Это всегда одуванчики

— Наш Перси шутит, Джорджи, ты слышал?! Да это ведь первая шутка, с тех самых пор… Фред с восторгом оглядывается на брата – заляпанный грязью и какой-то склизкой дрянью. Подмигивает залихватски, все еще размахивая палочкой, которой только что сразил одного из пожирателей Оглушающим. Джордж ухмыляется, опуская руку, и только открывает рот, чтобы привычно съязвить вслед за близнецом, как взрывная волна подхватывает его, утаскивая за собой вдоль разваливающегося коридора. Шершавые стены складываются шашечками домино – одна на другую, а каменные обломки – каждый не меньше небольшой хижины Хагрида с окраины Запретного леса, рушатся сверху. Все еще в странной, пульсирующей тишине. Пульсирующей, как огромное сердце мертвого дракона, вырванное из развороченной груди. Время останавливается, густеет. Веки тяжелые, словно кто-то Сонным швырнул или Ступефаем. Джордж сжимает онемевшими пальцами бесполезную палочку, барахтается старающимся выбраться из жидкой грязи флоббер-червем. Из последних сил крутит головой, пытаясь разглядеть. Кажется, слизь или пыль забила горло и легкие, или кто-то попал в него Обезъязом, а потому язык приклеился к горлу, и ни закричать не получается, ни даже шепотом позвать. «Фредди, где ты, мой Фредди?» Уже в конце коридора колени подламываются, но он не чувствует ни боли от врезающихся в плоть острых обломков, ни сочащиеся кровью раны. Не пытается вытряхнуть из волос щебенку и пыль, ползет назад на четвереньках так быстро, как может, сдирая кожу с ладоней. По лицу течет что-то горячее, липкое, попадает в глаза. Стирает торопливо, безразлично скользнув взглядом по измазанным красным пальцам. Потом, все потом. Когда в ушах перестает звенеть, получается перебраться через кусок стены, так напоминающий окаменевшего небольшого дракона. Перед глазами плывет, и все исчезает вокруг, оставляя лишь присыпанную пылью огненную макушку, неестественно вывернутую руку и глаза… родные голубые глаза, застывшие холодными стекляшками. А еще отблеск смеха на все еще улыбающихся губах. «Фредди…» Рухнувшая стена наполовину засыпает изломанное тело брата. Быть может, мираж? Может быть, еще дышит? Рывок вперед, превозмогая боль в порванных мышцах (не замечая ее). Пару ногтей срывает с пальцев, когда Джордж тащит на себя кривую грубую глыбу, что, кажется, вросла, впаяна намертво в самую землю насмешкой над любой попыткой изменить неизбежное. Вода падает только вниз, за летом приходит осень, огонь пожирает дерево, а умершие не возвращаются. Рукой — по лицу с досадой, что-то заливается в глаза, мешает видеть нормально. Липко, холодно, мокро. Умершие не возвращаются. Но… Ведь здесь, в мире магии и волшебства, люди летают под облаками, как птицы. Здесь драконы задирают клыкастые пасти, выдыхая в высокое небо столбы пламени. И вода тут умеет течь в гору, а за летом, бывает, наступает весна, и в сентябре расцветают подснежники. Здесь огонь не тронет дерево, пожирая железо, здесь время, случается, обращается вспять… Здесь возможно это и многое другое, если маги так захотят, если потребуют, если изменят… — Нет! Нет! Нет! — уши закладывает, будто кто-то натолкал туда пряжи, из которой матушка к каждому Рождеству вяжет им шарфы и свитера. Грохот приближающейся битвы тает где-то вдали, как ложка сахара в кипящем котле. — Нет! Фред! Нет! Только не ты. Фредди, прошу!.. Руки всхлипывающего Перси в рыжих пятнах веснушек тащат куда-то. Куда-то в сторону от близнеца. Рывок, удар, вывихнутая кисть, и страх, что мечущимися тенями разрастается в глазах самого младшего из братьев. Соль и влага на прокушенных губах, и крик – его, Джорджа, крик, не кого-то другого, взметается над руинами, уносясь в высокое, затянутое белесой пеленой мутное небо. Это он, Джордж Уизли, кричит над своим близнецом, стискивая уже холодеющие руки. Кричит, как не кричал никогда. Как не кричал бы ни под какими пытками, пытайся даже Волдеморт заживо снять с него кожу. — Фредди! Не смей!!! Ресницы – золотистые. Не дрогнут, не шевельнутся. Фред будто погружен в глубокий сон или транс. Пальцами – по лицу. Спокойному, спящему, все еще хранящему аромат последней улыбки. Улыбки цвета озорных колокольчиков, как на их последнее Рождество. Захлебнуться собственным воплем. Боль ввинчивается под кожу, дробит кости, измельчает внутренности в кровавое месиво. Кажется, лопаются вены, рвутся тонкие нити сухожилий. — Фред! Не бросай! «Меня, меня, что угодно! Мерлин, да что же…» Но в следующую секунду коридор закручивается спиралью до искр и звездочек перед глазами. Что-то (еще один взрыв?) отшвыривает от брата рывком, тащит куда-то в сторону и сразу же вверх. Как за волосы из глубин Черного озера. Весь мокрый и липкий от пота и слез, что смешиваются со струйками крови из разгрызенной нижней губы. Трясется, как в лихорадке, которой ни один из них никогда не болел, но кто-то прижимает к себе, стискивает до боли. И этот запах – одуванчики, солнце и теплый песок, а еще испуганный, хриплый ото сна голос, что шепчет тревожно: — Джорджи… что же это, Джорджи? Тише, слышишь? Это кошмар, все хорошо, слышишь? Заспанный перепуганный Фред с торчащими в разные стороны волосами так похож на одну из хогвартских сов, что Джордж рассмеялся бы, если бы ужас до сих пор не вспарывал грудину острыми, как у гиппогрифа, когтями, не впитывался бы в пытающийся вывалиться наружу кусок мышцы, уже, кажется, отбитый о ребра. — Фредди… — пальцы сжимаются сами по себе, оставляя на плечах брата темные синяки. — Обними меня, Фредди, сильнее. Всхлип куда-то в изгиб шеи, солеными губами – по мягкой (теплой, Мерлин, такой теплой!) коже, вниз до плеча и ключицы, спускаясь к груди, уже стягивая с близнеца такую лишнюю, такую мешающую сейчас одежду. — Братишка, ты пугаешь меня. Да что же такое? Фред пытается увернуться от настойчивых губ, фиксирует ладонями голову, заглядывает в лицо. Но Джордж перехватывает запястья, сжимает бедра ногами, не дает даже шевельнуться. Он как обезумел, целует — метит губами, зубами, пальцами везде, куда получается дотянуться. Горячей ладонью — под резинку пижамных штанов. Опрокидывает уже хватающего ртом воздух близнеца на постель. Выставляет зачем-то Заглушающее. Будто здесь, в крошечной комнатке над магазинчиком «Всевозможных волшебных вредилок» в таком безлюдном, практически вымершем в это смутное время Косом переулке, их услышит хоть кто-то. Кажется, даже портреты опустели в немом ужасе перед грядущим, перед ордой пожирателей, рвущихся в Хогвартс. — Джорджи? — Просто я очень люблю тебя, знаешь? Заткнет губами раскрывающийся для нового вопроса рот, толкнется языком во влажную глубину, одновременно вжимаясь бедрами меж разведенных ног брата. А потом влажными поцелуями ниже и ниже, по гладкой груди, спускаясь к животу, нырнет кончиком языка в аккуратный пупок, улыбаясь судорожному выдоху близнеца. Быстрыми, короткими касаниями – по острым бедренным косточкам, ниже и ниже. Стянет мешающиеся штаны, обхватит губами уже блестящую от влаги головку. Прижмет к кровати взметнувшиеся вверх бедра. Тише, Фредди, тише. Просто лежи. Языком – до основания, собирая вкус солоноватой смазки, вернуться к началу, заглатывая до конца. Чувствуя, как головка упирается в горло, одновременно лаская плоть языком, пытаясь удержать мечущегося из стороны в сторону Фреда на месте. — Джорджи… Мерлин… ох… я сейчас… Быстрее, интенсивнее, глубже. Так, чтобы искры — из глаз, так, чтобы пальцы на ногах поджались, и тело выгнуло над кроватью дугой. Так, чтобы голос сорвал до еле слышного сипа. Так, чтобы поверить, поверить – живой, здесь, со мной, самый живой. Фред всхлипывает, кончая, вцепляется пальцами в волосы близнеца. Джорджа колотит, но он все еще прижимает брата к постели, глотая солоновато-горькую вязкую жидкость до капли. А потом поднимает глаза — мутные шальные, пьяные, как будто стакан огневиски залпом в себя опрокинул. Его ведет и таращит, но дрожь понемногу отпускает, и он тянется вверх и вперед, чтобы накрыть губы Фреда легким, почти целомудренным поцелуем, делясь с близнецом его собственным вкусом. — А ты? — хриплым шепотом, рассеянно перебирая влажные пряди, поглаживая кончиками пальцев предплечье. — А я в порядке, — усмехнется лукаво, стаскивая изгвазданные, пропитавшиеся спермой штаны. Наложит очищающее, откидывая одежду подальше. Набросит на разгоряченные тела тонкое одеяло, устраивая голову на плече брата. — Давай спать, Фредди. Завтра будет долгий день. — Завтра мы надерем ему задницу, братец. Завтра все закончится, вот увидишь. Волдеморт падет, а мы с тобой слетаем к морю, ты хочешь? — все тише, сумбурней, заплетающимся языком, уже закрыв глаза, уже проваливаясь куда-то в область неизведанного. — Знаешь, я видел во сне — оно синее-синее и теплое, как большой ласковый книзл, и урчит, накатывая волнами на золотистый песок... будто облизывает… Голос брата все тише, и, когда он затихает, обрывая слово на середине, Джордж еще долго лежит, боясь шелохнуться, водит пальцами вдоль красивой спины, пересчитывает позвонки, слушая тихое сопение в ухо. …море, а еще там будет залитая солнцем поляна, и одуванчики — до горизонта. Много-много одуванчиков. Бабочки и этот твой смех, от которого перехватывает дыхание, и сердце колотится где-то в горле. Смех, без которого просто не жить… «Завтра мы надерем ему задницу…» «Фредди! Не смей!!!» Сон, просто сон, просто страх за него — единственного такого. И сразу вспышка откуда-то из детства – два тощих, исцарапанных, рыжих в свете заката, притаившись над одной из ям у старой яблони за Норой с битами наперевес, даже не дышат, карауля бестолковых садовых гномов. Часто моргают, борясь с усталостью. Один (уже и не вспомнить – кто и кого) схватит другого за руку, прижмет ладонь к левой половине своей груди. — Слышишь, стучит? — Слышу. Так громко. — Знаешь, а ведь там всего половинка, а вторая – у тебя. — А у мамы и папы? У Чарли? Билла? У Перси? У них также? — Не так. Они — сами по себе, понимаешь? А мы с тобой — одно целое, братишка. И если умрет один, умрет и другой, потому что жить только с половиной сердца нельзя. — А я бы все равно не сумел. Зачем мне это — если б не стало тебя. Вздрогнет от мурашек холода, пробежавших по спине и рукам, от запястий и выше. Тронет губами огненную прядку на виске. Зажмурится сильно-сильно, до боли. Это сон. Это был просто сон – глупый, бессмысленный, наколдованный страхом за брата. Просто сон, Джордж, понимаешь? Иногда это всего лишь сны. «Просто сон», — бормочет куда-то брату в плечо, чувствуя, как затягивает все глубже. И, уже отключаясь, переплетает их пальцы. Как тогда же, в детстве, когда казалось, что жизнь – это навсегда. …и снова пыль скрипит на зубах, и подсыхающая кровь стягивает виски. В горле — кисло и горько одновременно, а горло рвет крик, вцепившийся в плоть железными крюками, что с каждым взмахом отхватывают кусок за куском. — Фре-ед! Фре-е-едди! Прошу! Ни намека на дыхание или жизнь. Руки трясутся, когда опускает голову брата себе на колени, гладит волосы снова и снова. Пожалуйста, Фредди, только живи. Это мог бы быть я, ведь правда? Заберите меня! Мерлин, за что же его?! Почему?! Наверное, каменное крошево пропитало здесь все, потому что мир сделался таким тусклым и блёклым. Невыразительным. Как старые-старые колдо из времен их бабок или даже прабабок. Так больно в груди. Опускает глаза, ожидая увидеть осколок скалы, торчащий меж ребер. Но ничего. И только неподвижный брат на коленях, его застывший взгляд, и улыбка такая красивая, что хочется плакать. Фредди, проснись, я прошу… У мертвых губ вкус пыли и крови. Приляжет рядом, обхватывая, оберегая. Прижмет голову к пропитавшейся слезами груди. Баюкает, как маленького, как в детстве, когда снились кошмары. И волосы пахнут не пылью, не кровью, не смертью — одуванчиками, как на том лугу за Норой в их седьмое лето, и восьмое, и позже. Перси что-то беззвучно кричит, разевая рот так смешно, как жаба Лонгботтома. Рон смотрит с ужасом и, кажется, пятится к дальней, как-то уцелевшей при взрыве стене. Все будет хорошо, Фред. Ты полежи, отдохни тут со мной. Перекошенное лицо старшего брата. Что-то кричит, скалясь и брызжа слюной. Джордж крутит головой и только ближе прижимает к себе Фредди. Перси склоняется ниже, пытается вырвать тело из рук. Джордж огрызается и почти что рычит. Тогда брат, размахнувшись, бьет по лицу. Кровь капает из рассеченной губы, из носа. Пунцовые капельки блестящими бусинами сыплются на мертвого близнеца. Я не позволю забрать! …подскакивает, скидывая спутавшее ноги одеяло. Фред тихо сопит, раскинувшись на спине, и в бледно-голубом свете луны кожа кажется восковой и холодной. Садится, трет пульсирующие виски, осторожно лохматит волосы спящего. Чуть улыбается, чувствуя запястьем сонное дыхание. По полу тянет сквозняком. Зеркало напротив кровати тускло мерцает, высвечивая бледного изможденного парня. Брат за спиной вздыхает, переворачиваясь. Красивая улыбка изгибает любимые губы. Джордж смотрит и насмотреться не может. Будто впитывает, запоминает, любуется. — Это нервы, братишка. А ты вот он, со мной. Спишь и не знаешь, что твой Джорджи немножко тронулся рассудком, — шепчет почти про себя, разглядывая в отражении и плавный изгиб спины, и ямочки чуть ниже поясницы, и обнимающие подушку длинные руки. А потом тонкий серебристый треск, и узкая ломаная линия пересекает зеркало наискосок, заставляя Джорджа отпрянуть. Изображение вздрагивает, плывет, отрезая брата от брата, раскалывая мир на две части, и черный удушливый дым валит, клубясь, из разлома… Фред все улыбается, открывая глаза. Подмигивает отражению …и все исчезает. …на этот раз выпутывается из ловушки сновидения без крика. Слышит дыхание Фредди. Так близко, под боком. Подсовывает руку под плечи, чтобы быть еще ближе, чтобы лежать до утра, перебирая рыжие пряди, время от времени трогать кончиками пальцев лицо, проводить по губам. Просто смириться, что не уснет до рассвета. Ну, что ж, не беда, поутру – хлебнуть животворящего эликсира, и, как новенький. Фредди снова вздохнет, прижимаясь ближе. Половинка от целого. Необходимый, родной. — Ты не попадешь на эту битву, братишка. Прости. Пусть потом ты оторвешь мне голову и не заговоришь со мной до конца наших дней. Пусть разобьешь мне лицо и проклянешь чем-нибудь из Непростительных. Я все стерплю, Фредди, что угодно. Вынесу все. Если ты останешься жив. Когда пробуждающееся солнце разливает позолоту по кромке неба далеко на востоке, и первый теплый лучик прыгает на нос спящего брата, Джордж осторожно, пытаясь не разбудить, соскальзывает с кровати, перекладывая голову близнеца со своей груди на подушку. Натягивает первые попавшиеся брюки, прикрывает плечи рубашкой, а потом взмахивает палочкой над кроватью, накладывая сонные чары. — Спи сладко, братишка. Я скоро вернусь. Невесомый поцелуй в теплые губы. Прижать к себе на прощанье, вдохнуть его аромат. Это всегда солнце. Солнце и одуванчики. — Не волнуйся, я буду спешить. Задержать руку в руке, прижаться щекою. Беспомощные слезы разъедают глаза. Зажмурится, аппарируя прямо на улицу, в пустой Косой переулок. Запереть магазинчик. Вдохнуть стылый утренний воздух. Сырость пробирается под одежду, увлажняет волосы. Роса оседает на мантии. Палочка в побелевших пальцах мелко дрожит. — Я вернусь, братишка, я обещаю. А пока, чтобы ничего не случилось… Короткая вспышка, и маскировочные чары окутывают «Всевозможные волшебные вредилки», погружая магазинчик в белесую дымку. На пару мгновений здание скрывается из вида, но вот утренний ветерок подхватывает вязкую туманную мглу, уносит вдоль по улице прочь. И вместо уютного кирпичного здания остаются лишь дымящиеся обугленные развалины. И только закопченный белый кролик с обломанным ухом все еще барабанит лапками, зазывая покупателей. Вот так, чтобы наверняка. А дальше ноги сами собой несут к «Сладкому королевству», потайной лаз до Хогвартса, где профессоры уже выставляют защитный барьер. Где дети становятся плечом к плечу, чтобы отразить угрозу, чтобы не пустить пожирателей в их дом, чтобы спасти этот мир от гибели. — Фред? А где Джордж? Все в порядке? Джинни. Единственная сестренка. Мелкая и настырная, привыкшая добиваться своего, но так и не научившаяся различать близнецов. Смотрит, чуть склонив голову набок, морщит смешно веснушчатый нос. — Джордж где-то здесь, Джин. Наверное, ищет Гарри. Мы только вернулись. Все под контролем? Нет, у него не колет в груди от вранья, и совесть не шепчет ничего укоризненно на ухо, не пилит изнутри, не затапливает липкой виной. И Джинни не замечает подмены, лишь чуть меняется в лице при упоминании Поттера. Или Джорджу все это кажется — в царящем здесь хаосе померещится и не такое. — Он ищет диадему Ровены Равенкло. Луна сказала, она где-то в Выручай-комнате. Я хотела с ним, но… — отводит глаза, словно стыдится чего-то. Занятно, но Джорджу не до того, потому что счет идет на минуты, потому что никто не должен понять, что Фреда тут нет. — Но я должна помочь Невиллу на мосту. Береги себя, ладно? — заканчивает скороговоркой и убегает вниз по ступеням, перепрыгивая сразу через две. А ведь у нее с Гарри, кажется, что-то там начиналось? Вот только в последнее время рядом с мальчиком-который-выжил все чаще крутится белобрысый слизеринский хорек. И ладно бы дрались, но ведь замирают друг возле друга, как каменеют, и только губы беззвучно шевелятся, да ногти врезаются в ладони. И ведь Фредди говорил что-то такое, а Джордж тогда пропустил мимо ушей, обдумывая новую шалость… — Мистер Уизли. Джордж, мальчик мой, — гнусавый протяжный голосок выдергивает из таких неуместно-посторонних мыслей, что Джордж будто вновь просыпается. Смотрит с удивлением в водянистые глаза, скрывающиеся за выпуклыми стеклами очков. Волосы торчат в разные стороны, будто ей в макушку молния шандарахнула, шевелит губами и тянет к его лицу дрожащие крючковатые пальцы. — Ты все правильно сделал, дорогой. Спрятал брата подальше. Я видела твои сны в своем шаре. Ты заглянул в будущее, мой мальчик. И решил отвоевать брата у смерти. Это… странно? Скорее, жутко. Потому что Сивилла Трелони, никогда не предсказывающая за все свои годы в Хогвартсе ничего, кроме смерти, смотрит слезящимися глазами, заламывает костлявые руки, порывается обнять. Бормочет что-то о предназначении и судьбе, удивительном единении и знаках, рыдать принимается. Поток ее слов сливается в бессвязный шум, не более вразумительный, чем уханье и хлопанье крыльев где-нибудь в пыльной совятне. Трясет его за плечо, заставляет что-то там обещать, позаботиться, все уладить. Уладить? — Пока все это не кончится, никто не должен узнать, что ты тут один, — последняя фраза как-то пробивается в потоке бессознательного, цепляется своей разумностью, может быть. Не должен, конечно. Было какое-то заклинание или зелье. Что-то вертится в голове… — Гарри, профессор! Я должен найти Гарри Поттера, — выскальзывает из цепкой хватки, несется по лестнице, перепрыгивая сразу через пару ступенек, уже не слушая, что Сивилла бормочет там, за спиной своим дребезжащим, каркающим голосом. На средней площадке, пытаясь сообразить, куда бежать дальше, внезапно спотыкается о Луну. Она сидит на ступеньках, аккуратно расправив юбку, и будто чертит палочкой в воздухе какие-то чудные невидимые руны. — Полумна? Ты… — Здравствуй, Джордж. Ты выглядишь усталым. Знаешь, ты так спешишь, но занялся вовсе не тем. Тебе не нужно искать Гарри, тем более, он так занят. Ты и без него знаешь все, что нужно сделать. Смотрит на него своими удивительными серебристыми глазами, больше напоминающими не то топленое серебро, не то звездный свет, что льется ночью на их с Фредом постель через распахнутое в небо окно… — Не отвлекай Гарри, ладно? Он должен успеть спасти свое сердце до того, как грянет конец. А ты пока спасешь свое. Знаешь, ты будешь очень-очень счастлив. Только постарайся сегодня не забрать себе судьбу того, кого ты так пытаешься уберечь. Он будет в порядке, но и ты будь. — Луна, о чем ты говоришь? — стряхивает с себя оцепенение, будто бы загипнотизированный словами девчонки. Что за бред? Откуда она… Хотя, это же Луна. — Берегись старых каменных стен, Джордж Уизли. Ну да, шикарный совет. Учитывая, что все они — в одном из старейших каменных замков Англии. Чудачка. — Прости, я должен… Короткий кивок, и вновь этот отрешенный взгляд, будто сквозь пространство и время. — Иди, Джордж. Ты должен. Несется дальше, все еще чувствуя спиной внимательный взгляд и мягкую, подбадривающую улыбку. — Давай, Джорджи, ты сможешь. Вперед! Будет весело! — Фред, мантикору тебе в задницу! Не трогай метлу, идиот. Мать с отцом три шкуры спустят. — Никто не узнает. Ну же, это так весело — улететь ото всех только вдвоем. Джорджи, ты, я и закат, а потом — звезды. Разве мы не об этом мечтали? Гарь разъедает глаза, забивается в ноздри. Кажется, частички пепла впитываются в кожу, и непонятный жар опаляет лицо, и кончики волос уже потрескивают, почти воспламеняясь. А еще низкий голодный вой, словно гигантская стая огненных зверей: пылающие змеи, химеры и драконы мечутся прямо здесь, за стеной. Словно они попали в ловушку и не могут выбраться, запертые магией. Выручай-комната?.. Что-то грохочет, обломки, идентифицировать которые невозможно, валятся сверху. Уже сейчас коридоры замка все больше напоминают руины, даже портреты, поняв, что грядет неизбежное, опустели, и полтергейсты с призраками попрятались по углам или вовсе покинули Хогвартс… Сверху из-за угла – рваный порыв ветра и опаляющий зной, Джордж едва успевает отпрыгнуть, как тлеющая метла, несущая сразу двоих, снижается, останавливаясь. Закопченные, измазанные копотью фигуры спрыгивают на каменный пол, и он узнает и эту черную вихрастую макушку, и круглые очки одного, и белобрысую (все еще светлые после пожара? чудеса, да и только) прилизанную шевелюру второго, вот только обычно надменно кривящиеся губы сейчас очевидно дрожат. «Не отвлекай Гарри, ладно? Он должен успеть спасти свое сердце», — так некстати всплывает в голове, и Джордж почему-то делает шаг назад, отступая в тень одного из тайных коридоров. Наверное, вовремя, потому что надежда всего магического мира не бежит опрометью туда, где студенты возводят баррикады, не держит совет с профессорами, он просто обхватывает руками худое трясущееся тело слизеринца, прижимает к себе. Тот не отбрыкивается ожидаемо, не шипит, прячет мокрое лицо на плече Поттера и позволяет грязным пальцам перебирать свои волосы, сам подставляется под успокаивающую ласку, будто нуждается в ней. — Драко, ты как, цел? Не молчи. Ты в порядке? Так за тебя испугался, и Крэбб... Мне правда жаль, что так получилось, не стоило ему призывать Адское пламя, это же разумное существо, чудовище… Крестраж мы бы уничтожили по-другому. Драко? Если бы что-то с тобой… Вот даже как. Гарри и Малфой. Неисповедимы пути твои, Мерлин. «Фредди, ты мог бы подумать?..», — почти срывается шепотом с губ, и Джордж даже оборачиваясь с лукавой усмешкой в надежде похихикать с братом, как и всегда, позабыв на мгновение, что Фреда здесь нет. Что он один. Так непривычно, невозможно один. И это так странно, тревожно. Как смотреть в зеркало и не видеть своего отражения. А Малфой тем временем мотает головой как безумный и шепчет, что-то шепчет обнимающему его мальчишке, хрипя и захлебываясь. Повторяет одну и ту же фразу снова и снова. Расслышать не получается. И Джордж даже жалеет, что при нем нет удлинителей ушей, пригодились бы. А шепот тем временем горче и горше, нарастает, как грохот рушащейся башни, гремит, угрожает… Гарри замолкает, отчаявшись уговорить, достучаться, просто дергает на себя и накрывает губами малфоевский рот. И хорек опять удивляет — вместо того, чтоб оттолкнуть, отшатнуться, вжимается в гриффиндорца и плачет, позволяя чужим губам глушить всхлипы, собирать с лица капельки влаги. — Ну, что ты, Драко? Мы справимся, слышишь? Не смей сомневаться. Сегодня все кончится, наконец. Я убью его, веришь мне? Убью Волдеморта, чтобы больше не мог, чтобы не смел… Ты только верь в меня, ладно? Мне так нужно, чтобы ты верил. — Обещай, обещай мне, Поттер. Мерлин, просто обещай, что останешься жив. Больше мне ничего не надо, ты слышишь? Торопливый сбивчивый шепот, перекрывающий клятвы и просьбы друг другу. Быстрые, безысходные поцелуи. Будто в последний раз, на грани, отчаявшись, но не смирившись. — Так боюсь за тебя, обещай. Ведь без тебя невозможно, не хочу и не буду, ты слышишь? Если ты, то и я — сразу следом. Чертов Поттер, будто мою душу забрал… — Мне тоже, Драко, мне тоже без тебя — не дышать. Комок застревает в горле, и дыхание перехватывает. Так знакомо, так неизбежно, так… правильно, может быть. «Без тебя невозможно, не хочу и не буду, ты слышишь? Если ты, то и я — сразу следом» Никогда, Фредди. Только вдвоем. Только вдвоем, и Гарри прав, сегодня все кончится. Так или иначе. — Мы выживем, братишка, мы оба, — бубнит себе под нос, уже уносясь прочь, все дальше и дальше от невозможно-странной, но кажущейся такой правильной парочки. Правильной и естественной сегодня. Когда старому миру точно настанет конец, когда любой из них может умереть. «Но не ты, Фредди, только не ты» «Ты и без Гарри знаешь все, что нужно (должен) сделать», — кажущаяся такой банальной, пустой и бессмысленной фраза Полумны вдруг обретает значение, когда Джордж вспоминает одно только слово. Джеминио. Заклинание удвоения. Просто направить палочку на предмет и шепнуть это слово. Направить палочку на предмет. Возможно, зеркало подойдет? Кажется, проходят не минуты — часы и недели, когда он, рыская как безумный по лестницам и этажам, отыскивает одно за старой потертой портьерой. Оно тусклое, пыльное и кажется таким грустным, что хочется протянуть руку, коснуться гладкой поверхности и пожалеть. Но время… оно утекает сухим золотистым песком сквозь дрожащие пальцы, его просто совсем не осталось. А потому Джордж просто смотрит на свое изможденное отражение, направляет палочку, и губы шепчут заклинание… Лишь бы получилось, лишь бы удалось, лишь бы… — Привет. Мы должны торопиться? Джордж подпрыгивает на месте, когда чужая ладонь опускается на плечо. Смотрит на свою копию-отражение. Не Фред. Не Фред и не Джордж, чуть не такой, как будто… как будто отражение в мутной воде после грозы. Как будто тень в давно не мытом стекле. …как будто. Но никто не заметит сейчас, в гуще битвы, что в самом разгаре, не станет вглядываться, искать соответствия и различия, правда? Потому что стены замка ощутимо дрожат, и беззвучный вой приближающихся дементоров холодит кровь и ужасом застывает где-то в затылке. Потому что, кажется, защита уже пала, и пожиратели бесчинствуют в коридорах, а великаны крушат вековые стены. — Ты знаешь, кто ты? — Я знаю все, что знаешь ты… братишка, — лукавая усмешка выходит печальной, немного кривой. — Не называй меня так. Не называй меня так, ты не можешь. Потому что он там — совсем один, потому что это почти что предательство, измена. Потому что у меня только один брат-близнец. Только мой Фредди. — Как скажешь, — быстро соглашается копия. Наверное, он просто чувствует. Или знает. «В случае умножения копия никогда не будет равноценна оригиналу и быстро выйдет из строя», — всплывают в голове строки из учебника, и Джордж разбивает зеркало, чтобы прихватить осколок, мало ли что. Должно хватить, если что. Должно получиться. Вперед и вперед, без какой-то определенной цели, не выбирая направления. Просто кидаясь в гущу сражения, просто стоя плечом к плечу, как и прежде. Как должно было быть. Швыряя во врагов Ступефаи, проклятья. Обездвиживая, оглушая, отражая, лишая сознания. — Джордж… — часа через полтора (хотя по ощущениям — примерно вечность и еще немного) копия хватает за руку. Кажется испуганным и бледным до синевы. — Джордж, что-то не… Бледней и бледней, истончается. И Джордж понимает, что может видеть насквозь, как через омытое дождем стекло. Заграждает собой, вталкивая в один из многочисленных еще уцелевших проходов. Пытается схватить за руку, но пальцы проходят сквозь воздух, легкое дуновение на лице, тихий щелчок, и копия исчезает. Все хорошо, он же знал, правда? Зеленый луч врезается в стену прямо над головой, Джордж успевает пригнуться, швыряет за спину чем-то, даже не задумываясь, даже не целясь. Кусок зеркала — из кармана. Поймать отражение, взмах палочкой. Джеминио. И еще одна копия-клон появляется рядом, будто сотканный из затвердевших лучей солнца. Такой похожий на Фреда. Не Фред. Потому что Фред пахнет одуванчиками, а здесь слишком пыльно и сыро. — Послушай, нам надо… Перебивает на полуслове, торопливо кивая. Усмехается понятливо и немножечко грустно. — … нам надо выжить, я помню. Тебе надо выжить, а я прикрою. — Нам обоим, — пытается спорить Джордж, но копия просто молча смотрит в глаза, и он осекается. Потому что вспоминает: «Я знаю все, что знаешь ты». И у копии лишь полтора часа до того, как исчезнет. До того, как новое отражение шагнет из стекла, чтобы прикрыть его спину. Чтобы обмануть целый мир. Чтобы смерть обмануть. Проходят годы или минуты, ноги от усталости мелко дрожат, а сжимающие палочку пальцы, кажется, никогда уже не разжать. Отражая очередное заклятие, вдруг узнает голос Перси, чуть поодаль — Гермиона и Рон наступают на пятящуюся фигуру, до бровей закутанную в черную мантию. Псевдо-близнец выкрикивает что-то в стиле Фреда, а потом заливисто смеется над Перси, шутливо пихает в плечо. Джордж замирает. И пот тонкими ледяными струйками течет по спине. Потому что он узнает. И коридор, и нависающие стены, и взрыв, разносящий пространство не через секунду даже, в то же мгновение — все это было уже. Все это было, было. И Фредди… Только не Фред. Дрожь только начинает волной корежить вековые стены, и первые отколовшиеся камни не успевают рухнуть вниз, а он уже хватает за рукав близнеца, вышвыривая прочь из зоны поражения. Именно так — близнеца. Потому что это лицо и улыбка, его взгляд, изгиб любимых губ и каждая веснушка на задорном лице. Это не копия, не подделка, это его Фредди, который не может умереть, как во сне. Ты будешь жить. Двойник пролетает через весь коридор, взрывная волна догоняет, подхватывает под руки, протаскивая дальше. Джордж хочет кинуться следом, хочет проверить и убедиться, но что-то падает сверху. Огромное, темное, тяжелое. Что-то прижимает к стылому камню, давит на грудь. Под ребрами так горячо, а вдохнуть почти невозможно. — Фредди, — шелестящий стон с губ, что стали вдруг такими солеными, влажными. — Фредди… Душная боль разливается под кожей, под ребрами, там, где должно, наверное, стучать — не сердце, нет, всего только лишь половина. — Фред, — кровавой пеной на губах, сквозь наваливающуюся тьму, последней осознанной мыслью, — Фредди. Вязкое нечто, спеленавшее сознание, постепенно слабеет, отпускает. Какие-то шорохи и голоса пробиваются сквозь незримый барьер, а потом он слышит строгий девичий голос, по всей видимости, отчитывающий братьев. Силится улыбнуться, но не может даже моргнуть. — Он жив, жив, успокойся. Видишь, дышит. Ранен только, и сильно. Перси, не ори же ты так во имя Мерлина. На Фреда вон посмотри. Выглядит, как после поцелуя дементора, если не хуже. Приведи лучше кого-нибудь. Рональд Уизли, не стой там столбом, иди, помоги. Его поднимают, пытаются куда-то нести. Но чьи-то руки держат крепко, прижимая к себе, не отдают, не пускают. — Не надо, не трогайте. Герми, нельзя, — как будто собственный голос из чужих уст. Джордж стонет почти что беззвучно, но тот, кто держит/баюкает в сильных руках, слышит, — он приходит в себя. Тихо. Не трогайте, говорю, вдруг повреждения в спине или что-то еще. Веки будто клейким зельем залили, но Джордж, сделав усилие, с трудом разлепляет глаза. И прямо напротив взгляд — голубой, как небо ясным зимним утром на самом рассвете, лазурью расплескавшееся от края до края. Яркая россыпь веснушек, взлохмаченная огненная шевелюра с кусочками какой-то дряни, застрявшей в прядях. И тревога, что, кажется, стянула плечи брата невидимой ржавой цепью. Фредди. Живой. — Братишка. Я ц-цел. Не волнуйся, — пара слов отнимает последние силы, и он снова закрывает глаза, опуская голову на колени брата. — Приведите кого-нибудь, я посижу с ним, — слышит слабый, слишком уж слабый голос близнеца. Холодная ладонь сжимает пальцы, а губы (Мерлин, почему такие ледяные?) трогают лоб. А потом одна тихая фраза, что сразу возвращает в реальность, заставляет вспомнить все — от и до. — Фредди дома под сонными чарами, помнишь? В комнате над магазином. Тем самым, что ты скрыл маскировкой перед уходом. И я — это ты, но время уходит. А у тебя все еще есть палочка и кусок зеркала. Нежные прикосновения к скулам, губам. Еще один невесомый поцелуй куда-то в висок. — Думаю, Джордж, мне пора. Фигура так похожая на него и сразу на Фредди дрожит, как пергамент, что плавится жаром огня перед тем, как вспыхнуть, заняться. Это как мираж где-то в жаркой пустыне, когда марево колышется над горизонтом и без всякой магии шутит шутки с сознанием, заставляя видеть замки в песках, прекрасных белоснежных пегасов и райские кущи. Кажется, перед тем, как силуэт перед ним растворяется в воздухе, Джордж замечает блеснувшую влагу на осунувшемся лице. Или это просто игра света в этих жутких, глухих коридорах, от которых остались только руины. Почему-то даже не возникает мысли достать палочку и зеркало, создать еще одну копию. Не потому, что это кажется неправильным или… предательством. Просто… угроза миновала, ведь правда? А еще руки так трясутся, что он просто не уверен, что сумеет удержать все это в руках. Мысли беспорядочно скачут пьяными садовыми гномами, спотыкаясь друг о друга, сваливаясь в какую-то бездонную яму, и даже не хочется сделать усилие, чтобы привести их в порядок, встряхнуться. — Джордж? Ты меня слышишь? Давай-ка мы отведем тебя в больничное крыло. Голова сильно кружится? Можешь идти? — встревоженное женское лицо в обрамлении нелепо-фиолетовых волос. Тонкие, но такие сильные руки, и плечо, на которое он опирается. — Спасибо, Тонкс, все хо… — а потом сразу без перехода валится вслед за теми же гномами в пустоту. Становится легче. Во рту сухо, а голова гудит, будто только что встретилась с бладжером над квиддичным полем. Джордж осторожно приоткрывает глаза, и тут же щурится от яркого, бьющего в глаза света. Солнце за окном кренится к закату, расплескивая над горизонтом пунцовые волны. Мягкие подушки под головой, тугие повязки – на лбу, руках, поперек груди, на ноге. Горьковатый привкус во рту, наверное, пока валялся тут без сознания, в него вливали какие-то мерзкие зелья – укрепляющее, костерост… Последнее, что он помнит – это бледное лицо Нимфадоры, а вот как попал домой, в эту комнату, кто снял маскирующие чары с магазинчика? Кто разбудил Фреда? Или он сам очнулся? Стоп… Фред? Резко садится, морщась от резкой боли в затылке, перед глазами плывут разноцветные пятна, расширяющиеся в круги. Как волны на озере от брошенной пригоршни камешков. Напряженная спина у окна, четкий профиль человека, вглядывающегося куда-то вдаль. Вглядывающегося, но, кажется, не видящего ровным счетом ничего. — Фредди? — … — Я не мог. Эти сны, ты бы не поверил. Но все так бы и было, даже Трелони потом подтвердила. Я не мог тебя потерять. Тишина звенит, раскалывая сознание на части. Фред не оборачивается. Он прямой, как струна, натянутая до предела. Так, что воздух вибрирует и дрожит. Даже если ты никогда не заговоришь со мной больше, я должен был. — Вместо этого я тебя чуть не потерял, придурок, — голос сиплый, как от долгого крика и слез. Обхватывает себя руками за плечи, как будто замерз. Начинает дрожать. Мелко и сильно, и Джордж не выдерживает. Не тогда, когда его Фредди плачет. Это неправильно, так нельзя. И вот уже обнимает со спины, зарываясь лицом в волосы на затылке, вдыхая запах — терпкий, золотистый, родной, с нотками соли и сладких орехов. И одуванчики, все еще одуванчики — золотистые, как пригоршни солнечного света далеко на холме. Влага струится из глаз, капает на шею и плечи близнеца, а тот лишь тянется, чтобы сжать руки брата. Всхлипывает едва слышно. — Я люблю тебя, Фред, я не мог, — сбивчивым шепотом, целуя куда-то в плечо, в изгиб шеи. — Ты бросил меня одного, — горько и тихо, одними губами. — Я спрятал тебя. — Ты меня… ты меня предал. Ты почти умер, придурок! — Предал, значит? Вот как? А что бы сделал ты, Фредди?! Если бы эти сны являлись тебе? Пустил бы? Оставил бы просто на случай? Отправил бы меня умирать, понадеявшись на удачу? — Что ты несешь?! Замолчи! Шепот крепнет, рокочет, гремит, как несущаяся лавина с горы, набирает обороты, ускоряется и пугает. И вот уже два одинаковых, бледных, орут друг на друга, сжимая кулаки, и голубые глаза сверкают самой настоящей злостью. Двое, что не ссорились так ни разу за всю эту жизнь. Двое, что никогда, впрочем, не были так близки к смерти, что могла разлучить навсегда. Двое, что всегда будут единым. Наверное, один из них соображает быстрее. Несмотря на недавнее ранение, на затуманенное зельями сознание. Замолкает и просто берет в свои руки холодные ладони близнеца: — Все закончилось, слышишь? Все закончилось, и мы живы. Ты же не бросишь меня? Тихое хмыканье, и пальцы, чуть сжимающиеся в ответ. Успокаивающие. — Куда я уйду? Даже если б хотел? Сердце-то одно на двоих. Или забыл? Или все наврал в детстве? Ты такой врун, Джорджи. — Я? Это же ты тогда говорил. Про сердце и две половинки. Ковер на полу у кровати мягкий, и пунцовый закатный свет из-за окна уже не выедает, не режет глаза, не раздражает. Так хорошо лежать, сплетаясь пальцами, ловить губами дыхание второго. Даже, опуская ресницы, знать: вот он, здесь. Теперь навсегда. И шептать, рассказывать торопливо, чтобы избавиться поскорей — не от лжи, от прошедшего, будто от ноши. Разделить на двоих, как и всегда до того. — Ты умирал в моих снах снова и снова. Стена падала, погребая тебя под обломками, и я ничего не мог сделать, совсем ничего. Ты не представляешь, каково это, Фредди. Уж лучше сразу к дементорам в Азкабан, чтобы не чувствовать. Или яда просто вместо сонного зелья, чтобы следом, чтобы вместе всегда… Фред вздрагивает как от боли, обнимает крепче, прячет лицо на груди. — Что ты говоришь такое, глупый? Ты будешь жить, будешь жить долго. Мы будем… Жадно, голодно, губы к губам. До крови, до путающихся стонов, до хриплых обещаний и бессвязных, мучительных клятв. Торопливо, путаясь в одежде, царапаясь, помечая пальцами, ногтями, губами — шею, плечи, оставляя на груди аляпистое ожерелье из лиловых и багряных меток. Раздвинет ноги, притягивая близнеца, опрокидывая на себя, вскидывая бедра, вжимая. — Джорджи, быстрее. Сил моих нет. Так хочу тебя, почти умираю. Невозможное, непреодолимое желание коснуться. Не желание даже — потребность, ненормальная, самая правильная и естественная тяга. Осознанней чем дыхание, оправданней, чем голод или жажда. Коснуться, дотронуться, переплестись, впитаться в него, влиться под кожу, растечься по венам, стать его частью. Ближе, еще ближе, чем раньше. И остаться так навсегда. — Люблю тебя, — всхлипом, раздвигая длинные ноги, толкаясь вперед, в узкую глубину, практически без подготовки. Губы привычно по инерции шепчут нужные заклинания, а он лишь сцеловывает соленые капельки с дрожащих ресниц, быстрой, нежной дорожкой по скулам, к губам, подбородку и шее. Сейчас, мой хороший, сейчас… сейчас будет лучше. Фред улыбнется, потянет на себя за взмокшие плечи, откинет голову, чуть прогибаясь. — Давай, Джорджи, уже не могу… Ближе, сильнее и глубже. Рваными, все ускоряющимися толчками. Шипением сквозь сжатые зубы, сиплые всхлипы, бессвязные признания снова и снова. Не могу без тебя, никогда. Никогда больше врозь. И снова губы к губам, чтобы выпить до дна, чтобы захлебнуться, чтобы умереть и возродиться. Стискивать пальцы до хруста, до ломоты, дергать на себя, оставляя на бедрах синие метки. Скользить языком вдоль красивой, прогибающейся спины, собирая капельки пота, пересчитывая позвонки. Прикусывать плечи, а потом зарываться в золотистые пряди на затылке и снова вдыхать его запах, пропитываться им, растворяться. Одуванчики и солнце. Это всегда одуванчики. А потом рухнуть сверху, поглаживая мокрые плечи, выводить бессмысленные узоры кончиками пальцев на бедрах. Целовать его губы и руки, снова и снова. Как хлебать холодную воду из колодца, не в силах утолить безумную жажду. И успокаиваться от нежных касаний в ответ, позволить себе расслабиться, опустить наконец-то ресницы. Поверить. Мы живы, братишка. Мы правда выжили. Получилось.