Пасмурно

Спас всегда выглядел очень мило, когда спал. Его черные растрепанные волосы небрежно контрастировали с белоснежной подушкой, а лицо было спокойным и умиротворенным — во сне его никогда ничего не беспокоило, во сне он абсолютно ни в чем не нуждался. Мэверик любила стоять в дверном проеме его комнаты и наблюдать, как первые лучики солнца нагло скользят по его бледному безмятежному лицу. У Спаса была очень милая улыбка. Он всегда улыбался только искренне своими несчастными потрескавшимися губами. Мэверик могла долго и, казалось бы, безрезультатно пытаться хоть немного развеселить его, и в итоге ей это всегда удавалось. И она была счастлива видеть его улыбку. Спас готовил очень вкусный кофе. У него никогда не было какого-то секретного рецепта, но кофе, приготовленный им, все равно получался особенным. Никто на всем белом свете больше не умел так. Мари восхищалась им. Она любила сидеть с ним по утрам на кухне, когда все остальные еще спят, и молча наслаждаться мастерски приготовленным горячим кофе, пряча тихие улыбки в цветастых кружках. Спас всегда был самым лучшим слушателем. Мари могла часами играть на пианино, пытаясь подобрать подходящую под настроение мелодию, и Спас мог часами просто сидеть рядом с ней и завороженно слушать музыку, слетавшую с клавиш под кончиками ее пальцев. Он никогда ничего не говорил во время игры Мэверик, никогда не прерывал ее, не заставлял ее остановиться, — слишком уж он уважал ее и то, что она делает. И в благодарность этому Мэверик даже научила его некоторым композициям. Спас очень мило смущался. Он начинал теряться, забывать слова и отводить взгляд, когда это происходило. Он никогда не краснел, но по нему все равно было очень просто определить, смущен ли он. И Мари до ужаса нравилось смущать его. Ей нравилось заставлять его резко замолкать и говорить неправильные слова — это было забавно. Она делала все ради этого: шепотом, чтобы никто больше не услышал, говорила некоторые милые вещи, будто нечаянно касалась его холодных рук своими и иногда, по настроению, даже лезла обниматься. Один раз она усадила его к себе на колени и обняла, как плюшевого медведя, утыкаясь носом в его шею. Она практически могла слышать его пульс в тот момент — так близко друг к другу они были. Она не подразумевала под этим ничего такого, но цель была достигнута: Спас все равно был очень смущен. Он в каком-то оцепенении сидел, даже не пытаясь вырваться, и ничего не говорил. Ни звука не слетело с его губ в тот момент; было слышно только его тяжелое сбивчивое дыхание. Спас всегда делился с ней информацией, которая удивляла его или вызывала сильные эмоции. Он часто приходил в ее комнату по вечерам и рассказывал о прочитанной только что книге, жестикулируя и часто делая паузы, чтобы как можно точнее сформулировать свою мысль: ему хотелось, чтобы Мари понимала его. Мэверик слушала его, затаив дыхание и не сводя взгляда с его лица. Он не слишком часто так много разговаривал и проявлял эмоции, и Мари по-настоящему ценила эти редкие моменты. Спас, Спас, Спас... Ей нравилось все это в нем. Ей просто нравился он сам. В этот день небо было пасмурным, до тошноты серым. Таким же пасмурным было и лицо Спаса в момент, когда он одним движением лишил ее руки. Мэверик совсем не нравилось видеть Спаса таким.