Трещина

Готорн не искал земли обетованной в мирском, но обнаружил пустыню, что лежала на пути к ней. Пески — жженная медь, каленое золото и налетавшая с ветром порочность, что с каждым днем лишь сильнее въедалась в кожу. Израненные пальцы без конца скребли ладони, лоб прорезали тяжелые морщины, и Готорн с сожалением признавал, что за аллегориями не спрятаться. Рано или поздно Достоевский начинал говорить: насмешливо играл с интонациями, тональностью, в слова вплетал оговорки и недосказанности, раздражая, выводя из себя. Священные стихи обволакивали сознание, притупляли восприимчивость — на считанные секунды, которых едва хватало, чтобы не поддаться чужим манипуляциям. Не кончить, как один из мафиозных боссов. И не нарушить закон Божий. Но в голове звенели сотни, тысячи голосов, и каждый убеждал в измене — пред лицом Господа. Эхом от черепа отскакивали библейские стихи, накатывал стыд, нехотя отгоняемый молитвами. Тривиальное «Не введи меня во искушение» въедалось в плоть и кровь, а «но избавь от лукавого» ложилось предупреждением на каждый новый шрам. Из мыслей вырвал почти неслышный — слабые удары костяшек пальцев о дерево — стук. Нарушенное уединение — последний оплот стабильности — скрипнуло дверными петлями и шаркнуло подошвами сапог. Готорн не шевельнулся. Взгляд по-прежнему был устремлен на Библию, что устроилась на его коленях. Ровные столбцы стихов пестрели перекрестным отсылками, из-под страниц робко выглядывали цветные закладки, а переплет — истершийся, с потрепанными краями — ворчливо хрустел от резких прикосновений. — Очередная бесполезная трата времени, — фыркнул Достоевский вместо приветствия. Ему потребовалось всего пять действий, чтобы спровоцировать Готорна: три быстрых шага, обличительный тычок в книгу и короткая язвительная реплика: — И вы считаете, что Бог милосерден? После того, как отдал единственного сына на потеху толпы? — Иисус Христос пришел на землю, чтобы искупить грехи наши, — чопорно отозвался Готорн, сдвигая книгу. Чужой палец, потеряв опору, на мгновение замер и потянулся выше, едва ощутимо касаясь темного льна рясы. — И где оно, обещанное искупление, святой отец? Темные пряди отбрасывали тени, отчего лицо Достоевского казалось потускневшим, а кожа — серой. Лишь поблескивали аметистовые глаза да изгибались тонкие губы. Достоевский мог убить единым касанием, но одним присутствием — разъедал веру. И та слезала потрепанными лоскутами, подобно старой коже, отчего, казалось, руки чесались все сильнее. Господь возложил на сына Своего бремя грехов человеческих, но был ли в том смысл? Готорн не чувствовал себя освобожденным, и каждая ночь, переполненная прошеньями к Богу, доказывала это. Молитвы перекрывались напряжением — вязким, обволакивающим, стекающим к паху, от которого всегда сбивалось дыхание. Готорн тяжело выдохнул. На горло давил накрахмаленный ворот; церковная удавка, напоминающая о клятвах. Пришлось дернуться и, перехватив Достоевского за запястье, отвести его руку. — Там, где вы найти его не в силах. Когда счет идет на доли секунды, сложно достойно парировать. — Бросьте, Готорн. Вам не к лицу пустословие. Достоевский усмехнулся, но запястье не высвободил — и, плененная, безвольно повисла кисть. Крест травленой меди он подцепил пальцами левой руки. В глазах вспыхнул преувеличенный интерес — наигранная реакция, чтобы позлить Готорна. «Наверно, именно так ощущались последние мгновенья жизни жены лотовой», — малодушно пронеслось в сознании. Благоразумие капитулировало давно — в день первой встречи с Достоевским, — и его место постепенно заполнялось самообманом. Прогибаться под навязываемые правила, чтобы получить необходимую помощь для Митчелл. Следовать запутанным приказам ради того же. И — позволять ненужные прикосновения. Но в какой-то момент средства для достижения цели сами стали целью. Оттого Готорн, привычно сводя брови, следил за движениями Достоевского: крест тот оттягивал к себе, наматывая на палец тонкую цепочку. — А вы когда-нибудь думали использовать свою игрушку не по назначению? — Всякий раз, когда смотрю на вашу шею. — Так чего же вы сейчас ждете? Губы Достоевского мягко обхватили распятие: медь легко проскальзывала внутрь, зажималась зубами, а по губам тянулась усмешка — сочная, пьянящая. Металл наверняка горчил — Готорн помнил, что на острие засохла пара капель крови. Резкий удар фолианта об пол заставил обоих вздрогнуть. В освободившееся колено уперлась чужая ладонь — то ли по собственной воле, то ли притянутая Готорном. Разум травился близостью Достоевского, и порой казалось, что тело переставало подчиняться хозяину. Желал ли он на самом деле хватать Достоевского за шею? Хотел ли касаться холодной бледной кожи, над которой неровная линия роста волос? Или замечать искры насмешки в пронзительном взгляде? Пульс бухал так, что вставал комом в горле и камнями в запястьях. Достоевский был слишком близко, нахально подставлялся под удар, который никто не нанесет, и ловил каждый выдох Готорна. Глухота накатила лавиной, не давая расслышать собственный ответ. Щеку царапнули чужие жесткие волосы, а в губы ткнулось что-то холодное и узкое. А Готорн не мог отвести взгляда от Достоевского. Рука потянулась к отороченному воротнику, оставляя за собой белесые следы от ногтей. «Прости меня, Отец, за то, что я вижу грех и не противлюсь ему», — обманчивая просьба отложить покаяние на завтра, которое не наступало уже больше месяца. Обеляя пророков Своих, Господь забывал о снисходительности по отношению детям. Заветы становились настоящими цепями, а символ веры — распятый божий сын — постепенно обесценивался. Особенно сейчас, проталкиваясь в рот Готорна и дразня того короткими уколами в язык. Неприятное послевкусие заставило сцепить зубы и дернуть крест на себя. — Но смерть не даст мне в полной мере насладиться вашим поражением. Готорн дернул верхнюю застежку — шорох ткани, казалось, обжег уши, осел тяжелым вздохом на языке, — и Достоевский гортанно усмехнулся, поддаваясь ближе. Его определенно забавляло происходящее и словно впервые за долгое время позволяло расслабиться. — Весьма неразумно желать проигрыша тому, чью помощь принимаешь, святой, — ехидный смешок, — отец. Поцелуй был коротким. Грубо прижатые губы, быстрое движение языка и нарочито громкое чмоканье. Глумливым. Показательная издевка над библейскими наставлениями. Раздражающим. Негласное нарушение непроговоренных правил, за которое безумно хотелось осудить. — Вы все еще полагаете, что чья-то мифическая смерть очистит вас и от этого греха? В глазах Достоевского победно плескалось ожидание. Но Готорна, у которого в глазах начало мутнеть от тяжелого, удушающего гнева, хватило лишь на то, чтобы выдрать распятие из цепкой ладони и толчком в плечо отстранить Достоевского. Тот не сопротивлялся и словно безвольно отшатнулся, вновь накидывая петлю на пуговицу. Короткая серия вдохов-вдохов — своеобразный отсчет до точки спокойствия. Добавить к произошедшему Готорну было нечего, переход на грубую силу станет очередным отступлением от личной морали. «Я подставил врагу своему щеку, отвел удар от второй, но тот выбил воздух через солнечное сплетение», — мысль кольнула горечью, и Готорн торопливо упрятал крест под рясу. От того веяло теплом, неправильным и неприятным. Короткий смешок от двери оповестил, что уходить Достоевский не собирался. Готорн старался не смотреть на него, наклоняясь за Библией. Ныла упрямо выпрямленная спина, а меж лопаток опасно щелкнул позвонок, стоило привычно уложить на колени книгу. От падения одна страница загнулась — точно непрошеная закладка, — и, разглаживая ее, Готорн почувствовал себя осквернителем. Словно с каждым касанием рассеивал по строчкам сомнения, неутоленные желания и отложенное покаяние. В опустевших молитвах уже непросто отыскать спасенья. Однако Готорн все равно старался. И, перелистнув несколько страниц, стал зачитывать псалмы. Сквозь его голос — приглушенный и монотонный — прорывалось беспокойство. Проглатывалась пара-тройка слов, палец соскальзывал на стих ниже, но наблюдающий за ним Достоевский, казалось, не замечал этого. Опершись спиной о дверь и скрестив на груди руки, едва слышно шевелил губами, точно вторя Готорну. Обманчивое спокойствие после неразгоревшейся бури. Любой разговор заставлял Готорна чувствовать себя уязвимым. Союз с Достоевским пустил глубокую трещину по всей жизни Готорна. То, что казалось незыблемым, начало проседать под давлением временного. Опаляющий суховей тягал пески, раскидывая те поверх еще не омертвевшей почвы, и на горизонте искрилось золотисто-жженое море, освещаемое безразличным солнцем.