Поцелуй в глаза

Scenderemo nel gorgo muti. (Мы сойдем в омут немыми.) Чезаре Павезе, Verrà la morte e avrà i tuoi occhi Смотри мне в лицо, живой человек, Я это я, а ты кто? Ольга Арефьева, "Поцелуй в глаза"

Ланцелот смотрел в зеркало. Свежие листовки на стенах уже возвестили: церемония инаугурации прошла с колоссальным успехом. Закончив свою гневную речь и получив ценные советы от видных лиц города, новый господин, утирая мокрое лицо рукавом, удалился, и все видевшие это как один сказали бы, что еще никогда не было у них господина добрее и мудрее, чем этот. В смиренном почтении замер напуганный город, не смея подняться с колен. Генрих, отащив отца в темный угол заполненной залы, яростно втолковывал ему про новые порядки и требовал научить себя держать перед новым правителем. Бургомистр же торопливо водил светлыми глазками по сторонам и стремительно сходил с ума по-настоящему, пока не стало слишком поздно. По опустевшим улицам занесенного снегом города, придерживая на голове меховую шапку, брел, рассеянно смотря себе под ноги, Шарлемань и в полной растерянности бормотал строчки всех всплывающих в его сознании документов, которые могли бы служить ему и городу хоть какой-то опорой в происходящем. Сидела на ступенях дворца в мокром, измятом, изорванном со злости платье заплаканная Эльза. Безымянная служанка, обходя нового господина стороной, мешала в тазу горячую и ледяную воду, лишь изредка бросая опасливый взгляд на пробороздивший старый деревянный пол клинок в его руке. Плакали душистым воском свечи на алтаре за спиной. Их свет бликовал на посеребренном стекле, церковный жар дышал в спину ладаном. Блестело в рыжих отсветах тонкими листами отслаивающееся с заброшенных икон золото. Сухие цветы на алтаре давно рассыпались прахом. С лица и одеяния Богоматери, баюкающей Младенца, со временем облупилась краска, и ее некогда живой и румяный лик был бледнее смерти. Великий вольный город замер в ожидании дозволения жить, испросить которого не решался. Нового хозяина никак нельзя было потревожить, новому хозяину никак нельзя было докучать своими ничтожными просьбами. Господин Дракон был занят: он смотрел в зеркало. Как давно Ланцелот не видел собственного лица? Как давно он _не смотрел_ себе в лицо? Он не помнил. Собственное отражение еще мелькало перед ним на слепящем сталью лезвии, которое он заносил год назад для решающего удара, но горячая темная кровь, бегущая по клинку, заливала смотрящие с зеркальной поверхности темные глаза. Тогда они горели истиной, такой, какой Ланцелот ее себе представлял. Такой, в которую больше не имел глупости верить. Год ожесточил его. Суровой зимой уже хлестнуло его по щекам, запавшим и четче выделившим тенью скулы. Темнотой обвело глаза, темнотой же их углубило. От пришедшего однажды в этот город рыцаря в нем осталось ничтожно мало — разве что собственная человеческая шкура. А ведь именно это не имеет никакого значения, тем более для Дракона, меняющего лица и маски в зависимости от того, какой именно смертью хочет заглянуть в глаза новому рыцарю. Отрастить и себе, что ли, вторую, третью, сотую голову? Спрятать собственное прошлое, укоризненно смотрящее из зазеркалья, за ворохом личин, каждая из которых будет неповторима — и не будет ни жестом, ни шрамом напоминать о том Ланцелоте, которым он некогда был?.. «Они полюбят меня и таким. Рано или поздно, все без исключения. Даже Эльза… Даже я сам». Он протянул руку и коснулся стекла. Его собственные пальцы потянулись ему навстречу, холодные, гладкие и безжизненные. Ладонь сомкулась с ладонью, срастаясь линиями и бугорками. Двойное рукопожатие: прощальное — собственному прошлому, приветственное — настоящему. «Я не боюсь того, кем я стал». Склонив голову, Ланцелот подался навстречу, упираясь горячим лбом в зазеркалье. На ровной поверхности отпечатался рисунок изрезавших кожу ранних морщин, и холодное стекло запотело от живого дыхания. Вода с так и не высохших волос побежала по зеркалу, ровной вертикалью рассекая отражение по линии переносицы. «Я люблю того, кем я стал». От приторности собственной лжи свело скулы. Он натужно улыбнулся, давя гримасу, и отражение улыбнулось ему в ответ, все так же не отпуская его руки. Глаза сами собой закрылись, и приоткрытые губы осторожно коснулись влажного запотевшего стекла, сливаясь сами с собой, знакомые сами себе до последней саднящей трещины. Слишком ровные. Слишком редко улыбающиеся чему бы то ни было, кроме собственной печали. — Я люблю того, кем я стал. Люблю своего Дракона, — шепнул он, и отражение, снисходительно усмехнувшись, выдохнуло в ответ:  — А Дракон любит тебя. Внезапно раскалившееся стекло резко ожгло губы. Ланцелот отдернулся — из серебристой глубины зеркала коварно сверкало в уголь выжженными глазами его отражение. Его руки плясали на рукояти меча, держа его с такой легкостью, с какой бывалый дуэлянт поигрывает невесомой шпагой. Тонко очерченные губы нагло ухмылялись. В чертах лица было написано нескрываемое торжество.  — Дракон любит тебя, Ланцелот. Потому что теперь ты — это он. Он уже видел этот взгляд прежде, поймал однажды на иглу зрачка и попался на него сам. И это была не первая голова. Тот военный с поседевшими висками смотрел прямо, тяжело, сурово, но не без некой иронии в нужные моменты. Самая земная и человеческая из всех трех голов; если такой выбор был уместен, то, можно сказать, Ланцелоту он нравился больше прочих. С ним было если не просто: с Драконом не бывает просто, — то хотя бы понятно.  — И они все тоже полюбят тебя, но на это нужно время. На это нужны твои же усилия. Полюби себя, Ланцелот. И вторая голова тоже смотрела иначе. Белая смерть, лощеный блондин, небрежно перебросивший через плечо конец шелкового шарфа, только казался безобидным и безвредным. Его оружием была не пуля в лоб или спину, не удар кованым каблуком в пах или кулаком под дых, но ласковая удавка на шее, яд в камне дорогого тяжелого перстня, спрятанная в неприметном портфеле бомба. Ласковый террорист из высшего света, он захлестывал своим взглядом, как петлей, а потом, как усыпленную хлороформом бабочку на булавочное острие, накалывал на выдернутое из белоснежного рукава лезвие. Кошачий, ленивый — не пламенеющий. Нет, это не он.  — Задуши себя своей любовью. Ты не Эльза, ты себе не откажешь… Погуби себя, Ланцелот. Но вот третья… Острые скулы под смуглой кожей, раскосые жадные глаза, никогда не смотрящие предупредительно или выжидающе: от мысли об ударе во взгляде до удара не проходило и секунды. Алый шелк на плечах под наплечниками гравированных доспехов, тонкой резьбы диадема, третьим глазом горящий в высоком лбу драгоценный камень в золотом ободе — обманчивая женственность, деликатность, наигранность каждого жеста, выверенного с театральной точностью. И ты, актер на подмостках, зачарованный игрой своего напарника по сценической дуэли, не успеваешь заметить, в какой момент бутафорский клинок леденеет настоящей сталью, и с удивлением смотришь на то, как по твоему костюму жарким липким пятном растекается твоя собственная кровь. Взгляд-внезапность, взгляд-когти, взгляд-рассекающая шлем, как подтаявшее масло, катана, — вот что смотрело на него, не отпуская. Глубина, на недостижимом дне которой кипела лава. Жерло вулкана, в которое его тянуло сорваться, возлюбив собственный пепел.  — Поцелуй свою любовь, рыцарь, а? Ну же! Сделай хоть что-нибудь!.. И Ланцелот сделал. Зеркало жалобно зазвенело под ударом кулака и осыпалось острыми осколками. Смеющееся отражение расплескалось у его ног, рассыпалось по полу разбитой мозаикой. Шумно и тяжело переводя дыхание, Ланцелот поднял к лицу окровавленную кисть. С изрезанных костяшек по пальцам струился алый теплый сок, сбегал по тыльной стороне ладони и, не успевав намочить манжеты, капал в разбитое стекло. Из-под алых разводов на него из каждого осколка смотрели черные глаза, утомленные, растерянные, в тонких жилках сосудов — его глаза. Такие, какими он их знал, — какими хотел их видеть.  — Смотреть на такое сквозь пальцы определенно приятнее, — усмехнулся знакомый хрипловатый голос в его голове, и Ланцелот зло оскалился в ответ осколкам.  — Не выйдет, Дракон. Я тебя все равно не люблю.  — Ты полюбишь меня, Ланцелот.  — Ни за что, никогда. Не дождешься. Я вызову тебя на бой, но на этот раз я точно убью тебя. В себе и вне себя — как придется. От мягкой усмешки на выдохе встали дыбом волоски вдоль хребта.  — Людям свойственно убивать то, что им всего дороже, ничего не поделаешь. И в этом плане драконы — люди вдвойне. А ты кто, Ланцелот?  — А я, — собственное прошлое отозвалось в болезненной и печальной улыбке, — я рыцарь. Это нечто третье, наверное.  — Но кровь в тебе драконья, рыцарь. Не людская, уже нет.  — Холоднее?  — Железистее. Попробуй. С опаской взглянув на бордовые разводы на коже, Ланцелот поднес ладонь к губам и осторожно лизнул. Язык ожгло, как будто резануло каленым лезвием, рассекая надвое, обнажая змея, струившегося алой рекой по его сосудам. Соль и металл, перечный жар и незнакомый привкус, похожий одновременно на трубочный табак и послевкусие красного вина из городских погребов, — во рту вспыхнул и погас, опалив небо, небольшой погребальный костер. Темный густой дым клубился над ним, пах горечью и смолой. Под всеобщий плач великого вольного города отправлялся к праотцам бесстрашный рыцарь, поверженный предательским ударом в схватке со змеем.  — Тебя учили не вкусить плода, Ланцелот?  — Меня учили нисходить, вкусив его.  — Ну так нисходи. Спустись в свой темный омут. Не растеряй только своей горячности. Зима будет долгой, Ланцелот. Там, где ждет Дракон, зимы всегда долгие.