***
— И эта Шлелена все 8 сезонов металась между ними, как каштанка, — Лиз Ларсон отпивает горячий капучино, одновременно показывая средний палец какому-то зазевавшемуся пятикласснику, ошалело залипшему на то, укрытое пледом, место, где у нормальных людей ноги лежат; у Лиз там плюшевая игрушка Наруто и пакет с печеньем, — О Стефан, я тебя люблю! О нет, Деймон, я и тебя люблю! — она кривит лицо, точно графоман забракованный черновик, и голос у нее становится таким противным, будто она до этого лет десять работала в паспортном столе, — Едрить, я люблю вас обоих, мальчики, давайте устроим тройничок и успокоимся? Эй, чего уставился?! Остынь, Рэмбо, это я не тебе. Кэти устало трет переносицу. Они сидят в кафетерии Эйприл-Синема, и ждут — в кармане приятно, пусть и ментально, греют душу два билета на Логана. Кэти любит Marvel — Лиз говорит, что только конченным придуркам может понравиться беготня взрослых мужиков в желтых трусах и красном трико. Догадайтесь, кто правит балом? Лиз говорит — пошли поржем с этого бреда, и Кэти кивает, выдавливая улыбку. Хронический идиотизм — иного объяснения просто нет. А сейчас Лиз несет какую-то чушь про какой-то девчачий сериал, жестикулируя так активно, что чуть не отправляет в нокаут какого-то парня с подносом картошки фри. Парень матерится себе под нос, но в контры не вступает — может, испугался коляски, может не хочет оставлять картошку без присмотра. — Это такая чушь. Я смотрела этот бред, и у меня рука ко лбу приросла просто. Я сразу думала о Лили Смит, ну той, с шестнадцатой палаты. И про Эрика Эванса из девятнадцатой. Вот у них беда, идиотушки конченные, представляешь, какого это — любить человека, но молчать об этом как партизан? И кому от этого легче? — Лиз дергает трубочкой во все еще полном стаканчике с колой — капли разлетаются во все стороны - исхудавшие пиявки - жадно впиваются в пластиковую столешницу. Кэти только как можно более равнодушно ведет плечом — нет, конечно нет. Чертов эффект плацебо — верь в это, ведь только пока веришь, оно работает. Кэти понимает. Просто еще не понимает, что понимает. И черт с ним, что это совершенно бессмысленно.***
— Я не помню как называется эта хрень, — Лиз Ларсон, номер сто сорок пять по госпиталю Святого Варфоломея, раздраженно рычит и сжимает пальцами сигарету. Пытается казаться сильной, непрошибаемой стервой, даже улыбается иногда, но выходит настолько горько и натянуто, что рыдать хочется еще сильнее — то ли от ее бездарной актерской игры, то ли от самой ситуации, — Но это что-то типо… Когда метастазы по мышцам, через несколько лет после ампутации. Амено… Амоно… Ризма. Что-то такое. Не знаю… Не помню. Лиз Ларсон затягивается из совершенно не женской, дешевой сигареты с тяжелым табаком, запрокидывает голову — косынка съезжает по бритой голове, и становится видно россыпь мелких родинок за ухом. Без своей «Рапунцельской», как говорил Чак-Бритая-Башка из третьей палаты, копны волос, Лиз Ларсон кажется здесь, на этом вокзале, в этом кресле, совершенно инородным телом. Будто вот-вот приедет на коляске настоящая, кудрявая и веселая, буйная Лиз Ларсон, вскинет бровь и повысив голос до четвертой октавы, поинтересуется: «Это что еще за косплеерша? На заводе волосы приклеить забыли? Проваливай давай!» И все станет по-прежнему. Стереть прочь этот неудачный дубль, смять и выбросить в окно, как ненужный акт доселе прекрасного сценария. Но жизнь это вам не дешевая киношка. — Черт, я почему-то всегда верила, что меня кончат сигареты, — Лиз хрипло смеется — точно кашляющий от старости раковинный слив, хрипловато, но слегка истерично, — Или травка. Или я рано или поздно снова шибанусь под поезд. А оказалось, меня убьют ноги, которых нет. Вот это называется настырность… — она горько усмехается и качает головой. Даже плюшевый Наруто выглядит так, будто ему скормили сырую печень, и Кэти не хочет задумываться о том, как выглядит ее лицо сейчас. — Блядские ноги. Их оторвало, но это не мешает им докучать. Такую настырность бы Лили Смит, цены б ей не было. Лиз заговаривает зубы, Кэти понимает. Не столько ей, сколько самой себе — излишняя болтовня гонит прочь тяжелые и беспощадные, как топор палача, мысли: Лиз умирает. Без пафоса и возвышенности, гниет, как протухшая селедка, забытая на кухонном столе. Вот-вот откажут руки, мозги, и свой путь она закончит в палате номер сто сорок пять, с мочевым катетером в пузыре и распухшим языком. В ее палате будет пахнуть гнилой плотью, мочой и потом, а иногда — больничной едой. Конечно, ровно до тех пор, пока Лиз сможет самостоятельно жевать. Кэти, со своей дрессированной лейкемией, чувствует себя здесь самым здоровым человеком в мире. А со своими чувствами, о которых уже просто не время говорить — самым эгоистичным и бестактным. Лиз Ларсон умирает. У м и р а е т — читать по слогам и с нажимом, черт побери. И никто, ни Кэти, ни Санта, ни Иисус-Я-Не-Вижу-Эту-Планету-Отъебитесь-Христос, этому помочь не может.***
Кэти Киплинг и не вспомнит, когда впервые увидела в толпе Лиз Ларсон. Возможно, что вчера, там, за углом зоомагазина. Может быть, что несколько лет назад, на парковке Эйприл-Синема, заметила ее невольно, застывшую маяком в неровном свете фонаря, в бешеной струе людского потока. Когда?.. Кэти Киплинг вообще ничего не помнит. Не нуждается более в воспоминаниях, они не греют. — Она всегда с нами, Кэт, в наших сердцах, — говорит Чак-Бритая-Башка из третьей палаты, и ей хочется его убить. Приложить шрамированной головой о кафельные стены, раз, другой, пятый, десятый, что бы не нес херню. Кэти тошнит от него. Тошнит от скорбных рож медсестер, тошнит от траурного венка у сто сорок пятой палаты, Кэти просто беспрерывно тошнит уже восемь дней. Воспоминания не греют. Они яркие, точно фейерверки: так же полыхают, и таким же набатом взрываются в подкорке головного мозга, вынуждая вновь и вновь царапать ногтями собственную шею, рыдать в подушку и кричать, запираясь в ванной; кричать так громко, как только возможно, что бы заглушить эти взрывы под черепушкой. Кэти иногда кажется, что она готова разбить себе череп, лишь бы вынуть их оттуда. Помыть там все с хлоркой, что бы ни единого упоминания о Лиз Ларсон не осталось — и вот тогда она возможно сможет дышать. Возможно. Кэти Киплинг не помнит. что это такое — спокойно и ровно дышать. — Все в порядке, Ча, — нихрена не в порядке, — Я в норме, — голос ставит точку, а тем временем глаза просто визжат о многоточии. Невысказанных слов — трехтомник, беснующихся мыслей в подкорке — не хватит всей бумаги в мире. — Иди к остальным. Солгать другому — сущие пустяки. Солгать себе — вот тут и кроется корень проблемы. …Из тебя очень херовый самоаналитик, Кэт Киплинг… — Кэти, Лиз, она... Это как яркий красивый мяч, понимаешь? — до Чака все никак не может дойти простая истина — ему лучше завалить и исчезнуть в тумане, простоуйдичеготыхочешь, — Когда такой мячик уронишь в реку, оно наверное, жуть как обидно… Но нужно отпустить, потому что нельзя все время стоять на пирсе и плакать ему вслед. Так можно и в воду грохнуться… Лиз она как мячик. Просто нужно найти новый. Очень. Плохое. Сравнение. Ебанныйтыбестактныймудак. Воспоминания не греют. Их тепло раскаленной лавой разъедает мозг, медленно, тягуче и основательно. Кэти тщетно стирает их с равнодушием существа, давно уставшего бежать и бороться. Ну и зачем ей эти мятые полароиды, смски теперь уже от Никого из Ниоткуда, зачем этот настойчивый голос в собственной голове? … — Когда-нибудь я найду свою мамашу и покажу ей эту фотку. Что? Если я на половину личинка, это повод мне не носить бикини? Ну, давай, фоткай!.. Не нужно. Не греет давно, осыпалось серым пеплом на кафельный пол. Пусть горит. Тем же вечером, Кэти сжигает все, что осталось от Лиз Ларсон на задней парковке Эйприл-Синема. Тонны потрепанных фотокарточек, валентинок, радужные футболки, мобильник и второй том Унесенных Ветром — неожиданная находка в тумбочке Никого. Последними в костер летят злополучные билеты на Логана.***
В Стокленде дождь. В Сток-Как-Насчет-Адовой-Печки-Сучки-Ленде, дождь. Люди в панике, ну или в культурном шоке, кто как. Еще бы. Это и не город вовсе — филиал адского котла на Земле, со всеми вытекающими: бесами (бабули в метро, приходящие психиатры), адскими котлами (автобусы, трамваи, кафе со сломанными кондиционерами), ну и климатом подстать. В Стокленде дождь. С крыши Техасской Телебашни это видно куда лучше. Если дождь наконец вспомнит, что ошибся адресом — Кэти узнает об этом первой. Если в телебашню ударит молния, она узнает об этом на 0,67 секунд раньше, чем работники внутри. Лиз Ларсон из палаты сто сорок пять бы посмеялась над такой откровенной чернухой. А еще бы обозвала ее трусихой, идиоткой и сказала, что дворник никогда не простит ей кровь на асфальте. Но Лиз Ларсон молчит. Просто потому что в главный офис чистилища еще не провели Wi-Fi. Кэти хорошо. Кэти спокойно. Бурное море сменилось в наконец гладкой водной гладью и сизым туманом над водой — депрессия, стадия: меланхолия. Ураган сменился мрачным штилем, не рвущим жилы, не срывающим с места, не ревущим по венам, потому что беги не беги, а от себя и вовек не спрятаться; потому что в тишине палаты то тридцать есть лишь ты, да говорящий что-то о войне и смерти подслеповатый дедок. Есть на свете безумства, совершать которые необходимо. Курить травку на городском вокзале? … — Ой, да ладно тебе, мамина принцесса, отдай за сотку двум очаровательным девочкам… Облизать качельку на морозе, предварительно облив ее, качельку, текилой? … — Если мой язык примерзнет и мне будет суждено помереть тут от холода и скуки, а второе вероятнее, то это будет самой приятной кончиной из всех возможных… Купить билет в один конец в город с Что-Это-Названием в Где-Это-Штат? … — Гринстентварфаген? Это вообще на Земле? Лол, нам два. Эй, че ты пихаешься? Да нормально, может это Техасский Вегас? И. Сделать наконец последний шаг. Есть в мире безумства, которые необходимо совершать, Кэт. Уж я то знаю...