Нашепчи-учи, как ты его любила.

Не внешностью, но харизмой он когда-то смог влюбить нас в себя. Ты сама это прекрасно знаешь, мне не за чем выяснять это по четвертому, пятому, восьмому кругу, ведь общение с тобой — будто вход за адские врата, где по ебалу хлещет раскаленная магма, а чтобы хоть как-то охладиться, надо либо выпрыгнуть обратно, либо сорвать с лица куски кожи, задыхаясь от боли и копоти от пепельного смога, который захватил легкие, превращая их в огромные куски хуйпоймичего, безумно похожего на застывший гудрон. Если в подобную херню ткнуть пальцем, то она раскрошится, как пережаренный хлеб, а на пальцах останутся меленькие черные песчинки — я знаю, я видел сны. Нашепчи-учи, как ты его любила, Снова ты своим сладким, манерным голосочком лепечешь про то, что наконец-то перестрадала его потерю. Хлебаешь вино, разливая его на пол, от того что пьяна до жути, жестикулируешь пальчиками с наманикюренными ногтями, доказывая мне то, что вы были лучше Ромео и Джульетты, но мы оба прекрасно знаем, кто откинулся следом за ним. Каждый раз, когда я говорю с тобой, ты пьяна. Как цветы от сока оставляла на татами, Кстати, про ебаные ногти - летом его расцарапанная спина была оттатуированна линиями от твоих кошачьих когтей. Вместо криков выдыхала мой bambino. Иногда, когда он рассказывал мне подробности вашей интимной жизни, казалось, что вбиваясь в тебя, он орал не от оргазмов, а от того, что ты сдираешь с него кожу, как блядский вурдалак. Тушью на спине якудзы расцветали. Да-да, мне пиздец классно было слушать про то, как в тебе тепло и туго, как ахуенно сжимать твои блядские дойки, которые помещаются как раз в ладонь и что они будто созданы для того, чтобы их мацали, да-блять-да. Потом я втирал в него мазь, вслушиваясь в стоны, которые он пытался подавить; все диву давался, сколько же его мяса у тебя под ногтями, зачем оно тебе(не жрешь же ты его?) и какое у тебя лицо, когда ты вычищаешь эпителий. Меньше чем за две недели извел целую пачку пластырей. Мужская солидарность, как же. *** Скромный парень-морячок в клешах индиго, Игорь был из тех, кого не назвать душой компании, потому что количество людей, с которыми он общался постоянно, не превышало и пяти человек. Однако, нажираться вместе и быть друзьями — разные вещи. Я слишком поздно задался вопросом, что так сильно волновало его в ебучих морских торговых флотах, пока единожды он не пришёл и не сказал, что уезжает. Ебанутый блять. — Ты че, пизданулся? У тебя даже образования нужного нет. — У меня брат-начальник, он все организует. Знаешь, блять, ты бы лучше поддержал меня, сука, а не ебал мне мозг этим "нихуя не получится". — Я с тобой. — Что? — Ты слышал меня. Я не собираюсь сосать тут и приглядывать за твоей бабенью, утешая её. Ты, кстати, сказал ей. — Да. — И как она отреагировала? — Лучше, чем ты, знаешь. Да, конечно знаю. Да, конечно лучше, я блять правда не сомневался. Скорее всего, она тихо шептала что-то по типу " Будь аккуратнее, дорогой,", а потом подъебнула в какой-то своей манере, что безусловно развеселило его, но осадочек-то оставался. Если он не говорит тебе об этом, это не значит, что это не задевает. Задевало. Он ходил в Игарку, в Рио, в Нагасаки. После приезда мы заваливались в ресторан и пили. Пили много, обсуждая насколько в Японии пиздато, да. Первые дни на борту я блевал так, как будто в мой рот силком затолкали шланг, включили вентиль и полилось ебучее горячее пойло, которым была паленая водяра. Солнце ебаное печет, сука. Изнемогаю от усталости. Блюю, блюю, блюю, блюю. Ты смотришь на меня сморщившись, будто сожрал лимона. За такую физиономию хотелось тебе прописать — я твой кореш, блять, а не кусок говна твоей котятки, которую ты так любезно подарил своей гейше. Морщиться тут должен только я. Потом ты смеешься, поворачиваешься боком и щуришься — солнце. Блюю, извергая вместе с полупереваренной едой непонятное хлюпание и звуки. Глаг-глаг-буээээ. — Это все из-за твоей морды. Правда. Не правда. Угощал портовых кошек терпким ромом. Портовые шлюхи с которыми он бухал почти все свободное от твоего нытья и моего общества время, уже хотели его оседлать во всех позах, но его верность тебе и ужас сифозных морд отталкивали возможность на максимальное к нулю расстояние. Клеились, сука, конечно, по-жесткому. Были даже те, которым было не стыдно присунуть, но они уже выбирали по morde, поэтому и я, и Игорь были в пролёте. Кошки плавились, смотрели и вздыхали. *** — Ты хочешь сказать мне, что в его смерти виновата я? Хлоп-хлоп. Ресницы, кажется, сейчас либо отпадут, либо поднимут тебя над землёй. — Нет, я хочу сказать не это. Я даже так не думаю, Диана, честно. На кой хуй ты снова начинаешь, если знаешь, что я скажу? — Я не собираюсь ещё раз рассказывать, а тем более доказывать, что я любила его, а он любил меня. Ты знаешь, как я отреагировала на новость о его смерти. Знал, что она так ответит. Даже интонацию предугадал. Тысячу раз я слышал от тебя, как вы с ним лобызались. Тысячу раз я слышал от него, как вы еблись на любой поверхности, и только в двух случаях я слышал искренность — Когда первый раз пришёл к тебе, после того, когда все же узнал что произошло, и во второй, когда ты, захлебываясь слезами, полезла меня обнимать (на что я, на самом деле, поддался) и рассказала, что тебе его не хватает. Мне тоже. Нашепчи-учи, как он ложился рядом И шептал тебе девчонка-недотрога, Как любил тебя и твой дурной характер, За руку водил тебя через дорогу. Глоток. — И вообще, это ты виноват. Это ты не поехал с ним. — Заткнись. Я не поехал, потому что у меня, знаешь, тоже есть семья и это дело обстоятельств, блять. Тут нет ничьей вины. И перо в него вошло, как в нежный тофу Где-то под Игаркой, то ли в Нагасаки. Нежный парень-морячок в клешах индиго По случайности погиб в портовой драке. *** Ты ждала его сначала как волчица, Трогала себя, шептала мой bambino, Как-то ты взболтнула лишнего — почувствовала меня батюшкой, видимо, — напела про то, что смогла его отпустить. Плакала, под утро нервно угасая, А потом сдалась и вовсе разлюбила. Я бы, на самом деле и рад был бы, если бы и меня отпустило, но я все ещё не могу смириться с тем, что он умер — Игорь слишком дорог для меня и поныне. Однако, самым серьёзным стало не то, что ты его оставила — это могло произойти и будучи он живым. Самое хуевое, что ты, продолжая ныть о том, как все плохо, нашла себе другого мужика. Сакура цвела, как ты, в руках другого, И следы от сока, как и прежде, на татами, Я ненавидел тебя с каждым разом — с каждым словом о скуке — все сильнее, но чем-то ты смогла его зацепить. Чем-то ты смогла зацепить и меня, скорее всего именно поэтому я не ударил тебя по расфуфыренному еблу, когда ты выходила из квартиры, держа под руку нового самца. Лицо его было тупое, будто где-то был митинг недалеких, который вы с гордостью решили посетить, а тело было надутым; такой мужчина нужен был тебе с самого начала, знаешь. Вы лучше вместе смотритесь, и он не может сказать тебе "нет". Те же вздохи, так же ласково bambino, Тушью на спине якудзи расцветали. Из под натянутой алкоголички были видны следы от ногтей. Животное. *** На морских судах не бывает женщин, а ночи в двухместных каютах темные, холодные. После двенадцати свет отключают по экономическим соображениям. Разделяем одну кровать, ты пускаешь руку под мою футболку, поглаживаешь меня, спускаешься ниже. Я стягиваю с себя портки, хватаю твой член и направляю в себя, закусывая губы. Больно, блять. Ты, нащупав сосок, сжимаешь его. По моей шее проходит твой язык, я делаю толчок навстречу твоему члену и сглатываю накопившуюся слюну, что бы стон не вырывался. Набираю воздух полной грудью, когда ты холодной рукой берешь мой член и проводишь большим пальцем вниз по головке, задеваешь уздечку и довольно хмыкаешь. По телу проходит дрожь и пальцы на ногах самопроизвольно сжимаются. Кровать не скрипит, но темп нарастает безумно быстро. Задыхаюсь. Поворачиваю голову в твою сторону, выдыхая ртом. Ты целуешь меня, языки переплетаются и ты проводишь им по нёбу. Мокро, скользко, хочется ещё. Кожа слипается, от влажности, потому что пот стекает и с тебя, и с меня. Ненадолго выходишь, меняешь положение, нависая надо мной, глядишь в мои глаза, возбуждённый и бешеный. Я разворачиваюсь на спину, по-шлюшьи развожу ноги и ты хватаешь меня за бока, притягивая к себе. Рукой направляешь член, рывком входишь и вбивается в меня с новой силой. Тихо поскуливаю, будучи уже на пике. Что бы я не начал кричать, ты затыкаешь мой рот рукой, наваливаясь. Тяжело. Увесистая капля с твоего лба падает на мою шею, леденеет и катится вниз, подзывая волну мурашек. Плюешь на вторую руку, берешь меня у основания члена и снова начинаешь надрачивать, отрываешься (скулю, бля, скулю) а потом водишь пальцем по головке. Напрягаю каждую мышцу и мускул и, выгибаясь, кончаю, пачкая в основном твою руку. Ты смеешься. Утром я, накрытый двумя одеялами, тихо просыпаюсь. Тебя нет. Весь перепачканный в уже иссохшей сперме, надеваю грязную футболку, поднятую с полa, такие же шорты и иду в общий душ, по дороге подмечая тебя. Опять встал раньше всех. Подмигиваешь мне, я киваю. Интересно, если бы ты знал, что я безумно, смертельно влюблен в тебя, ты бы всё так же спал со мной по-дружески? — Это не читается, Стас. — Куришь тяпка по тяпке, медленно — Когда ебешься с кем-то, у кого в штанах также, как у тебя, то это не измена, это... Интерес, что ли? Хуй знает. — Предлагаю рассказать Диане. — Убью нахуй, как бездомную собаку. — И смеешься.

***

О его смерти я узнал только спустя несколько недель, потому что ты не рассказывала мне. Когда наш общий друг, позвонив, спросил как я, а в ответ услышал, что все более чем отлично — ахуел. С самой первой встречи ты мешала нам быть вместе, медленно, но четко всасывая его в свой плен. С Игорем мы могли бы стать отличной парой, но чёрная облезлая кошка, измазанная гуталином и губной помадой из РивГош, перешла нам дорогу. Ничего не сказав, оставила меня тет-а-тет со своими мыслями, заставляя загибаться от боли. Не могу сказать, что ты не любила его. Но любить - не значит выпивать все соки. Я бесконечно виню себя в том, что иногда захожу и спрашиваю как ты, внимания не обращая на твоего ебаного мужика. Я бесконечно виню себя в том, что не послал тебя нахуй давным-давно, потому что ты бы справилась без поддержки не хуже моего, но я не могу перестать заходить в эту сраную квартиру и говорить с вечнопьяной Дианой о (громко дышу) вечномолодом Игоре. Не внешностью, но харизмой он когда-то смог влюбить нас в себя. Ты сама это прекрасно знаешь, мне незачем выяснять это по четвертому, пятому, восьмому кругу, ведь общение с тобой - будто вход за адские врата, где по ебалу хлещет раскаленная магма, а что бы хоть как-то охладиться, надо либо выпрыгнуть обратно, либо сорвать с лица куски кожи, задыхаясь от боли и копоти от пепельного смога, который захватил легкие, превращая их в огромные куски хуйпоймичего, безумно похожего на застывший гудрон. Если в подобную херню тыкнуть пальцем, то она раскрошится, как пережаренный хлеб, а на пальцах останутся меленькие черные песчинки. Но я не могу выпрыгнуть обратно, потому что ноги закованы в кандалы, ключ от которых расплавился от высоких температур в металлическую лужу, отдавая полупрозрачным дымком. Делаю ещё пару вдохов и бью себя по груди. Засохшие и почерневшие лёгкие рассыпаются, я падаю. Спасибо тебе и за это.