Запятнанный

Сейдо вжался в кушетку, когда дверь камеры отворилась и вошли как обычно двое безликих гулей в одинаковых масках и плащах. Желудок скрутило от страха, он почувствовал, как взмок за какие-то мгновения, которые они шли к нему. «Почему? Почему сегодня?» - он только подумал это – не сказал. Он давно перестал говорить с ними – бесполезно: ему никогда не отвечали, только били, если сопротивлялся. Иногда они перебрасывались друг с другом фразами вроде: – Держи за ноги крепче, а то опять потом ловить. Или: – Челюсть ему не сломай. В прошлый раз старик был недоволен. Он был для них не человеком, даже не гулем – просто работой, лабораторной крысой, которую нужно переместить из одного места в другое, нелепой причудой их хозяев. Сейдо давно перестал пытаться разжалобить их. Сегодня он не мог идти. Обычно доктор Кано делал перерыв – два-три дня – чтобы дать ему передохнуть. Дело было не в регенерации – тело Сейдо справлялось с травмами все быстрее, ему не нужен был такой большой срок, чтобы восстановиться. Наверное – Сейдо было дико думать об этом – но, наверное, это было своеобразным милосердием: позволить ему пару дней полежать и отдышаться перед новой пыткой. Почему же тогда сейчас? Все ведь было только вчера. Или он так долго спал? Он помнил, как Кано пилил его ногу – он не мог смотреть, только кричал, пока не сорвал голос. Потом потерял сознание, кажется… Сейдо не мог сказать точно, но это было совсем недавно: он еще не вставал с тех пор, не смог бы стоять, так почему они… зачем они пришли за ним так скоро? Он только сжался в комок, выказывая этим все доступное ему сопротивление, но гули, кажется, не заметили ничего: просто подняли его как мешок с рисом и понесли. Перед глазами у Сейдо все поплыло. Его тошнило от страха. В лаборатории горел искусственный свет, слишком яркий – Сейдо зажмурился на миг, прежде чем привыкнуть. Потом огляделся: здесь уже убрались со вчерашнего, только у самого стока на полу ржавело мутное пятно. Совсем небольшое, а ведь кровь хлестала из него фонтаном. – А, Такизава-кун! – доктор Кано улыбался, как и всегда. – Сюда, сюда, - он махнул рукой гулям, и те сгрузили Сейдо на процедурный стол, вытряхнув перед тем из тюремной робы. Его всегда раздевали, прежде чем начать резать («У нас здесь нет прачечной, к сожалению. Нужно беречь одежду, Такизава-кун». Он не берег, не мог беречь: пачкал светлую ткань кровью, слюной, рвотой и даже мочой иногда. Часто, вообще-то, и порой ему все еще было стыдно за это. Доктор Кано смотрел на него с мягким упреком, как на любимую собаку, доставившую хлопоты, но не ругал. Он вообще никогда не ругал Сейдо. У него были другие методы). Доктор мыл руки, надевал перчатки и что-то тихо напевал себе под нос, пока гули приковывали Сейдо к столу за руки и за ноги. Крепления из куинке-стали – он не смог бы ничего сделать, даже если бы у него нашлись силы. Кано обернулся к нему, когда гули ушли, спросил, лучась добродушием: – Как самочувствие, Такизава-кун? Нога не болит? Он всегда был такой – это пугало Сейдо сильнее всего. Доктор Кано вскрывал ему живот и спокойно беседовал с Татарой, откусывал пальцы щипцами и улыбался слегка сочувственно: «Тише, тише, Такизава-кун. Все хорошо, потерпи еще немного». Это возмущало Сейдо, вымораживало изнутри больше всего остального, что делал с ним Кано: разве можно было так страшно мучить другое человеческое существо без гнева или ненависти, без противоестественного удовольствия – без какой-либо страсти, что делала бы их равными, превращала бы это в отношения человека и человека? Разве можно было смотреть на его истерзанное тело, слышать его крики и не чувствовать ничего, совсем ничего? Видеть в нем не Такизаву Сейдо, а лишь опытный образец? Будто обрывал листья с ветки, а не резал живого человека. Он все думал об этом – почему? Он кричал и плакал, скулил, умолял, он был послушным и сопротивлялся – но все не мог пробить этот панцирь из показной доброты, за которой стыла ледяная пустыня, не мог докричаться, сказать главное: «Я ведь живой, я человек, я такой же как ты, я чувствую, чувствую… так почему ты не видишь меня, не жалеешь меня?!» Почему это было так важно – чтобы тот, кто мучил, признал его? Сейдо судорожно покачал головой в ответ на вопрос – нога не болела. – Хорошо, – доктор Кано одобрительно похлопал его по плечу, и Сейдо передернуло, – ты уже так быстро восстанавливаешься, Такизава-кун. Мы прошли большой и трудный путь. Ты должен гордиться. «Гордиться? Гордиться?!» – Сейдо засмеялся бы, если б его челюсть не сводило от страха. Он вдруг подумал, что это было так глупо: показать Кано, что он здоров. Это ведь значило, что его можно снова пытать. Он так плохо соображал уже, так глупо попадался… Мысли заметались, как пойманный в капкан зверек при виде охотника. – Я… - сорванный вчера голос звучал хрипло, – я ведь не вставал, я не мог встать, может, она не зажила еще, – он заговорил часто, взахлеб, будто пытался убедить, будто можно было убедить в чем-то такого как доктор Кано, – наверное… наверное, не зажила, да, я чувствую, я…мне так холодно, пожалуйста, я… я думаю, у меня температура… Кано засмеялся. У Сейдо на глазах выступили слезы от разочарования. – Ох, Такизава-кун, – отсмеявшись, доктор посмотрел на Сейдо с мягким укором, – если уж решил врать, делай это искуснее. Температура! Ну надо же придумать такое! Он приготовил какую-то емкость и отвернулся, напевая, к ящику с инструментами. Сейдо начала бить дрожь – рано или поздно это всегда случалось с ним на столе Кано. Страх поглощал его, заставлял забыть о достоинстве, о самом себе, заставлял забыть обо всем. Он словно и правда переставал быть человеком, становился бабочкой, что бьется в паутине и только сильнее запутывается. Когда доктор Кано снова обернулся к нему, его руки в тонких латексных перчатках были пусты. – Не бойся, Такизава-кун, сегодня не будет ничего страшного, – он погладил Сейдо по голове, – расслабься немного. Не надо так дрожать. Я не сделаю больно – обещаю. Кано успокаивал его словно теленка перед бойней. Наверное, он и был таким теленком. Сейдо заметался в своих кандалах, чтобы уйти, избавиться от его липких прикосновений. Хотелось заскулить от страха и отчаяния. – Ну-ну, тише, тише… скажи, Такизава-кун, ты когда-нибудь занимался сексом? Сейдо пытался связать эти слова и выстроить как-то в своей голове, чтобы понять. Не получалось: отупевший мозг цеплялся за обрывки воспоминаний. Секс? Влажные муторные сны, постыдные мысли в темноте комнаты – это все, что он знал. Где-то на периферии сознания было что-то еще - ослепляющее и недоступное – другой человек, мысль о другом человеке, мечта о другом человеке. Он спрятал это так глубоко, как мог. Здесь не было ничего для доктора Кано, ничего подходящего для его лаборатории, провонявшей хлоркой и RC-депрессантами, ничего уместного для лежащего на холодном металлическом столе дрожащего тела. Он замотал головой, потому что все не мог нащупать ускользающий смысл вопроса. – Нет? Я так и думал. Впрочем, не столь важно. Сегодня сделаем маленький тест – проверим твою эякуляцию. Как видишь, ничего страшного. – Доктор усмехнулся. Сейдо не понимал, что ему говорят, но рванулся всем телом, когда холодная рука в перчатке легла на его пах, и попытался стиснуть бедра как мог. Кано нахмурился. – Такизава-кун, мне позвать ассистентов подержать тебя? Угроза испугала Сейдо, он попытался расслабить стиснутые бедра. – Не надо, – прошептал он, – не надо, пожалуйста, я все сделаю, я… Тело его сотрясалось как в горячке. Разум метался от животного ужаса до вполне человеческого стыда, увязая все больше в липкой густоте расставленной пауком сети. Кано двинул рукой у него между ног – раз, другой - методично и грубо – скорее болезненно, чем приятно. Сейдо подумал вдруг, что если не сможет кончить, то, может быть, Кано решит и там что-нибудь отрезать. Он заплакал, не смог сдержать слез. Доктор Кано остановился, спросил участливо: – Почему ты плачешь, Такизава-кун? Неужели после всего, что было, это больно? – Мне страшно, – признался Сейдо. Слезы хлынули еще сильнее. – Мне так страшно, я боюсь, я очень боюсь, пожалуйста… только не сердитесь, я ничего не могу, совсем ничего не могу с собой поделать… – он разрыдался в голос, всхлипывая и подвывая. – Все хорошо, – Кано достал белый носовой платок, вытер его лицо, потом рассеянно погладил по волосам – тише, тише, успокойся… – движения его руки внизу сделались осторожнее, мягче, он оставил Сейдо на несколько секунд, достал пузырек с прозрачной жидкостью, от которой резко, неприятно пахло. – Открой рот, вот так. – Он влил в Сейдо несколько капель и заставил проглотить. Чувства притупились, сознание отяжелело, покрылось мутной пеленой. Плакать стало вдруг слишком трудно, и Сейдо затих. Он будто плавал в вязком, теплом мареве, его обволакивало и качало, и потолок кренился и растекался над ним. Так стыдно… он не смотрел вниз, туда, где чужая рука в перчатке ласкала его – разве это можно назвать так? Как это вообще можно назвать? Ему стало вдруг жарко, душно от стыда, будто на лицо уже налипла паутина, и нужно было дышать все чаще, чтобы не задохнуться. Ноги разъезжались сами собой. Доктор Кано улыбался ему сверху сквозь слезную пелену: – Хороший, хороший мальчик. Невыносимо… Сейдо закрыл глаза и не мог уже думать – только дышал, а воздуха все не хватало. Внизу живота было жарко и влажно. Кровь прилила туда, и каждое новое прикосновение отзывалось болезненно-сладостной тягучей волной. Он уже не старался спрятаться – он жаждал этих прикосновений, нервы будто скрутило в один мучительно тугой жгут, и нужно было непременно высвободиться, развязать этот узел. Какие-то обрывки мыслей все еще метались в его голове, заставляя чувствовать вину: «Я же не животное, не животное, нельзя так со мной…» Но это было только эхо, тусклый отзвук настоящего протеста, на который он не был способен сейчас. Оплетенная сетью и опьяненная ядом бабочка сдавалась пауку и отдавала ему свое тело, совокуплялась с ним на металлическом холодном столе, связанная и лишенная всех покровов – и это было самой отвратительной и противоестественной картиной, которую Сейдо мог себе представить. Он знал, что не простит себе. Он знал, что ни в чем не виноват. Плевать, плевать – лишь бы его не оставили так – с этой мучительной жаждой, с этим корчащимся в спазмах телом, сосредоточенном в одной точке, низведенном до одного лишь животного желания. Он услышал свой стон – высокий и тонкий, почти жалобный – и удивился: он не знал, что может так стонать. Доктор что-то пробормотал – Сейдо не услышал: перед закрытыми глазами плыли цветные круги, сознание тонуло в вязкой патоке. Он хотел, чтобы рука двигалась быстрее и чуть осторожнее и все закончилось уже, чтобы его отпустило наконец это безумие, эта непростительная слабость. Будто в ответ на такие мысли Кано сжал его вдруг особенно сильно, так что Сейдо выгнулся и не смог сдержать вскрик. Еще несколько движений – болезненных и тягостно приятных, будто вытягивающих из него жилы – и он излился наконец, содрогаясь, в подставленную Кано емкость. Скручивающий внутренности жгут развязался – все еще тяжко дыша, Сейдо медленно открыл глаза. Он был измучен и опустошен, будто вместе с семенем из него вытянули и что-то еще, что-то жизненно важное, будто его подменяли постепенно кем-то другим. Его искалеченное тело крепчало, пронизываясь RC-каналами, в то время как его искалеченный разум распадался и трещал по швам, а искалеченная душа пропитывалась ядом. Сегодня что-то еще ушло. Сейдо казалось, что он был не просто обнажен (будто этого мало), что с него сняли кожу, но где-то внутри, сорвали еще один призрачный покров и там болело и жгло, там умирало в корчах живое, трепетное, что было им, что он тщился спрятать поглубже и сохранить. Он не умел прятать. Он не умел отстоять себя. Он опять проиграл. Кано вытер его влажным полотенцем, освободил и снова одел в рубашку. Он вертел Сейдо как тряпичной куклой – так тот себя и чувствовал: тело было ватным, а голова налилась свинцом. Хотелось плакать, но слез не было, как и сил. Он уже засыпал, когда его относили обратно в камеру, а, оказавшись на кушетке, сразу же провалился в сон. Это потом уже, на следующий день, а может быть, ночью, когда Сейдо выпал из муторного забытья и вспомнил вчерашнее, он все-таки смог оплакать свою потерю. Он был так унижен и беззащитен без всей этой кожи, так отравлен виной своего соучастия, так раздавлен тем, что его смутная мечта, пусть и наивная, что тот, кто впервые подарит ему ласку, подарит ее с любовью, оказалась поругана. Его жизнь писали грязью, и отбелить ее обратно было нельзя: так он сам выбрасывал листы бумаги, где допускал хоть одну помарку. Он хотел стать лучшим, хотел стать героем, а стал чудовищем и ел мясо людей – разве это можно отменить? Он хотел любви, а был изнасилован мерзким стариком на пыточном столе – разве сможет он снова стать чистым? Вся эта грязь не смывается, не смывается – жизнь нельзя постирать как одежду, а значит Такизава Сейдо никогда не станет тем, кем хотел, никогда не получит желаемого. Так важно ли тогда держаться? Будь на бумаге одно пятно или тысяча – она испорчена. Он так же испорчен. Станет ли он и дальше есть людей – неважно. Он уже ел. Он уже осквернен, обесчещен, преступен – это теперь его жизнь, его новая кожа, взамен снятой, и ничто не отменит, не спасет, не укроет. Кроме смерти. Но ведь он так боялся ее?.. Такизава Сейдо плакал в своей тюрьме от боли, бессилия и одиночества. Такизава Сейдо смотрел в бездну и видел в глубине отражение красного зрачка.