследнике-Цареубийце, что ползли по Петербургу, кто-то завидовал близости к императору, а особливо к государственной казне. — Граф Эддард был настоящим дворянином, — сказал Амбер. — Честным человеком! Барон Болтон, не пивший вина со всеми, рассудил трезво: — Также никто не сомневается в чести Робба и в его великодушии. Иной бы... Робб вскинул голову, будто услышал что-то, чего не заметили другие. Грейджой же, от вина совсем ошалевший, отнесся к барону без уважения, в пример собственному обычаю выказав подлинное пренебрежение и самому Болтону, и его пассажу. Не такому, мол, тихому человеку заикаться о дуэли. Грейджой был сыном графа, воспитанником покойного Неда Старка и другом Робба, а Болтон — всего только соседом из обедневшего баронского рода, лишь по какой-то случайности попавшим к Роббу в милость. Однако словечко уже подхватили. Дуэль, дуэль! — Цареубийца виновен! — заключил один. — Через ширму! С трех шагов! — выкрикнул другой. Грейджой, сверкая глазами, схватил Робба за плечо и потряс: — Даже не думай! Это все равно что убить дьявола. Лицо Робба точно обратилось в камень. Теперь он был бледен, и веснушки, рябью покрывшие его лицо и руки, сделались особенно явными. — Барон Болтон, — тихо сказал он, и все разом замолчали. — Цареубийца при всех насмехался над отцом, когда тот был под судом. Я потребую встречи с ним и прошу вас быть моим нарочным. — Сударь, это честь, — отозвался тот. Он кивнул. Грейджой медленно поднялся и отошел к окну, всем видом своим выказывая обиду. Дуэль! Месть за отца! Каждый честный дворянин готов послужить этой цели, — наперебой стали уверять Робба его приятели. И только Теон Грейджой стоял за их спинами, отвернувшись в темноту. Там, за стеклом, медленно стекали вниз капли косого дождя, и новые тут же набухали на их месте, и срывались, и ползли, и сливались воедино по две, по три, по четыре вместе, и оставляли за собой след. Стекло запотело, и Грейджой перестал себя в нем видеть. *** На ободранных стенах плясали солнечные блики, редкое дело в Петербурге. И Робб Старк загляделся. Медленно, точно во сне, между полом и потолком, в луче света кружилась пыль, взнесенная вверх шагами секундантов. Секундант Цареубийцы, Хоут, передал тому пистолет. Теон Грейджой вышагивал медленно и гордо, только губы его дрожали. Барон Болтон сказался больным. Робб Старк знал, что это неправда, но простил друга. Дело некоего Рамси Сноу, развратника и убийцы женщин, обвиненного также в нанесении побоев и подлоге, слушалось нынче в палате уголовного суда. День дуэли Робб сам прописал в картели, и барон Болтон передал его не колеблясь, однако позже жаловался, что слушанье перенесли. Робб, если бы не нашел в этом бесчестия, то уж точно затаил бы обиду на отказ Болтона присутствовать на дуэли, но он знал, что тот убийца Сноу был сыном Болтона, пусть и незаконным. Знали это и те другие, что кричали «Дуэль! Дуэль!», но поскольку никто кроме двух секундантов, доктора, Робба и Цареубийцы на дуэль не явился, некому было справиться о Болтоне и о том, чем закончился суд. Робб взял пистолет, тот был тяжел и неудобно лежал в руке. Стрелять нужно между вдохом и выдохом, точно тогда, когда, кажется, и сердце можно остановить одною своею волею. Что толку биться сердцу, готовому в сей же час оказаться пробитым пулей? «Мне нужен расчет и холодный рассудок в этом деле» — сказал он матери накануне. Та не плакала, когда узнала о дуэли. Наоборот, она будто ждала этого и лишь для совести попыталась отговорить его. «Холодный расчет — это барон Болтон, — сказал Робб. — Этот человек ошеломляет меня». Графиня поджала губы: «Что ж, надеюсь, он ошеломит и Ланнистера». Как рассказал потом Болтон, Цареубийца принял вызов с улыбкой и просил передать Роббу наилучшие пожелания. Тем больше поводов было ненавидеть его. Щелчок курка противника Робб слышал точно издалека, хотя стрелялись в помещении с двадцати шагов. Памятуя о правилах, изъяснился Хоут, говоривший так, будто набрал в рот орехов да забыл прожевать: — Угодно ли гошподам решить дело миром, не прибегая к поединку? — Нет, — слишком уж быстро ответил Робб. Цареубийца Ланнистер рассмеялся: — Лишить жизни столь юного дворянина — это точно сорвать едва распустившийся цветок прелестницы, одно удовольствие для мужчины! Нет! Роббу было шестнадцать, и он услышал в этих словах ответное оскорбление. Его щеки запылали. Потом он подумал о Сансе, а потом — отчего-то о Болтоне: шептались, что тот, похоронив проигравшегося наследника, задумал посвататься к младшей сестрице Робба. Слухам Робб не верил, да и посватался Болтон к другой девице с приданым побогаче. Робб больше не думал об этом. — Стреляйте на счет три, — сказал Грейджой. Роббу показалось, что тот подмигнул ему. Курок был холоден, Робб чувствовал, как рука его дрожит. Он медленно поднял оружие. Цареубийца стоял на месте. — Раз! — выкрикнул Грейджой, хотя мог бы и не кричать. Робб прищурился. Цареубийца не двигался, а вот прицел ходил ходуном. — Два! Он видел, как Цареубийца перекинул оружие из одной руки в другую. Даже сейчас он красовался! Ненависть заставила Робба сжать зубы. Он выстрелил одновременно со счетом: — Три! Цареубийца не пошатнулся. А затем прогремел второй выстрел, и залу огласил крик, что-то вспыхнуло, и секунданты повернулись на звук: кричал Цареубийца. То, что осталось от его пистолета, с грохотом упало на пол, а сам Цареубийца теперь еле стоял на месте и прижимал к себе правую руку. На его лице, обычно столь холодном и надменном, теперь была написана мука. Голландец Квиберн был при них доктором, он знался с хозяевами Харренхолльского дворца, где Старк и Ланнистер стрелялись. Из-за спины Квиберна, осматривавшего рану, Робб видел: Цареубийце изувечило кисть руки, должно быть, пистолет взорвался во время выстрела. Робб простил тому малодушный крик: он мог считать себя убийцей бретера Ланнистера, ведь как теперь станет стреляться калека? И кто станет стреляться с ним? Враг был повержен, хоть Робб не чувствовал себя отмщенным. Подошедший Грейджой не смотрел Роббу в лицо, был он бледен, но не выглядел удивленным, скорее разочарованным, будто он планировал что-то, что ему не удалось. И Роббу в голову пришла мысль, страшная и гадкая, а больше того — обидная. — Это ты, — прошипел он, хотя хотел бы накинуться на Теона с кулаками. — Что с пистолетом? — Тише, — шепнул Теон. — Робб, молчи. Роббу хотелось кричать, но он сдержался, напомнив себе об отце. — Княшь Ланништер не может штрелятьша, ешели нет другой пары пиштолетов! — объявил Варго Хоут. Никак не сможет, заверил его Теон Грейджой — как-то торопливо, подло, с подделкою. — Есть другая? — с надеждой спросил Робб, и Грейджой покачал головой. Готовить оружие было поручено именно ему, и он заготовил лишь это. — Дуэль окончена, господа, разве вы не видите? — сказал Квиберн. Он перевязывал культю Цареубийцы, тот едва держался на ногах. — Как ты посмел? — повторил Робб уже шепотом. — Он не должен был, все должно было случиться иначе, — шепотом же ответил Теон, мастер на разного рода шутки, да только теперь просчитавшийся. Варго Хоут подошел к Роббу и Теону. — Вы жа это ответите, гошпода, — бросил он. Робб наблюдал, как Теон держится, как меняется в лице сообразно обстоятельствам и, вначале насторожившись, как под конец с трудом сдерживает улыбку, должно быть, радуясь и спасению Робба, и исковерканной речи встречного секунданта. — Извольте объясниться! — вскинул голову Теон. Робб сжал его плечо. Отчего-то было сложно стоять прямо, он слышал, как колотится сердце, избежавшее гибели. — Пиштолет! — совсем уж комично произнес Хоут. — Княшь вшял тот, на котором была крашная лента! Вы шпешиально ее налошили, вы шнали, что пиштолет ш лентой ишпоршен! И в этот миг Грейджой рассмеялся: — Дуэль окончена! Идите домой, как вас там, Хоут! И не позорьте славное имя Ланнистеров! «Крашный» цвет их герба, произнесенный вами, звучит как оскорбление фамилии! Квиберн вырос у Робба за плечом, неизвестно откуда взявшийся, тихий и жуткий: — Уходите, граф Старк. Дуэль окончена кровью, можете быть удовлетворены. И если именно столько стоила жизнь вашего отца, то не стоит более плодить бесчестие. *** Коллежский асессор Бринден Талли не был ни богат, ни красив, ни молод. Но за годы жизни повидал всякое и, по собственному его убеждению, имел теперь полное право открывать рот, не таясь, опрокидывать стопку-другую, не отмечаясь в расходной книге, да ездить в нумера, не скрывая лица. То ли приживальщик, то ли приказчик, а скорее что-то между, жил он полвека при старшем брате, пока тот не испустил дух. Богатое графское наследство — тысячи душ крестьян, земли и капитал перешли к его племяннику Эдмуру, натуре не примечательной ничем, кроме послушания. Бринден одним из первых узнал о дуэли, не имея при том ни осведомителей в темных закоулках Петербурга, ни друзей в лучших его салонах, а будучи дядькой графини, матери Робба Старка. Уж и отодрал бы он за уши мальчишку, кабы это был его кровный сын! Но своих детей Бринден не прижил и женитьбу полагал тяжелейшей из обуз, а воспитание — бесполезнейшим из предприятий. Что же он думал о князе Ланнистере, человеке суровом и властном, брившимся налысо, однако же, как и все в Третьем отделении, отпускавшим баки, вхожим к императору и располагавшим несметными капиталами, оставалось загадкой. Прежде, в молодости, он того ненавидел, позже, судя по слухам, метил в сватья, а под конец — держался на расстоянии, тем более, что и положение разделяло их, и нравы. Однако в этот раз, когда Ланнистер при почтеннейших управителях Петербурга назвал молодого Старка подлецом, даже Бринден струхнул. Дуэль, иначе и быть не могло. Сплетни разлетаются по городу в одночасье, и уже к концу недели в Гавань, где Ланнистер отстроил дом, должно быть, прибудет секундант, требующий удовлетворения для своего друга. Однако драться с самим Тайвином Ланнистером… Бринден ненавидел крутые повороты и, несмотря ни на что, желал фамилии Старков процветания, лишь потому и взялся поговорить с Роббом как можно раньше. Тот уже обо всем знал. У Бриндена чесались руки, так хотелось оттаскать рыжую племянничью голову за кудри и ткнуть носом в военные да гражданские законы, а также пересказать дуэльный кодекс, где умышленная поломка пистолета равносильна бесчестию. Робб молчал, выслушивая проповедь. А потом просто сказал: — Я считал Грейджоя другом, а он предал меня. С ним я стреляюсь завтра. Бринден как стоял, так и сел на месте. — То есть, как стреляешься? Робб не колебался. — Пойдем друг на друга с тридцати шагов, стреляем по команде, и если я не убью его, то хоть совесть твою успокою. Бринден потер руками лицо, будто от глупости чужой ему резало глаза. — И если он тебя не пристрелит. Ведь ты наверняка отхлестал его по лицу перчаткой или, чего доброго, приложил тростью? Робб кивнул с достоинством и некоторой гордостью. Бринден вздохнул: — По всему Петербургу только и разговоров, что Тайвин Ланнистер опозорил тебя перед всем двором, и что он будет мстить тебе за искалеченного сына. Твоя мать, точно помешанная, говорит о войне, которую затеял Нед, и в которую ты рвешься, очертя голову. Шведы исподтишка лезут с севера, а с ними, говорят, синеглазые черти и ледяные пауки. Турки прут с копьями и солнцами на знаменах! А в Вологде помещик-самодур Станнис Баратеон жжет свои собственные деревни да села вместе с мужиками, бабами и ребятишками, чтобы колдовством отвратить зиму да свергнуть государя-императора! — Мне не указ государь-император, а уж Ланнистер и подавно. Я пришлю ему вызов, если завтра останусь жив, — сказал Робб, и тут уж Бринден вовсе махнул на него рукой да решил пойти завтра к заутрене и поставить свечку. Что Эдмур, что Робб — два недотепы в семье, однако ж кровь не водица. *** Под ногами шуршали да мешались жухлые листья, так, что шагалось Роббу и приятно, и тяжело. На Грейджое была белая рубаха с расстегнутым, растерзанным воротом, штаны и сапоги. Ни пальто, ни шинели, только голая кожа да белая ткань — все, как и несколько раз до сего дня, когда Грейджой давал удовлетворение назойливым завистникам и без страха становился к барьеру. Он всегда улыбался, готовясь стреляться. Только не теперь. — Зачем ты притащил его? — он глянул в сторону Русе Болтона так, будто становился против него, а не Робба. — Это мой секундант, — сказал Робб. Ему хотелось закончить все поскорее и одеться, ведь и сам он, подвластный порыву, скинул теплый плащ и остался в рубахе, и теперь мерз на сыром ветру. Легкая добыча петербургской осени — молодые гордецы! Грейджой всем видом своим выказал презрение. — Ну, а где твой секундант? — спросил Робб. Грейджой был один. Он молчал, ставший вдруг серьезным, как никогда, а потом сказал: — Я имею честь драться с ним, с моим извечным секундантом. Грейджой был известным повесой, и Робб не раз краснел, слушая о его похождениях, и не раз с лицом бледным, как мел, ожидал смерти друга от выстрела. Но говорят, не везет в дуэлях обманутым мужьям, а Грейджою всегда везло. Робб кивнул. Они постояли друг перед другом молча, Русе Болтон не спешил прерывать их. Соображавший во врачевании, он в этот раз был и за доктора. — Я буду драться со старшим Ланнистером, когда убью тебя, — сказал Робб и почти испугался собственных слов. Не той части, где помянул Ланнистера, а другой, про смерть. Теон улыбнулся — красиво да порочно. Таким наглецом он стоял перед всеми, с кем стрелялся прежде. — А не убьешь, так возьмешь меня с собой. Теперь уж я мастер по пистолетам. — Ты обесчестил меня, — серьезно сказал Робб. То, как улыбался Грейджой, сперва привело его в исступление, а затем в ярость. Как и всех, над кем смеялся Теон раньше. Только Робб обычно веселился вместе с ним, а теперь… — Теперь все думают, я подстроил это. Князь назвал меня подлецом на глазах у всех! Грейджой понимающе закивал. А потом — о ужас! — прыснул ему в лицо. — Сходитесь! — скомандовал Болтон. Грейджой еще посмеется над тем, что Русе первым из них троих не сдержался, — невольно подумал Робб. Он сделал первый шаг. Затем второй, третий, четвертый, и Теон Грейджой медленно пошел навстречу, и все еще не поднимал оружия. Русе Болтон замер по левую руку Робба, слился с черным силуэтом дерева, по которому шел барьер. Снова зашуршали листья, примятые сапогами, и закаркал ворон в сизой высоте. Дуэлянты сближались, глядя друг другу в глаза, готовясь стрелять, едва прозвучит команда. Та была дана. Однако же ни один не стрелял. Сердце Робба колотилось. Грейджой был лучшим стрелком Петербурга, если не всей Российской Империи, будто и над ним нашептала бабка. Робб подумал, что совсем не хочет стрелять. И не потому что он боялся. Просто он знал Грейджоя с детства, и ни с кем не был так близок. «Я дерусь со своим извечным секундантом». «Кровь пролита, и если именно столько стоила жизнь вашего отца…» Теон поднял пистолет и выстрелил. Тут же выстрелил Робб, не целясь, как придется, не зная, хочет или не хочет он попасть в друга. И тут же ему упало что-то на голову, что-то маленькое и легкое, однако, ударившее резко, остро, какой-то быстрой насмешливой болью, которая прошла уже спустя мгновение. Робб нагнулся и взял желудь, упавший ему с нижних веток. Грейджой действительно был великолепным стрелком. — Робб… Робб поднял голову и тут же забыл о желуде. Он подбежал к Грейджою, Русе Болтон спешно подошел. Пуля попала Грейджою в ногу, чуть выше колена, и теперь кровь била сквозь прореху в ткани, пачкая сапоги и золотые листья. Робб подхватил Грейджоя на плечо и пришел в удивление: даже теперь его друг улыбался. — Ловко ты… — прошептал Теон. — Но если целился повыше, то зря. Там у меня тоже все… заговорено, — на лице его проступила боль, но мужества оно не лишилось. Он повис на плечах Робба и — с неохотой — Русе. Тот ощупал ногу Теона и не нашел, где вышла пуля. — Достанете? — спросил Робб, и Русе покачал головой. Поехали к настоящему доктору. В карете трясло, будто кучер специально выбрал самую неровную, дурную дорогу. — Очевидно, пробита артерия, — сказал Русе Болтон. — И закупорена пулей, ваш друг родился в рубашке. Кровь, однако же, лилась беспрестанно. Теон был очень бледен, но все еще пробовал шутить, цепляясь за плечо Робба: — Наконец-то, буду хромать из-за тебя. На мосту карета дернулась, а потом и вовсе встала. Барон Болтон вышел, посмотрел и, вернувшись, тихо сказал Роббу: — Дело плохо. Выворотилась ось, не доедем. — Барин, — кучер тоже слез с козел и с виноватым видом заглянул к господам. — Извольте подождать, пока починим. Теон тихо застонал. — Нет, мы не будем ждать! — сказал Робб и распахнул дверцу кареты. Движение на мосту застопорилось, повозки запетляли, стараясь двигаться в объезд, мальчишки, бежавшие за одной из карет, остановились, чтобы поглазеть, но Русе Болтон разогнал их. Встречный кучер остановил лошадей, и дверца его кареты раскрылась. — Барыня! Княжна! Графиня! — мальчишки бросились просить монетки. Из кареты высунулась миленькая девичья головка, быстро оглядели место происшествия острые глаза. Робб выпрямил спину: — Милостивая государыня, разрешите рекомендоваться, граф Старк. Я решительно прошу вас о помощи! — Все, что угодно, — растерянно произнесла девица. Робб заглянул в ее карету, та ехала одна, и места было довольно. — Барон, помогите, — быстро проговорил Робб. Они с Болтоном помогли Грейджою выбраться из кареты и пересадили его в другую. Грейджой упал на подушки, расшитые узорчатым шелком, и лишился чувств. — Я останусь с кучером и пригляжу за вашей каретой, Робб, — сказал Болтон. — Адрес Квиберна вы знаете. И вот еще что: при даме, любезно согласившейся помочь вам, не распространяйтесь об имени раненного, и куда его везут. Расследование вам теперь ни к чему. *** Посмотри на Петербург — болото болотом, хоть и XIX век на дворе, а послушаешь речь на площадях да в заведениях — там и тут Карлы и Эддарды, на каждом шагу Штульцы и Квиберны! Сам же доктор Квиберн за собой особой разницы с русским людом не чувствовал: ему, как и им, было присуще любопытство, он, как и они, тяготился своею осторожностью, для него, как и для них, в России было вполне сносно, а домой в Европу — путь заказан. С детства он питал интерес к живой природе и, достигнув уже почтенных, по собственным меркам, годов, а именно, совершеннолетия, отправился учиться в Амстердам естественным наукам, но директора да начальники, как и любой народишко, на деньги падки, а их у Квиберна сроду не водилось. Так и остался бы он недоучкой, если бы не поступил на службу к одному отставному профессору, где взамен на умения и знания подрядился выполнять черную работу по дому, да помогать в лазарете, тем профессором единолично учрежденным. А поскольку лазарет тот находился в подвале профессорского дома, а дом — на задворках, даже по меркам Голландии весьма отдаленных, то не удивительно, что в заведении том содержались личности свойства весьма сомнительного. А именно, преступники да воры: кому жандармы руки выкрутили — профессор суставы вправлял, кому нож подельника полноса отсек — тому профессор за немалые деньги новый нос прилаживал, ну а дурные болезни и шальные пули были и вовсе обычным делом. Хорошо им жилось, только вот профессор тот скоро преставился, и горемычный Квиберн был изгнан наследниками из господского дома. После носила его судьба по Голландии, потом он перебрался на север, где и врачевал, и воровал — всего помаленьку. А потом исчез, да так, чтобы всплыть теперь в Петербурге. Был он всегда готовый услужить таким вот дуэлянтам, которым ни в полицию, ни в дом родной с ранением нельзя. Но если б Теон мог, он бы не ехал к нему. Человек в голубом мундире говорил с доктором за закрытыми дверьми, а после вышел. А может, это привиделось Теону, уж очень он много спал. Так прошло несколько дней, а может, и один, но долгий, беспрерывный, тошный. Первое, что спросил он, придя в себя, было: — Где Робб? Квиберн, стоя спиной, мял что-то в ступке, он и не повернулся. — Как и вы, в Петербурге. У себя дома. Только к нему уж теперь не добраться, поздний час. Да и неприлично к нему. — Отчего же неприлично? — спросил Теон. Оттого, сказали ему, что в Петербурге коли ты человек честный, а уж пуще того дворянин, тебе с Роббом Старком нюхаться не пристало. Мало того, что тот сын интригана и клятвопреступника, мало того, что известный бретер и кутила, мало того, что на дуэлях мухлюет, чтобы шкуру свою спасти, а честных людей искалечить… На этом моменте Грейджой оживился, да встать не смог, будто вместо лекарства ему сущий яд давали, так, что ноги отнялись и в голове стало темно. Мало того, мол, что мухлюет Робб Старк, он девицу снасильничал, обесчестил графиню из великого рода! Тут Грейджою стало смешно: вот проклятый характер, не переломить ничем! Что смешно — на том промолчать невозможно! Как так — обесчестил? Кого это? — Девицу Рослин Фрей, — сказал Квиберн. Повернулся он и посмотрел так серьезно, что у Грейджоя будто иглы заходили под кожей. — Силою ее взял. Так, мол, и так. Пришла домой с кровавыми пятнами на платье и плачет, трясется вся. И ему бы на ней тихо жениться, мерзавцу! Так нет! Говорят, он тайно с крепостной обвенчан, а вместо себя подсунул своего дядьку, графа Эдмура Талли, который и вовсе скотина бессловесная, и миллионное состояние ему — что корове седло. А Рослин — бесприданница, известное дело. Хоть другой-то внучке старый Уолдер Фрей отвалил в приданное серебра по ее весу. Теон слушал сплетни, не понимая, бредит ли он, или взаправду болтают в Петербурге, будто Робб Старк теперь всем противен стал, что никто его и на порог не пускает, что никто, кроме лишь верных дружков его, за него не вступится и за ним не пойдет. Болтают, будто и Ланнистер с ним едва не отказался драться, и что подал ходатайство о лишении Старка всех титулов и дворянского статуса, раз тот приходится сыном вору и изменнику… Теон прикрыл глаза и притих. Кончено все с его другом, а все он, гордец и плут, многоликий перевертыш, а все он, выше чести поставивший дружбу их. Тут и Квиберн подошел. Не бойся, говорит, на тебя заказ особый. От «милорда» — слово заграничное, да известное. Да траву, что давече разминал в ступке, кладет Теону под губы, в язык да в десна втирает. Молчи, мол. Совсем молчи. *** И цыган пригласили дурных, и угощение походило на остатки со вчерашнего стола, уже разворованные слугами, да разложенные на тарелках пожиже. Бринден вышел опорожниться и у крыльца уже заприметил Робба. Схватил его за плечо и развернул, лицо у того попало в свет фонаря и стало совсем бледным, точно выбеленным пудрой. — Куда идешь? На смерть же идешь! Не удержишься, снова будет дуэль! Старый Фрей если и не станет сам драться, у него сыновей да внуков не счесть, и каждый готов убить того, кто сестрицу их опорочил! Робб смотрел серьезно, а губами шевелил совсем слабо, будто закусил удила, или, как каторжник, жгут, чтоб не кричать. — Я не делал этого. Это могут подтвердить. Я покинул карету. Довез друга и покинул карету. — Верно, — дядька Робба со злости ударил ладонью по фонарю, отчего тот закачался, а свет на лице Робба заплясал. — Только друг твой пропал, а про доктора никто и слыхом не слыхивал! — Барон Русе Болтон знает! — выпалил Робб. — У него есть адрес! Он провожал нас! — Русе Болтон со своей толстой женушкой пирует внутри! — сказал Бринден. — Ему и дела нет до тебя! Только деньги, что в приданое достались да в уплату долгов его старшего сына-покойника пойдут! Проигрался на скачках — отец заплатит! А за тебя — дядька Эдмур! Робб взбежал по ступенькам — быстро, как только мог. — Барин приказали-с не пущать, — сказал швейцар и состроил рожу, точно унюхал дурное. Робб ударил его по лицу и весь содрогнулся внутри, ведь и швейцар, и девица Рослин, и шутник Грейджой были не виновны. Лишь попали под горячую руку, пропали в водовороте страстей! Бринден шел позади. Вдруг догонит, развернет да скрутит руки? Его не вызвать на дуэль, он — последняя родня, тот, кто никогда не желал зла… В отчаяньи Робб Старк распахнул дверь и шагнул в огромный зал. Пировали не так давно, но жадно, о чем можно было судить по вполне опустевшим тарелкам и до краев налитым стаканам. А кому не достались стаканы, те пили из чашек, а то наливали и в блюдца, точно мещане — чай! Музыка ударила громко, будто приветствуя неудавшегося жениха. Тот, настоящий, что сидел на помосте, уже был пьян и весел, ведь ему в жены досталась красавица. Старый граф Фрей налил себе вина и поднялся. — Хоть и с грязи да мерзости началась ваша семейственность, а все же не потискаешься — детей не зачнешь! — возвестил он. — Вот и я тебе желаю, граф Талли, графство свое почаще из штанов доставать, коль уж ему там не лежится! Моя девка плодовитая, через год придешь ко мне в коллегию получать документ на наследничка! Был он изрядно пьян, и таким омерзительно старым, грубым и злобным показался Роббу, что тот, пораженный, так и замер на месте, и стоял, пока все налитое не допили, и гостя ни заметили. — А, это вы, граф Старк! — Фрей кивнул швейцару, виновато топтавшемуся у дверей: — Велено же не пускать! — Так это… ваше благородие… — Как смеете вы?! — Робб вскинул голову. Мать его и сестра Эдмура поднялась с места. — Вот, во-от и виновник свадебки нашей, — проскрипел старый Фрей. Он отхлебнул еще вина. Робб заметил, как рядом со стариком, за спиной его, начали, точно грибы после дождя, вырастать люди: внуки, сыновья, братья, все как один некрасивые, низкорослые и бесцветные, с лицами без подбородков и руками без ногтей, и глаза их горели ненавистью. В толпе заметил Робб и друзей своих, изрядно уже набравшихся: были здесь и Амбер, и Карстарк, и Болтон, что не пил и сидел вдали от жены. Не было Теона, да его и нигде не было. Робб нащупал под плащом пистолет. Зачем он взял его? То было оружие отца, старое и верное, впрочем, при жизни Робба ни разу не пущенное в ход. — Робб, — громко сказала мать. Робб на нее не оглянулся. Он видел, как Эдмур заерзал на своем свадебном месте. Видел, как побледнела Рослин Фрей, честная девушка и добрая душа. — Правду ли говорят, что вы вызвали на дуэль Тайвина Ланнистера, что императору и ровня, и родня? — бросил кто-то из Фреев. — Правду ли говорят, что ему вы грозились оторвать голову в нечестном поединке? — отозвался другой. — Правда ли, што вы штреляетешь ради денег? — узнал Робб знакомый шепелявый выговор. — Штарк ли вам имя пошле вшего? — И вправду, — скрипуче рассмеялся Фрей. — Хе-хе, и вправду. Робб сжал кулаки. В одночасье вся ненависть к обидчикам всколыхнулась в его груди, разбуженная речью старика, что восседал перед ним гордо и надменно, презрев все приличия, обойдя традиции и устои. — Деньги?! Кто говорит мне о деньгах? — крикнул Робб. — Надеялись прибрать мое золотишко вместе с внучкой? Хе-хе, — оскалился Фрей, выглядел он совсем уж сумасшедшим. И тогда Робб выбросил вперед перчатку. — Вы и вся ваша родня, вот кто печется о деньгах вперед чести! Я вызываю вас, граф Фрей! Наступила тишина. Покачнулся чей-то стол, звякнул бокал. Старик хмыкнул: — Вы вызываете дряхлого старика, хорош же дуэлянт! Робб молчал. Фрей закашлялся, глухо, с надрывом, как подобает человеку в летах. — Милостивые государи, — обратился он, и в голосе его звучали деланная сладость, деланная обида, деланный испуг, сплошная ложь! — Милостивые государи, есть ли среди вас честный дворянин, готовый заступиться за поруганную честь почтенного родителя семейства? Как завороженный, Робб обводил глазами лица. Малые и большие, женщины и мужи, прежние друзья и нынче презирающие его враги — все смотрели одинаково. Все ждали. Торжествовали!.. И один подал голос. — Я дам вам удовлетворение, граф, — сказал Русе Болтон и вышел вперед. Стрелять между вдохом и выдохом, отчего-то вспомнил Робб. Стреляться с Болтоном, здесь, сейчас. Только спустя несколько мгновений его вдруг охватил ужас, настоящий, тихий и неподъемный, какой бывает тогда, когда смотришь с башни вниз и на мгновение представляешь, что будет, если прыгнуть. Только мгновение теперь затянулось. — Почему? — спросил Робб, и голос его прозвучал очень тихо. — Уолда Фрей — моя жена, — так же тихо ответил Болтон. — В этой зале сейчас вы оскорбили ее честь и честь ее родни. Он стоял прямо и смотрел пусто, совершенно неподвижно. Так он смотрел всегда, на протяжении многих лет, что Робб наблюдал его вначале урывками, затем чаще. Так он смотрел всегда — скучая на пирушках у приятелей, распоряжаясь на дуэлях, пролистывая «Отечественные записки» за чашкой утреннего кофе, приподнимая цилиндр перед дамами в Летнем Саду, декламируя свои нехитрые стихи на литературных вечерах, и теперь, очевидно, зная исход последнего суда над собственным младшим сыном. Дело вовсе не в графине Уолде, внезапно понял Робб. Если бы рядом был Теон, уж он бы понял, дело вовсе не в ней и не во Фрее, и не в этой крови на платье графини Рослин, и не в том, что коллежский асессор Талли всем точно кость поперек горла. Просто так устроен этот город и этот мир, это не Болтон вызвался стреляться, это время вытолкнуло его вперед к барьеру. Просто отцы платят за своих сыновей, а сыновья — за отцов, и кому эта истина ближе, чем сыну Эддарда Старка? Кому она ближе, чем отцу убийцы Рамси Сноу, теперь спасенного от каторги? Робб кивнул Амберу, Русе — кому-то из Фреев, те нашли пистолеты — разномастные, уродливые, старые. Свой пистолет Робб Старк отложил в сторону и вышел во двор. Там он встретил барона: его прежний друг смотрел без страха и сожаления. — Для меня было честью знать вас, барон Болтон, — сказал Робб. Он уже совсем не боялся. Секунданты раздали пистолеты и приказали расходиться. В какой-то момент на губах Болтона промелькнула улыбка, Робб заметил это, когда снова оказался с противником лицом к лицу. Он тоже не боится, подумал Робб, это хорошо. С неба медленно падал снег, пожалуй, первый в этой осени. А может быть, он уже шел раньше, только много ли охотников стреляться ночью, да стоя под выстрелом, разглядывать снежинки? Одна приземлилась Роббу на плечо, и он не стал ее смахивать, он и позабыл о ней, потому что стал целиться. Русе Болтон выстрелил первым.