Кости чёрные, как жжёный сахар

Почему я возвращаюсь? Разве не хватает мне того, что яйца запекаются на железной сковороде, как надо; что белые края их — как у кружевных салфеток; что труба выпускает дым, словно довольный дед, курящий на крыльце; что зелёные деревья выглядят так, будто недавно их кроны подстригли; что хищные черничные ветви больше не цепляются за одежду? Разве не достаточно прислуживать своему блондинистому брату, надевая удобный фартук; кланяться ему так низко, чтоб косы мели пол, словно власти у него больше, чем было бы у мужа, и следить, чтобы в его кофе было достаточно цикория, достаточно молока? У меня есть свой дом из дерева и камня: там фиалки поедают землю в тени обитой железом двери, и там не водится сахара — ни в сервантах, ни на языках. Он сказал, что этого будет достаточно. Он взял топор из кучи дров и построил дом вокруг меня, выше, выше, ещё выше, дом без окон, где разбитая скорлупа звучит, как костяшки пальцев, где я начищаю лестницы до блеска, пока не сотрутся мои пальцы. Он запретил мне варить шоколад в серебряной кастрюле; запретил вытягивать ириски для деревенских детей; запретил собирать мёд из ульев. Молока у нас в избытке, и хлеба тоже, и мяса на столе, блестящего от жира. И всё же я возвращаюсь. К ней, в долину, к руинам её дома, которые отбрасывают на траву похожие на раны тени. Лунный свет проливается сквозь окна на чёрную почву, а он спит за стеной, спит мертвецки-крепко и потеет от страха. Мои шаги исчезают в хвойных иглах, и мне не нужны хлебные крошки — и никогда не были нужны — я иду на север, всё дальше в лес, в заросли дыхания и веток, которые колют мой череп часами, а потом обвивают мои лёгкие соком и сладостью. Дома больше нет на том месте, но мои ноги находят нужную тропу, текущую сквозь тьму. Я отыскиваю повороты — с уверенностью девочки с косичками, девочки с хвостиками, девочки с лентами в волосах, которые вьются за ней подобно клятвам. Дом возникает меж двумя полнолуниями, без предупреждения, в порыве серебряного и желтого света, шепчущего что-то ветру. Величественные руины, какие могли бы стоять в Афинах: обугленные перила скрученной лакрицы и липкие вишневые на вкус лестницы, ведущие вверх, в звёздные бесплодные недра. Пол из ирисок наполовину съеден мышами-полёвками, в его осколках отражаются быстро движущиеся облака — на ошпаренной шахматной поверхности давно застывшие пузыри. Вот раздробленная мебель: табуретки из пралине, оплавившиеся до пней, марципановые буфеты, пробитые сахарным стеклом и фарфором из глазури; расплавленное изголовье кровати, скрученное в мерцающий конфетный хаос; полотно перечно-мятных леденцов, присыпанное золой и малиновыми косточками — словно паруса, всё ещё ловящие ветер прошедших времён. Запах тут всё ещё плотный, как вязаный шарф: везде сожженные леденцы, сахарное сердце в форме карбункула, бурлящее в вечном кипятке. Плошки для варенья и покрывающая сласти плёнка исчезли, на прозрачных ставнях — кристаллы сахара, арахисовые стропила и пряничные стены того и гляди упадут — всё кружится в невидимом котильоне*, превращая воздух в сироп. А ещё здесь есть печь. Хорошая немецкая печь, широкая, как иные сердца, уцелевшая, словно буравящая взглядом. Гриль зевает во всю глотку, и я желаю, чтобы в нём было полно пепла, чтобы я могла очистить его, отскрести до зияющей пустоты. С каждым вздохом я всё больше пропитываюсь вкусом этого дома, ведьмы и горя, смеющегося огня — больше, чем пропитана вкусом сестры. Запах готовящейся плоти пристаёт к моему носу, золото плавящихся зубов — к рукавам платья. Я никогда не избавлюсь от этого. Я никогда не буду в порядке. Я никогда не вырасту. Печь нужно очистить от мяса и грязи — но она вываливается оттуда, застревает на ходу, застревает сейчас и всегда. Нижняя часть её тела жарится на сковороде, бесплотные руки вытянуты в мольбе, застыли в так и не законченном движении — скелет поглощённого ангела. Все углы неправильные, рёбра чернеют и опадают, как чешуя, бёдра сочатся золотом, как кафедральные колонны. На её темени трещина — там, где был когда-то родничок, в бытность её младенцем, чистым и невинным, с огромными глазами, яркими, как перечно-мятные леденцы. Её глаза уставились на обожжённую глину, широко распахнутые, пустые. Её зубы сломались об корень тиса и рассыпались по мокрой траве, как пасхальные яйца. Ничего не меняется. Я собираю её, аккуратно, кость за костью. Нужно быть осторожной — она так легко рассыпается; её сухие мышцы превращаются в прах. Я могла бы отнести её вверх по лестнице, как мёртвую невесту, но нужды в этом нет — ступени ведут в никуда, в выжженную ветром ночь. Вместо этого я тащу её к ветхой кровати с ванильными покрывалами, свёрнутыми, как страницы пересказанной книги, с коричными подушками. Витраж с арлекином, реликвия прежних времён, отбрасывает синие и красные тени и изумрудные лужицы на простыни. Я укладываю её, как принцессу, раскладываю кости, как руны, не забывая придерживать голову, когда тяну за грудину, ключицу, тонкие запястья, закинутые мне на плечи. Я приближаю лицо к её сожженной щеке; я прижимаюсь телом к её костям, к свету конфетных руин. Я держусь за неё, как ребёнок, каким я когда-то была, пухленькая девочка в кружевных юбках, выглядывающая из клетки. Я дышу: её кости реагируют на моё дыхание. Мой пульс становится нечётким: её шуршит, как кора дерева зимой. Под моими пальцами — плоть, из фигурного окна пахнет пирогами, уголком глаза я замечаю волосы, что чернее внутренностей печи. Под моими губами — губы, сотканные из нитей, мои ресницы задевают тёплую кожу, по которой течёт карамельный пот. Она улыбается мне, и кожа под моим прикосновением превращается в рахат-лукум. Она улыбается так, как будто я никогда не толкала её в печь. Как будто пришла в её дом одна и училась готовить, наблюдая за тем, как она печёт новые книжные полки. Как будто не было дыма и пламени. Её улыбка стирает всё. Она улыбается, словно выслушала исповедь. Она наполнена конфетами. Её зелёные глаза открываются и закрываются, и она прекрасна, так прекрасна и невинна, и я невинна, и всё вокруг белым-бело, обжигает чистотой, сочится светом. Она прощает меня. Её тяжёлые руки обвивают меня, как шторы. Её демонический рот, кроваво-красный, обжигает дыханием моё ухо. Я протягиваю ей руки — как извинение — и я прошу, умоляю её сделать меня такой же, как она, превратить меня в окно или чердачную дверь, сделать сладкой и прозрачной, как стекло, истолочь мои кости в сахар, заплести мои волосы в солёный ирис и наказать меня. Меня нужно сжечь. Я должна была отправиться в печь вместе с тобой, прямиком в огонь, в алый пепел. Моя кровь должна была закипеть на твоих руках, костный мозг — смешаться с твоим, а череп расколоться, ударившись о камень в том месте, где у меня когда-то был родничок, и его осколки должны были стать неотличимы от твоих, должны были, должны были… Поглоти меня сейчас, как было обещано, проглоти целиком, разрежь на свет и на тьму, я стану послушным ужином — не уходи, не смотри на него, не выбирай его, он тебя не любит, он на вкус, как полынь. Положи меня в железный горшок, я сварюсь для тебя, если попросишь, если останешься со мной, если скажешь, какая сладкая я на вкус. Ты обещала, любовь моя, обещала меня уничтожить. Под моими прикосновениями ты так юна. Если коснуться твоей улыбки, кажется, что гладишь крылья дрозда. Я беру её за руки на конфетной могиле её дома. Я держу её, словно вдова — она вся в моих слезах, пахнущих сливовым соком. Я дышу — ответа нет. Мой пульс бьётся в мольбе — эха не слышно. И под моими пальцами нет ничего, кроме костей, чёрных, как жжёный сахар, и бездны её распахнутого мёртвого рта, освещённого луной. ______________________________________________ *французская разновидность кадрили, придуманная в 18-ом веке.