Мышечная память

Сэм замечает это уже не первую неделю. Очень хочется спросить в чем дело или, быть может, узнать, есть ли повод для беспокойства. Ну... помимо основной проблемы. Дин делает это не постоянно. Только иногда. Но Сэм никак не может вычислить закономерность или причину. В какой-то момент кажется, что всему виной слишком высокие физические нагрузки. Дин определенно сделал это трижды после охоты на странную мутацию ругару, который отличался невероятной выносливостью даже для сверхъестественной твари. Дин ему не уступал. Этот факт должен был стать тревожным звоночком для Сэма, но не стал. Он был слишком занят тем, что следил за его рукой, машинально повторяющей одно и то же движение. Потом Сэм думает, что все дело в эмоциональной истощенности и крайне высоком уровне стресса. Но Дин в таком состоянии уже давно. Слишком давно. И как бы жестоко и нездорово это ни звучало, брат вполне уже свыкся с этим. Хотелось бы верить. Но Сэм не верит, потому что Дин вновь и вновь проделывает этот жест, когда думает, что брат не смотрит на него. Поводов для беспокойства могло бы быть больше, если бы Сэм вглядывался внимательнее. Но его мысли занимает только одно это движение. Иногда сделанное украдкой и косым взглядом в его сторону, иногда неосознанное и в задумчивости повторенное три или четыре раза, пока сам Дин увлечен чтением или размышлениями. Есть в этом что-то нездоровое, но психиатры... Вряд ли кто-то взялся бы ставить им диагноз. Посттравматическое расстройство? У Сэма или Дина? Психосоматика? Господи, пусть это будет психосоматика, думает Сэм, а сам смотрит за тем, как скользит рука по груди. По диагонали, чуть ближе к плечу и обратно. И опять. И опять. Будто Дина преследует ноющая боль, не дающая покоя. — Болит? — набравшись смелости, спрашивает Сэм. Они ведь обещали друг другу быть откровенными, да? Никаких секретов. — Что? — Дин переводит на него взгляд, только что бесцельно блуждавший по серой кухонной стене, и Сэм ерзает на круглом табурете, нервно наматывает кусочек медицинского пластыря на палец, вместо того чтобы приклеить его к коже. Дин слишком часто не с ним, и, даже если находится в той же самой комнате, он где-то очень и очень далеко. Сглотнув, Сэм кивает на обнаженную грудь брата, по которой совершает то самое движение его расцарапанная в последней схватке ладонь. — Болит... — Сэм едва не заикается, меняя слово в последний момент, - …что-то? Дин наконец понимает, что трет самую середину грудной клетки и опускает руку. В его глазах отчего-то смесь вины и смущения, когда он отводит взгляд. — Нет, я... не то чтобы... Он замолкает на половине фразы, и тишина застревает между ними как кусок расплавленного зефира на зубах. Тягучая и неудобная. Все слова залипают. Сэм все же протягивает руки и приклеивает последний кусочек пластыря на свежую повязку на ключице Дина, почти нечаянно опускает глаза и смотрит на абсолютно гладкую кожу точно в том месте, где семь месяцев назад зияла черно-красным провалом рана, пробитая в коже, мышцах, кости и... сердце ангельским клинком. Здесь ее больше нет. Демон позаботился об этом, как и обо всех других шрамах, что были братом Сэма. Особыми приметами и знаками отличия одновременно. Напоминанием об ошибках и провалах, которые обошлись слишком дорого. Дин исцелен. Раны нет. А глаза ее все еще видят. Сэм отводит взгляд, но не может думать о крови на своих пальцах, которую он так безуспешно пытался остановить, прижимая лишь тонкий платок и ладонь брата под своей ладонью. Дин вздыхает, кладет руку на колени. — Иногда кажется, что болит... хотя вроде бы нет, — признается он, не поднимая глаз, будто сознаваясь в проступке. Или преступлении. — Сердце? — уточняет зачем-то Сэм. Ведь сердце было задето. Сердце. И душа. Дин молча вскидывает глаза. Душа, говорят они; в них темным туманом заворачиваются воспоминания, смешиваясь с безнадежностью и… прощением. Смирением? — Мышечная память? — Он пожимает плечами. Сэм кивает. Ему не нравится этот ответ. Глупая мышца не должна этого помнить. А помнит. Терзает его и болит, не давая спать. Не позволяя охотиться. Жить с черным прожженным пятном на душе и совести. Не давая им обоим покоя. Разрастаясь там, под кожей, и превращаясь во что-то большое и темное. Тикая, как часовой механизм не обезвреженной на самом деле бомбы. А мышечная память тем и известна, что всегда возвращается, чтобы взять все под свой контроль. И им обоим не хочется знать, что может помнить мертвая мышца мертвого сердца.