трогать Ифаня

Каждая безобразная черта в нем настолько полна эстетики, боли и ярости, что смотреть на этого человека без задержки дыхания Хань не может физически. Он и «человеком»-то может звать его лишь постольку-поскольку, ведь зверь, что был когда-то взращен в мужчине, уже давно деформировал его тело, выпустил свои когти и заклеймил Ифаня – пути назад попросту нет. Не существует. Хань выдыхает, выстанывает, когда кончики пальцев до огня вспарывают короткие жесткие волоски, что покрывают его голову, когда ладони проходятся по грубым шрамам, которые делают тело Ифаня изломанным, резким. Они похожи на змей, что оплетают его, они широкие и столь омерзительные, что Хань дышит через приоткрытый рот. Каждый из этих шрамов делает мужчину похожим на криво зашитую игрушку, и кажется, что вспори их – и Ифань попросту рассыплется, развалится на части. Застарелые следы ножевых, огнестрельных ранений, кнута, розг, ремня покрывают его спину, руки, грудь и бедра, напрочь изменяя рисунок татуировок – обязательной метки члена триады, к которой мужчина и принадлежит. Ифань тянет его за волосы, заставляя откинуть голову, и это властно, больно и бесчувственно, но Хань прогибается в спине, позволяя врачебному халату скользить по плечам, открывая кожу, что белая. Совершенно белая. Как и его волосы. Как его ресницы. Брови. Хань не закрывает глаз, которые кажутся ему совершенно безжизненными, но смотрит на Ифаня покорно, потому что зверю ничего не стоит сломать свою любимую игрушку и избавиться от ее тела. Для этого даже не надо будет особенно напрягаться – Ифаню достаточно лишь кивнуть, и его шавки сделают всю грязную работу. И это заводит. Это делает Ханя безумным. Он выдыхает: - Еще. И этого достаточно, чтобы заставить Ифаня выпустить зверя вновь. Он ведет пальцами, покрытыми собственной кровью, по губам Ханя, и тот невольно думает, что следует наложить швы повторно, но тело предает его, и он дрожит в покорности, ожидая «расправы». Губы словно покрыты алой помадой, и это заставляет Ханя усмехаться, слегка качая головой. Когда в его очередную ночную смену к нему в морг вломились неизвестные, волоча за собой полуживое тело, он не был удивлен – он не раз слышал о том, что его предшественник имел связи с триадой и зачастую помогал сделать кого-то мертвым или просто зашить раненых. Хань не считал это чем-то неправильным. Ему как раз было скучно. Незваные гости кричали, что-то угрожая, наставляли на него оружие, но Хань лишь ухмылялся, наклонив голову к плечу, прекрасно зная, какое это производит впечатление. Почти прозрачный, с мертвыми глазами. Мерзкий. Уродливый. Пугающий. Когда он сделал шаг к мужчинам, те поневоле слегка отшатнулись. Доктор наблюдал, как они положили человека, что все же еще дышал, к нему на стол, и поневоле рассмеялся, думая, что сток для крови придется очень кстати. - Пошли вон! – коротко обронил он, взяв в руки скальпель. И по его взгляду было понятно, что шутить он не намерен. Что он поможет, но только если шавки из триады будут его слушаться. Кто-то попытался качать свои права, но Хань крикнул: - Пошли вон! Он ненавидел, когда кто-то лишний был рядом. Даже редких ассистентов выдерживал недолго, благо, в этой вшивой клинике, которой морг и принадлежал и которая давала хоть какую-то возможность существовать, его особо не трогали. Будь его воля – он бы и вовсе допускал к себе лишь мертвых. Они молчали. Они не злили. Они были холодными, спокойными, и пахли покоем. Последними попытками ухватиться за этот мир и стать хотя бы основой жизни для кого-то. …Мужчина был похож на дикого зверя. Стоило Ханю приблизиться к нему, как тот схватил пистолет, и хотя рука его ужасно дрожала, он все же пытался навести его на патологоанатома – инстинкт самосохранения, кажется, отрубил доступ кислорода к мозгу. Потому Хань, недовольно цыкнув языком, просто погрузил пальцы в одну из его ран, чем заставил мужчину закричать от боли столь громко, что люди в коридоре забесновались, впрочем, не мешая доктору выполнять свою работу. И Хань наклонился над тем, кто лежал у него на столе, с удивлением изучая тело, что было испещрено шрамами, узорами татуировок и следами чьей-то ненависти. Три пулевых, обильная потеря крови. Мало шансов. Как у него тогда получилось… он до сих пор не понимал. Вероятно, зверь Ифаня слишком сильно вгрызся в эту жизнь, даже и не думая с ней расставаться. И это всегда приводило патологоанатома в восторг – за полгода их знакомства тот попадал к нему на стол уже семь раз, но уходил живым… Единственный из всех. Трогать Ифаня стало чем-то вроде личного сумасшествия для Ханя. Чем-то практически запретным, сакральным. Касаться его кожи и волос было… сродни его любимому звуку от работы электрической пилы на костях. Играть языком с кольцами пирсинга в ухе – все равно что наслаждаться холодным покоем морга. Позволять сжимать себя этим огромным, сильным рукам – как нечто сверхценное, как смысл существования, возможность ощутить себя живым. Они никогда не афишировали то, что между ними происходит, но шавки Ифаня больше не повышали на доктора голос. И не смотрели в его сторону, даже искоса. Никак. После того как однажды за усмешку, которую при докторе допустил один из его людей, Ифань вытащил пистолет и всадил пулю глупцу прямо между глаз. Звук рухнувшего мертвого тела Хань помнит до сих пор. И он согревает его, как не смогли бы и самые страстные признания в любви. Ифань заболевает им не меньше – и это пугает, ведь Хань привык считать себя мерзким, жалким и ничтожным. Ему подчас страшно поднять глаза на мужчину, когда тот внимательно изучает его, отходя от боли – ведь шьет его доктор без малейшего наркоза, словно проверяя, выдержит ли тот. И Ифань выдерживает любую боль, кусая в кровь губы, крича и жмурясь, когда становится нестерпимо, потому что Хань, оказавшись в своей стезе, его не жалеет даже на миг. Он вынимает пули, вправляет кости, пронзает плоть иглами, а затем садится рядом со своим столом, собирая кончиками пальцев с холодной металлической поверхности кровь и расписывая тело Ифаня своими мыслями поверх татуировок и шрамов, потому что вслух они почти не говорят. Да этого и не нужно. Белая кожа Лу Ханя, почти прозрачная, его ресницы, глаза, рисунок вен – Ифань заворожен этим так, что впадает в ярость каждый раз, когда тот ранится, даже случайно ударяясь об угол стола. Он удерживает Ханя за волосы, пока набирается раковина, в которой обычно Хань моет инструменты после вскрытий, а затем резко опускает его голову под воду, заставляя в панике брыкаться, бить руками и пытаться выбраться из захвата. Ифань дает сделать доктору глоток воздуха, а затем топит вновь, и в эти моменты он тверд, напряжен – ему х-о-ч-е-т-с-я. Он наказывает Ханя за то, что тот портит свое тело – это позволено лишь ему. Вжимается в его зад, резко потираясь, удерживая его голову под водой до судорог, даруя глоток воздуха, снова удерживая… А иногда он стягивает с доктора штаны и направляет свой возбужденный член между его бедер, все так же толкаясь, пока Хань бьется, когда сил находиться без воздуха не остается. Он возбужден и испуган – его бедра сжимаются вокруг плоти любовника сильнее, и в миг, когда жертва почти теряет сознание, мужчина кончает, захрипев и резко притягивая дрожащего и задыхающегося Ханя к себе. Хань лежит на ледяном столе, тяжело дыша, приходя в себя и размазывая Его сперму по коже, потому что он любит трогать Ифаня. И его семя – не исключение. Он покорен, он полностью находится во власти этого мужчины. Лишь тому позволено покрывать белую кожу Ханя отметинами – синяками от пальцев на запястьях и бедрах, алыми полукружиями укусов на ребрах, тонких щиколотках и плечах, микрокосмами грубых поцелуев на шее и ключицах. Он метит, клеймит…защищает. Хань – его. Его, и только его. И даже себе он больше не принадлежит. Это – полная зависимость, болезненная, ненормальная, аморальная и такая сладкая, что Хань думает, что связь с Ифанем делает его самого безумцем. Он всерьез уверен, что если однажды того не удастся спасти, то он просто похитит его тело, распилит и заспиртует, чтобы тот всегда был с ним рядом. Чтобы прикасаться к холодному стеклу, а вспоминать жар его изрубцованной кожи, чтобы чувствовать запах формалина, а вспоминать горечь мускуса, которая оставалась на языке, когда Хань вел им по напряженному, увитому венами члену, погружая его глубоко в глотку и захлебываясь от этого, смазывая его член слюной и столь легко скользя по нему пальцами. Ифань кончает долго, у него много спермы, и Ханю нравится, когда она на языке, на его теле, лице. Когда он кончает в него, а потом она вытекает из его растраханной задницы. Когда Ифань трахает его по сперме, не останавливаясь после одного оргазма и заставляя патологоанатома скулить из-за раздразненной простаты. Тогда мужчина смеется, заталкивая свое семя обратно в зад Ханя пальцами, а потом имеет его сразу четырьмя, потому что тот пока не может принять весь кулак, хотя и пытается угодить любовнику. Он беспрекословно стоит на коленях, целует его стопы, берет член в рот так глубоко, как только возможно и кричит, когда любовник втрахивает его в холод стола в его морге. Ощущать Ифаня, трогать его, чувствовать его – величайшее из удовольствий. А потому Хань позволяет крови мужчины на губах быть для него своего рода помадой, позволяет врачебному халату обнажить белую кожу, с которой лишь недавно прошли следы, оставленные любовником и жесткой веревкой, что оплетала тело доктора, пока Ифань широко разводил его ноги и заставлял течь и кончать раз за разом лишь от двух пальцев, потирающих простату. Ифань улыбается уголком губ: он доволен, что Хань заботится о себе, что не запускает синяки. Ведет языком по его шее, где через кожу, что кажется прозрачной, проступают вены, и наслаждается томным вздохом и трепетом белых ресниц. И Хань тянется к нему, вновь, словно кислотой, сжигает свои ладони об острый ежик волос, оглаживает широкие плечи и спину, проводит кончиками пальцев по шрамам, целует одну за другой серьгу в его ухе, после чего потирается своей щекой о его, покрытую грубой щетиной. Его кожа почти тут же краснеет и Ифань рычит, но Хань мотает головой, словно умоляя не запрещать ему это. Ему совершенно необходимо трогать Ифаня. Даже если это будет ранить его. Он обнимает ладонями лицо мужчины, глядя ему прямо в глаза, и, надавливая, ведет ими по его щекам, ощущая дрожь возбуждения. Ифань притягивает его ближе к себе, тянет на колени, а затем разводит ягодицы и проникает самыми кончиками пальцев в его зад, смазанный и растянутый заранее. Отчего-то Ханю кажется это невероятно грязным, безумным и аморальным – готовить себя к члену своего господина прямо в морге, стоя коленями на своем кресле и засовывая в себя скользкие пальцы так глубоко, как только возможно. Ифань довольно хмыкает, и в ответ даже позволяет любовнику больше, чем обычно. Пока Хань касается его с этим его невероятным, потемневшим взглядом, мужчина проникает в него пальцами, растягивает упругие, влажные стенки, представляя, как они будут обхватывать его член. Лу Хань кусает его за губу, не сдержавшись, и мужчина смеется: нетерпеливый. Доктор тонет в ласке сильных рук, подчиняясь желаниям любовника полностью, словно это – программа, заложенная в него самой природой. Быть дополнением Ифаня, его продолжением, воплощением его желания. Таким же, как он сам является для него. Ифань подносит ко рту Ханя пальцы, вынимая их из его тела, и тот резко подается на них ртом, скользит языком по жесткой, грубой коже, чувствует вкус собственной горчащей смазки, а затем заходится судорожным стоном удовольствия, когда любовник позволяет ему целовать обрубки его пальцев – безымянного и мизинца – последствия наказания от прошлого босса, того, которого он сместил в ту самую ночь, когда впервые оказался в морге Ханя. Ифань прекрасен в своей омерзительности. Он искалечен, изранен, изломан, изрублен… И это делает его в глазах Ханя совершенным. Идеальным. Цельным и правильным, словно если бы убрать все эти шрамы – это будет другой человек. А этот, его Ифань, испытавший всю эту боль, переживший на этом столе все, что Хань с ним делал, пока пытался вернуть к жизни, является н-а-с-т-о-я-щ-и-м. Таким, каким быть ему и следует. Ифань касается обрубками пальцев щеки любовника с той нежностью, на которую тот только способен, а затем подается к нему, сминая губы, покрытые его собственной кровью во властном, жестоком поцелуе, когда зубы не жалеют, а язык зализывает принесенную боль. Хань вскрикивает в поцелуй, когда его опрокидывают лопатками на холодный стол и разводят ноги, а затем и ягодицы как можно шире. Он чувствует, что растраханная пальцами дырка не закрывается, она пульсирует, она мокрая, она жаждет члена глубоко внутри. А потому Хань направляет Ифаня в себя, и тот толкается нетерпеливо, даже не думая дать любовнику привыкнуть. Он больше не рвет его, как раньше – Хань понемногу привыкает к тому, какой он толстый и как резко двигается, но все равно стонет болезненно, когда горячая плоть растягивает его задницу, когда кольцо мышц крепко охватывает член Ифаня, горячий и увитый венами. Быть столь близким к нему, чувствовать Ифаня к себе… Как же это чертовски прекрасно. Хань наслаждается темным взглядом из-под бровей, лбом, покрытым испариной, оскаленными зубами и тяжелым дыханием, тем, как член любовника распирает его, а если прижать ладонь к низу живота – и вовсе можно будет ощутить, как он двигается. - Господин… - стонет Лу, закусывая губу, и слегка ведет бедрами в нетерпении – отчего тут же оказывается схвачен за горло. Он хрипит и закатывает глаза, но дрожит в эйфории - внутри разливается семя любовника. Тот просто пытался сдержаться… Но не удалось. – Еще… - одними губами. Он знает, что придется на следующий день надеть водолазку, чтобы скрыть следы удушения, но когда Ифань отпускает его, он лишь покорно жмется к нему, рвано дыша и обхватывая его ногами за бедра. Ему хочется, чтобы в морге был зеркальный потолок – он мечтает видеть, как напряжены спина и ягодицы его любовника, пока он медленно, пытаясь прийти в себя, движется в его теле. Кончики пальцев Ханя вновь скользят по его шрамам, что покрывают лопатки, и доктор чувствует, как с головки на живот стекают тяжелые, густые капли смазки. Ему х-о-р-о-ш-о. Он готов кончить уже просто трогая Ифаня. Наслаждаясь тем, как горят пальцы и кожа краснеет, раздражаясь от грубости щетины, волос, рубцов… Эта зудящая, сладкая боль – еще один наркотик, который «пожалуйста, внутривенно-мышечно-телесно, только глубже и сильнее». Ифаню не надо слов, он знает, как надо двигаться, чтобы Хань пропал. Мужчина подхватывает его под бедра, заставляя приподнять их выше, и входит м-е-д-л-е-н-н-о, так медленно, что Лу прогибается в спине, чувствуя, кажется, каждую вену, что обвивает напряженную плоть, затем столь же неторопливо движется обратно… и резко толкается бедрами в горячее, податливое тело, выбивая из любовника крик. Он чередует свои пытки, и Хань совершенно теряется – на белой коже выступают капли пота, низ живота и член покрыты смазкой, а бедра алеют от пальцев Ифаня – скоро нальются новые синяки. Губы его больше не покрыты кровавой помадой, но Хань чувствует, что его тело пачкает утекающая по капле из любовника жизнь. Необходимо остановиться, прерваться, вновь наложить швы, ведь это может привести к не самым приятным последствиям, но Хань стонет отчаянно, словно подросток, спуская от этого себе на живот. Ифань не чувствует боли – он даже не похож на человека. Он дерет суку, которая течет под ним, и это – его программа. Трахать, вдалбливаться, иметь мокрое, растянутое, стонущее от кайфа тело, которое заходится в экстазе и просит больше-больше-больше… Ифань двигается в Хане по сперме, в комнате морга раздаются совершенно непристойные хлюпающие звуки, шлепки разгоряченных тел и сдавленные сладкие стоны вперемешку с рычанием, в котором нет ничего человеческого. И когда вновь Лу Хань чувствует ту грань, за которую еще можно зацепиться, чтобы остаться в сознании, за которой пропасть, своеобразная смерть, агония… Он даже не думает о том, чтобы как-то воспротивиться волне, что захлестывает его, поднимаясь от самых пальцев ног. Хань прогибается в спине резко, почти до хруста, напрягаясь так сильно, что Ифань почти воет, и чувствует, как сперма обильно пачкает его живот и грудь, а задница пульсирует в анальном оргазме – кончать так он может лишь под своим господином. Ифань, тяжело дыша, выходит из него, когда спазм отпускает тело доктора, и доводит себя рукой, глядя на покрасневшую, растраханную дырку, которая не закрывается, в которую спокойно бы вошли четыре его пальца. Он сдрачивает на бедра и ягодицы любовника, а затем вновь вводит внутрь головку, желая пометить его своим семенем и изнутри, после чего с хрипом падает на стол, тяжело дыша. Рана, наконец, дает о себе знать. Однако ни у кого из них нет сил шевелиться. Лу знает, что Ифаня не убьет пара лишних минут, за которые он сможет снова вспомнить то, как дышать. Он чувствует, как любовник сжимает его пальцы в своих, и с улыбкой прикрывает глаза, позволяя тому наблюдать за трепетом белых ресниц, прилипшей ко лбу белой челкой и белой кожей, покрытой синяками, спермой и кровью, словно очередными метками принадлежности, которые его любовник не устает обновлять. Хань и не против. Ханю нравится трогать Ифаня. И чувствовать, что он принадлежит лишь ему. Без возможности воспротивиться. И без остатка.