Из глубин

1. Идол запрокидывал голову, открывал рот, то ли молясь, то ли проклиная. У него было лицо трупа: пустые глазницы, заострившиеся скулы, отвисшая, скошенная нижняя челюсть - а еще руки, бессильно повернутые ладонями вверх, как будто идол предлагал что-то равнодушным небесам. Статуэтка была сработана грубо, неаккуратно, кое-где потрескалась от времени, и в трещины забилась жирная черная грязь. Бартранд подышал на лицо идола, протер его рукавом. Все время, пока экспедиция выбиралась на поверхность, он избегал оглядываться - казалось, кто-то следит за ним из темноты. Руку он не вынимал из кармана, где лежал идол - не выпростал ее, даже когда споткнулся и полетел носом вниз на твердый каменный пол. От его ладони идол нагрелся, стал влажным. - А что же с Варриком? - спросил Бодан. - С Хоуком? - Почем я знаю. (Варрик разбил тарелку - расписная тарелка, некрасивая, но она принадлежала матери. Поэтому я запер его в комнате, чтобы он подумал над своим поведением). Боданов чокнутый сынок уставился на него пустыми глазами и почесал зад. - Колдовство, - сказал он. - Что пялишься, придурок? - рыкнул Бартранд. Сэндал моргнул. - Колдовство, - повторил он убежденно. - Не кричите на него, - сказал Бодан. Бартранд передернул плечами - нервно, будто кто-то сунул ему кусок льда за шиворот. - Мне надо отлить, - пробормотал он вслух, круто развернулся и зашагал прочь, спотыкаясь о камни. На поверхности было тепло и солнечно. После темноты Глубинных Троп свет резал глаза, они слезились, и разбитый нос почему-то тоже заложило. Бартранд шумно высморкался, зажав пальцем сначала одну ноздрю, потом другую. Потом оглянулся и, убедившись в том, что его никто не видит, достал идола из кармана. Неизвестный божок слепо таращился в небо. Со своим открытым ртом он выглядел глупо, и Бартранд затрясся от беззвучного смеха. Он повернулся так, чтобы тень от его головы не закрывала идола. Луч солнца упал на статуэтку, заплясал на острых скулах, утонул в расщелинах глазниц, преломился об угловатые плечи - и идол вдруг вспыхнул кровавыми искрами, пробивающимися сквозь вековую грязь. Бартранд хихикнул и по-собачьи лизнул идола в лицо. На лбу у того был острый шип - часть диадемы, и Бартранд нечаянно задел его языком. Рот наполнился сладко-соленой кровью. Это было приятно, и он лизнул идола еще раз, и еще, радуясь боли. Кровь была вкусной, горячей, как будто он пил само солнце. Посасывая голову идола, как леденец, Бартранд подумал, что все же в богах что-то есть - что-то, кроме кромешной глупости: тайное, темное, сладкое. Как в женщинах, как в вине. (Мама любила вино. Слишком любила). Он снова хихикнул. Не выпуская идола, другой рукой кое-как стянул штаны и облегчился. Погребенный под толщей камня на многие сотни лет, идол смотрел на солнце, повернув руки ладонями вверх, и беззвучно кричал, то ли от радости, то ли от немыслимой муки. Забитая грязью трещина поперек его груди казалась раной с засохшей в ней нечистой кровью. На обратном пути к стоянке Бартранд поискал то место, на которое до этого высморкался, но на жаре сопли уже испарились. Это показалось ему хорошим знаком. 2. - Наг в грязи сидит - ушами шевелит, - пропел Бартранд громко и фальшиво. - Лови его - он убегает, жить спокойно продолжает! (Мама пела ему эту песню, чтобы он заснул быстрее. Она поднимала руки к голове, и изображала ими острые наговы уши. Бартранд не помнил, каковы наги на вкус). - Пожалуйста, - всхлипнула служанка. - Не надо. - Не волнуйся, - сказал Бартранд, и еще раз провел ножом по точильному камню. Вверх-вниз, вверх-вниз. Папа говорил - надо быть аккуратным. Бартранд всегда был аккуратным, и сам чистил себе башмаки, когда они были слишком бедны, чтобы держать слуг. Башмаки блестели на солнце. А Варрик был неряхой - лазил в грязи с другими мальчишками, и мама ругалась. Он огорчил маму, и она умерла. Варрик был плохим мальчиком, его нужно было наказать. Служанка - как ее там? Мэри? Энни? - смотрела на Бартранда влажным взглядом и монотонно хныкала. Бартранд точил нож и мурлыкал себе под нос. Ах, Энни, Энни, пшеничные косы, голубые глаза, тонкий шрам над левой коленкой. Энни, девочка Энни, где тот застенчивый парень из зеленной лавки, что провожал тебя с работы, где твои веселые подружки, Энни, где твой насмешливый старший брат? Энни, малышка Энни, где твои тряпичные куклы, где твое новое платьице? Ему нравилась девушка, он хотел успокоить ее, и поэтому пел для нее так же, как для него когда-то пела мама. - Наг в грязи сидит, ногами шевелит. Пни его - он ускользает! В салочки с тобой играет! Бартранд подставил к столу табуретку, взобрался на нее и склонился над служанкой. - Пей, - велел он. - Не надо! Он зажал ей нос двумя пальцами, и когда она открыла рот, ловко вылил в него содержимое пузырька. Лириумное зелье - такие пьют маги, только это - концентрированней в десятки раз. В нем столько лириума, что Бартранд заплатил за него золотом по его весу. Лириум - кровь Создателя, у него солено-сладкий вкус, он горяч и обжигает, как жидкое солнце. Девушка на столе закричала, забилась в своих путах. Лириум пожирал ее изнутри - глотку, пищевод, желудок. Крики перешли в невнятные хрипы. - Слышишь? - Бартранд нагнулся к ней. - Ну же! Ты слышишь? Наг в грязи сидит и носом шевелит. Мама пела ему колыбельную. В глазах у Бартранда скапливались слезы и текли по щекам, теряясь в бороде. Одну руку он опустил на лоб девушки, как будто благословляя ее, но на самом деле - фиксируя. Вылил остатки зелья сначала в один голубой, расширенный от боли и ужаса глаз, потом в другой. Энни пыталась зажмуриться - но лириум прожигал веки. Голубой, как глаза, красный, как кровь. Я был хорошим, мама. Он отвернулся от служанки, как будто забыл про нее. Взял в руки оставленный им осколок идола (умный Бартранд, аккуратный Бартранд, он не продал его целиком - отломил острый шип с диадемы, сберег его для себя) сунул его в рот и принялся сосать, причмокивая, как дети сосут материнскую грудь. Потом, успокоившись, отложил его и снова взялся за нож. Сделай вот так, - говорила мама. И он делал. Ах, Энни, Энни… Бартранд взял нож и разрезал ей левую щеку - от угла рта почти до уха. Потом добрался до челюстного сустава - подпилил связки, взялся покрепче, дернул. Челюсть отходила плохо, мама будет недовольна. Темная пещера изуродованного рта наполнялась кровью, она стекала в дыхательное горло, в легкие. Служанка булькала - это было смешно, (Варрик тоже иногда складывал губы в трубочку, дул на суп, и тот булькал и проливался на скатерть. Мама ругалась, потому что Варрик все время баловался, он был плохим. Его нужно было запереть, запереть в комнате, чтобы он не мог выйти оттуда, чтобы не мог больше огорчить маму. Мама огорчится и снова будет пить.) Бартранд вспомнил про правую сторону, и занялся ей. Главное - быть аккуратным. Варрик был неаккуратным, он разбил мамину тарелку, и к чему это его привело? - Ну же, - сказал Бартранд. - Наг в грязи сидит и носом шевелит. Он со смеху помирает! Служанка беззвучно открывала рот: то ли смеялась, то ли проклинала. Бартранд повертел в руках окровавленную нижнюю челюсть и отбросил ее от себя. По комнате расползался резкий запах - перед смертью девушка обмочилась. - Он со смеху помирает, в мое блюдо попадает. Бартранд прищурился. Теперь она была почти похожа. Пустые глазницы - как распахнутые окна. Широко открытый рот. Он посадит ее на колени, и повернет ее руки ладонями вверх, как будто она молится солнцу. Это будет хорошо, это будет правильно. - Колдовство, - сказал Сэндал. Мама пела ему колыбельную, и Бартранд плакал от счастья. 3. Когда Варрик с Хоуком нашли его, у него в бороде бегали вши, а башмаки не блестели больше, а превратились в рваные опорки, из которых торчали пальцы ног с отросшими грязными ногтями. А еще с ними был тот небритый парень, он что-то сделал, и Бартранд понял, что все это время он был плохим мальчиком. Он кричал и кричал, и просил Варрика его убить, но Хоук сказал: нет, и Варрик тоже сказал: нет. А потом он был где-то, и мама больше никогда не пела, и он хотел умереть, потому что забыл песенку про нагов. А еще потом Варрик пришел за ним, и в этот раз Хоука с ним не было. - Нам пора домой, - сказал он. Корабль скрипел и раскачивался на волнах, и небо было синее-синее, и солнце - жарче не бывает; Бартранд улыбался, жмурился. Скоро он снова будет дома и увидит маму. И Киркволл предстал перед ним, протягивая руки - Киркволл, город цепей. В порту он убежал, пока Варрик трепался с таможенниками. Побежал к Казематам - уже три года, как они были закрыты, запечатаны наглухо. Завеса там теперь была тоньше орлессианского шелка, прозрачней, чем платье на шлюхе. Бартранд не знал этого, да если бы и знал - ни демоны, ни призраки не остановили бы его. - Мне нужно войти, - сказал он - и два храмовника, охранявших вход, задергались и упали замертво, как будто кровь вскипела у них в жилах. (Колдовство, - сказал бы Сэндал). Бартранд вступил во двор Казематов. Идол запрокидывал голову, открывал рот, то ли молясь, то ли проклиная. Он был куда как больше, чем каким Бартранд его запомнил; но главное осталось по прежнему. У него - у нее - было лицо трупа: пустые глазницы, заострившиеся скулы, отвисшая, скошенная нижняя челюсть - а еще руки, бессильно повернутые ладонями вверх, как будто идол предлагал что-то равнодушным небесам. Бартранд знал - что. Смерть. Любовь. Люди в Киркволле убивают друг друга, - сказала она. - Одну старуху убили за то, что она заговаривала бородавки. Мясник из Нижнего Города сожрал свою пятилетнюю дочь. Может, он был одержим демоном голода. А может, он просто мечтал об этом очень, очень давно. - Да, - ответил Бартранд. Смерть - это и есть любовь, - сказала она. - Да, - ответил Бартранд, и высморкался прямо на каменные плиты, которыми был вымощен двор Казематов. Создатель ненавидел свое творение. Он вложил в него смерть. Он вложил в него любовь. Создатель пролил свою кровь - и она стала лириумом. Он был первым из малефикаров, и творение его - грех. Так сказала она. - Да, - ответил Бартранд. Прокаженное солнце сияло над его головой. Киркволл, прекрасный и нечестивый, протягивал ему руки, и объятья его были объятьями матери.