Остановитесь, я пойду сорву ромашек

      Утро сменяло утро. День сменялся близнецом. И даже воздух, который, казалось бы, вряд ли смог бы перемениться за какие-то считанные часы, изменился от обыденного, умеренно-влажного, на удушающий; легкий смог окутал городок П, да так окутал, что привычные дела стали невозможными из-за давящего воздействия стихии. И что было знакомо изменилось в худшую сторону. Вот она — «антиутопия». Другими словами никак нельзя описать те большие города, диктующие свои правила другим — менее населенным пунктам обитания. Но даже люди, мирно живущие в пределах больших городов, меняются, будто бы их что-то содвигает перейти губительную черту между нормальным существованием и существованием, наполненным ненавистью.       Ему нельзя было находиться среди такого расположения вещей. Он, сотканный из золотистых ниточек солнца (про таких еще говорят, что они любимы солнцем, но не любимы Богом), быстро согнулся под давлением таких людей, жаждущих уже не его, а только поступки «на смелость» ¹.       Им пришлось оставить городок, чтобы, не дай Бог, не подцепить какую-нибудь заразу, а потом бороться с ней до конца жизни. Сначала смириться с переездом было сложно, потому что покидать родное место, где ты уже обосновался и привык находиться, — крайне болезненно. Стресс. Разногласия. И множество неприятных эмоций окутывают тебя, не дают ни единого глотка воздуха. Тогда, спустя несколько месяцев после свадьбы², началась их самая большая ссора за всю историю их отношений. Виктор, любимый городом, был против переезда в какую-то необузданную деревеньку с ветхими домами. Он не был там ни разу, и узнавать все получше тоже не хотелось; таким способом Виктор хотел защититься, потому что много раз покидал родину, и покинуть еще раз — равносильно удару в солнечное сплетение. Принять факт переезда помогло лишь то, что Юри становилось плохо день за днем.       Не так уж страшен был переезд, как признался Виктор. Все его пожитки были помещены во множество коробочек: от самых маленьких до средних.       — Ну, вот, а ты не хотел! — Юри подбадривал Виктора, и, казалось, надавливал на больное. Сразу этого осознать не удалось, потому что Никифоров улыбался, тщательно скрывая разочарование. Вот он, хитрый лис. И через пару собранных коробок, приемник великого фигуриста осознал, что не следовало заставлять его покидать родное местечко.       — Если… ты не хочешь, то мы…       Никифоров не дал ему договорить:       — Не волнуйся.       Юри сразу понял, что если продолжит, то они разругаются, и это не кончится хорошо.       Юри смирился. Принял.       Когда они впервые ступили на землю в этой области, вся деревенька уже спала, и только в самом крайнем домике горел свет. Свет был настолько ярким и невнятным, что привлекал взгляд каждого проходившего мимо. Таких, честно говоря, было очень мало. Никто не ходил по ночам в этой деревне. В окне был виден лишь дедуля, хлопочущий на кухне, готовящийся к приезду новых сожителей. Деревянные окна были покрыты мхом, что придавало этому месту немного загадочности. Виктор подметил это и спросил: «Дедуль, а почему на окнах мхи?», — ему это понравилось, только вот потрясло его больше то, что тут никто не жил уже больше десяти лет. И менять все предстоит им.       Виктор смирился. Принял это ради Юри.       Удивительно, эту деревеньку построили на болоте еще в СССР. Она была предназначена для работников, которые отработали свой стаж на одном из заводов сотрудников больше тридцати лет. Каждый, кто тут живет, получил дом за свои старания, пот и кровь. Юри очень был удивлен такому раскладу и заставлял Виктора переводить его слова, адресованные жильцам деревни. Они мило общались, смеялись, чувствовали себя уже друзьями с первых минут разговора. Только вот, Витя чувствовал себя немного иначе: грусть и тоска победили его светлые чувства. Их дом был известен не только в деревушке, но и во всех ближайших окрестностях. И молва была далеко не добрая. Настоящие хозяева из него съехали еще десять лет назад. Сначала все говорили, что они переехали куда-то за границу, но после постепенно стали судачить, что они просто сбежали из дома. Юри, вспомнив слова дедули, насторожился.       — Вы сказали, что тут никто не живет, тогда почему вы тут? Виктор, переведи, пожалуйста.       И Виктор перевел без изъянов. Они с Николаем пообсуждали сам дом. Японец был расстроен, что не понимал ничего. Ожидания ответа его томили и вскоре наскучили; он хотел уже извиниться за вопрос и задать другой, но Виктор сказал, мол, этот домик в его собственности, и тут он проводит довольно мало времени.       Они долго и мило болтали, не замечая времени. Николай несколько раз спрашивал их о девушках, на что оба не реагировали.       — Мы встре…       — Юри! Не смей. Он дедушка Юрия! — прошипел Виктор и покраснел. Ему было стыдно за свои нестандартные отношения. Кацуки лишь усмехнулся, сам не зная почему.       Все равно Николай бы не понял японца, но дедушке стало бы интересно, что он сказал.       Юри огорчился. Но виду не подал.       Через пару дней после их приезда должно было состояться мероприятие в честь дня поселка. Виктор отнекивался, как мог, приводил аргументы в пользу того, чтобы не идти и не участвовать в этом… кошмаре, по его словам. Юри же наоборот хотел. Хотел увидеть русскую деревню в огнях, пообщаться с иностранцами, поучаствовать в конкурсах, повидать разные места, напроситься к кому-нибудь в гости. Без Виктора — его любимого, его переводчика было бы затруднительно общаться; все, что он знал на русском: «привет», «как дела?», «сколько времени?», «пока» и самую важную для него фразу — «Виктор, я люблю тебя». Кацуки, когда Виктора не было рядом, репетировал перед зеркалом, произнося снова и снова «я люблю тебя», чтобы удивить Виктора. Юри кружил около него, не давая спокойно вдохнуть.       Виктор уговорил Кацуки не идти, обещал, что сам все расскажет, покажет.       — Юри… Прости меня, но лучше я все сам тебе расскажу, — фигурист встал со стула и коснулся губами лба Кацуки. Он сам не знал, зачем так сделал, это получилось на автомате. Будто благословил возлюбленного на день без происшествий. Юри действительно часто попадал в неловкие ситуации. Прошло пару дней, и они уже больше не держали обиду друг на друга.

***

      Старенький керосиновый фонарик светил все тем же неутомимым, неистощимым красно-оранжевым цветом. Этот огонек силен, все преклоняется ему; и в нем, как и в людях, проявляется самопожирающий инстинкт, желающий поглотить все и вся на своем пути. И этот огонек противоположен свету, он будто копирует белоснежные, истинные черты доброты других, но на самом деле дает лишь малое тепло, при этом забирая что-то взамен. И, светя так, как полагается, он освещал небольшой участок бескрайнего русского поля. Травы буйно стелились кругом, а россыпи разнообразных цветов радовали глаз, правда, ночью, да еще и с фонариком, это не так заметно, как на рассвете. Он дожидается его, восхода, начала нового дня-близнеца, вместе с цветами, подобными ему: они так же быстро появляются и быстро увядают. Как и присуще ночному бытию, все кажется таким тихим и безмятежным. После шума городских улиц, яркости домов все представляется в ином свете. И тут, в деревне, можно лицезреть огромную чашу неба над головой, а на ней видны они — цепочки ярких звезд, сплетенные в созвездия. Где-то близко-близко слышен щебет кузнечика. От речки, что так известна в этой деревеньке своими «исцеляющими водами», доносится кваканье лягушек. Эта ночка, словно сказка, не похожа ни на одну другую в этом злосчастном году. Именно здесь, в этот момент, можно расслабиться, окунуться с головой в свои мысли и просто поваляться среди травы.       И чувствуется тот запах самой природы, хотелось просто забыться, укрыться от всех страданий, поднесенных Богом; оставалось лишь смириться. «Я просто… хочу забыть», — он повторял это каждый раз, как трудности настигали его, делали просто… безнадежным.       Даже такой, он старался улыбаться, хоть эту фальшь замечали все, не говорили об этом.       В его голове мысли и воспоминания закружились калейдоскопом. Ему было сложно рассказать обо всем без сожаления Виктору, чтобы он не почувствовал себя виноватым или оскверненным любовью Юри. Так или иначе — ему предстояло это сделать, независимо от того, сколько он еще сможет вытерпеть, поглощая всю боль внутри себя. Он замерз. Наверное, если бы Кацуки лелеял и почитал свою жизнь, то вряд ли постоянно мерз. Но руки (и сам Виктор) такие теплые, как будто бы Виктор действительно еще ни разу не разочаровался в жизни; но это ведь не так… довольно сложно встретить человека, который еще ни разу не проклял эту дрянную жизнь за все беды и невзгоды. Сейчас Юри хотелось обнять Никифорова, вдохнуть его аромат, присущий только ему, и сказать: «Прости, я был не прав», но гордость — страшная штука. Все, что сделал — ушел, ничего не сказав тому, кому он дорог.       Пол снова скрипит два раза — у кровати и у порога — и это раздражает Виктора больше, чем недосказанность Юри по отношению… ко всему. Стрелки часов соприкасаются с цифрами — и, словно ничего и не было, продолжают свой путь, затирая время до дыр. И чего-то не доставало. Может быть той обыденной причуды Кацуки спотыкаться на ровном месте? Виктор скучал по нему, такому стеснительному и иногда раздражительному.       Молодой человек моргнул пару раз, а затем в его голубых глазах мелькнуло просветление. Как будто его отпустила придурь, которая была для него повседневной. Наверное, именно потому, что что-то пошло не так, не так, как всегда. Он устремился в гостиную — и не нашел того парня с хрустальным сердечком. В его голове мелькнула мысль, уже не первый раз; мысль о том, что одиночество обладает синеватым оттенком, таким же, что и его глаза, и веет той грустной мелодией, затаившейся в сердце. И это открытые стало для него… поразительным, словно то, что смерти избежать нельзя. Он чувствовал, как одиночество и страх за Юри пробирали его до самых тех ниточек души, сотворенных в нас при рождении. Виктор старался изо всех сил, что есть в нем: верил, что он все еще не сбился с верного пути. И, подражая нотам, хочется подняться высоко, и хочется, чтобы эти ноты звучали вечно без фальши и корявого исполнителя. Душа разрывается горьким плачем, тяжким стоном — но даже сейчас это терпимо, если есть для кого терпеть. Почему-то именно сейчас Никифорову захотелось услышать извинения от Кацуки, с его акцентом на русские слова.       — Прости, — эти слова эхом отозвались в ветхом домике. Виктор обернулся, но его встретила лишь пустота.       Он обернулся снова, будто бы ждал, что Юри где-то затаился и подшучивает над ним. И снова. И снова, пока голова не закружилась и не заболела.       — Мне очень жаль, — снова дикая сатира.       Виктор чувствовал, что потихоньку сходит с ума из-за потери Юри, но, Боже, что-то не давало ему признать, что он просто ушел из-за скандала и не больше. «Он же не умер в конце концов, — думал Витя, а затем просто ударил себя. — Это же Юри первый начал истерику. Будто бы я в чем-то виноват! — он произносил про себя эти фразы, словно ища оправдание самому себе — и это плохой поступок».       Воздух в стареньком деревенском домике, как ему и подобает, пахнул сыростью и прохладой; Виктор вдохнул, наполняя легкие, пока в горле не образовался комок, а сами легкие не заболели — и выдохнул, гоня из себя всю гниль. Он повторил несколько раз, пока не надоело; будто получил дозу легкого протрезвления, Витя постарался мыслить адекватно, привлекая аргументы и факты. И когда он достиг вывода о том, что виноват он, а не Юри, почувствовал что-то, что разъедало его глубже, чем пустота. Но он Виктор точно знал, что лишь продолжил спор, а причина — не ясна.       — Самый верный способ — спросить его напрямую, невзирая на случившееся, — похлопав по спине, обратился Николай к Виктору. — Даже если не захочет слушать, скажи в лоб.       Верно, этот домик в деревне принадлежал пожилому Николаю Плисецкому. Нельзя было сказать, что они — друзья, скорее просто приятели, ведь когда Виктор предложил тренировать Юрия, то без знакомства с его семьей обойтись не удавалось. Все, что приметил для себя Никифоров: есть в нем что-то загадочное, но если бы удалось встретить его еще раз, то, безусловно, его уже было сложно спутать с кем-то другим. Дедушка в свое время привел юного Юрия в фигурное катание — показал миру талантливого фигуриста.       Дедуля даже не подозревал о тесных отношениях Виктора и Юри, да и зачем ему знать? Пожилые люди не очень часто относятся с пониманием к молодому поколению, давая их чувствам название «дурь». И отчасти с ним нельзя было не согласиться.       — Ну, бывай, я пойду спать. Надеюсь, что снотворное подействует, а то эта бессонница совсем измучила… — он произнес еще пару слов о том, что кровать слишком твердая и может навредить его пояснице. Слушать его больше не было смысла.       Легкий звук шагов быстро прекратился. Виктор вышел на улицу, раздражаясь уже просто не из-за чего. На какое-то время он обернулся, делая медленные шаги вперед спиной, смотря на отдаляющуюся дверь, ожидая, что Юри все же распахнет дверь и скажет: «Виктор!». Его в конец одолели бредни по Юри. Он сделал еще несколько шагов — и ему надоело. А потом все стало еще более странным, чем было: теперь ему не только казалось, будто Юри рядом, теперь он винил себя за произошедшее еще с большей отдачей. Сейчас, именно в такой момент, Виктор нуждался в Миле. Она была псевдопсихологом, рывшемся в психологии, не имея за плечами никакого опыта с людьми. Она выжимала из приходивших к ней максимум, но, в основном, они находили выход из ситуации сами, а Мила записывала на свой счет, мол, помогла — вот и ладненько! Конечно, она находила схожесть в историях и иногда одаривала их выходом, который наверняка был либо предложен другим человеком, либо, как говорится «пальцем в небо — и вот решение». Нельзя было судить ее за это, и Виктору было приятно общаться с ней, даже осознавая вышесказанное.       На улице было тихо. Тишина гуляла где-то высоко, затыкая рты любым звукам. Она забиралась в самые барабанные перепонки, мешая слышать. Его дыхание перехватило, будто свирепая волна ледовитого океана захлестнула его.       — Виктор… — Юри кинул на мужчину взгляд, исполненный обидой.       Как же ему сложно было признать «свои» ошибки. Юри чувствовал себя одиноким и подавленным.       Скрываясь в просторных немых полях, блистающих, облитые росой, он молчал, созерцая красоту и не решался что-либо сказать Виктору при возвращении. Солгал себе — позвал же и не знал, что делать. Молчит и млеет, ожидая действий русского — не он, так Виктор. Но и Виктор молчал, хотя метался пару минут назад. Обида и «не я виноват» сказываются на обоих. Тяжелый вздох вырвался из груди, Юри помотал головой, улыбнулся. За все время их продолжительных отношений он часто смирялся, принимал все, что ему давалось — и это он считал своей отвратительной чертой. «Ведь нужно же когда-нибудь сопротивляться» — часто он говорил эту фразу перед зеркалом, а когда приходило время этого сопротивления, японец забывал об этом. Виктор же, глупый Виктор, пользовался этим — не дам солгать. Но очень редко и тогда, когда было совсем тягостно продолжать диалог. И уже с таких порывов стоило расстаться, разъехаться по разным странам, вернуться к своему прежнему образу жизни: Юри к оттачиванию прыжков и млению перед плакатами какого-нибудь фигуриста, и сравнению его с собой, Виктору к новым победам; заголовок «Возвращение легендарного фигуриста» навел бы такой шум, что пошел бы на пользу фигуристу.       Виктору приятно смотреть на Юри. Он хоть и полноват, но так хочется поднять его на ручки, посмотреть снизу вверх, улыбнуться и сказать: «Я все еще тебя люблю. Не вздумай убегать» По правде говоря, Юри часто сбегал от Виктора, напридумывая себе всякой ереси, а потом возвращался — и жили они спокойно, пока это не повторялось еще раз. От чего все это? Не знал даже Юри. Может, было неспокойно аль стыдно находиться с тем, кого ты украл у всего мира? Четырехкратного чемпиона — и у всего мира увести из-под носа, ссылаясь на любовь. Немыслимо!       И что-то екнуло в сердце, оставляя невыносимую боль и мрак от расставания, хоть и малого: всего лишь меньше, чем день. Оба, окутанные этим мраком, не заметили, как стали ближе друг к другу. Усмехнулись — и в унисон произнесли: «Прости». И на душе стало спокойнее.       На еще совсем недавно безмятежном и спокойном небе царствовала луна, теперь уже закружились хмурые тучки, давящие своей тяжестью и серостью. И постепенно, набирая темп, пока Юри и Виктор растягивали свое молчание, бока свинцовых тучек соприкоснулись друг с другом, делая ночь в деревеньке еще темнее; где-то вдалеке эхом отдавалось рокотание грома.       Было страшно, ведь оба до чертиков боялись грозы. «Виктор, мне страшно…» — слова эхом отозвались в нем.       Сверкнула молния. И природа, и люди начали суетиться, стремясь поскорее спрятаться кто куда: под одеяло, под кровать. Кто-то даже прижимался к маме, а она их успокаивала, говорила, что гром — это дело бывалое, оно еще не раз стукнет, но бояться этого не нужно. Кто-то в спешке выбегал на улицу с криками: «Батюшки, сейчас же белье намочит». И на этот миг все ожило от страха. Ворчание грома становилось все сильнее, подтверждая, что вот-вот на землю обрушиться ливень. Лишь только природа радостно трепетала от такой погоды — для нее ведь это — спасение от ранней жары в этом году. Воздух стал прохладнее, и Витя, и Юри уже чувствовали прохладные объятья…       Первые летние капельки упали на землю. А за ними, нарастающи, летели другие, и с каждым мигом их становилось все больше и больше; сталкиваются, суетятся. И хлынул ливень, окутывая их. Дождь был буен, как горный водопад, вода была кругом. Виктор стащил с себя кофту: «Юри, пошли! Промокнем, а потом заболеем»  Но он не слушал его, оставаясь стоять на месте. И Витя, почувствовав вину, все же остался рядом, накидывая сверху свою старенькую кофту, делая из нее зонтик.       — Тебе никогда не казалось, что мы просто спим? Что сон, что вымышленная реальность — все одно; откроешь глаза — и останутся лишь гулкие едва уловимые воспоминания.       Дождь для Юри — время подумать о глубоком: о том, чего он всячески боится. Витя не думал об этом. Зачем ему? Он счастлив рядом с Юри.       — Врешь же! Да быть не может, что вот так все плохо закончится!       Юри ничего не ответил, сил у него больше не осталось. Его взор привлекла единственная ромашка, растущая возле дома. Интересно, ей одиноко? Ромашка — это тот цветок, который можно встретить на просторах родины Виктора. На первый взгляд она непритязательна и скучна — к ней все давно привыкли. Сердцевина ромашки напоминала Юри солнце: такое яркое, золотистое, а солнце в свою очередь — Виктора. Белые лепесточки слабо крепятся к «солнышку» — не зря дети, а порой и взрослые играют в «любит — не любит». Напоминают они и летнее небо: лепесточки, словно тучки, снующие по голубой бескрайности.       — Смотри, Виктор, там, среди травы, растет ромашка. Знаешь, что она означает?       — Если честно, то нет.       — Романтичность.       Остановитесь, мгновенья, я пойду сорву ромашек.