Бурные воды (Troubled Waters)

Одно из первых воспоминаний Финдис относилось к самым ранним дням ее жизни: руки матери, обнимающие края колыбели, и лицо в сверкающем ореоле золотых волос. Мамин голос, старинная ваньярская колыбельная — мелодичные переливы дождем падали прямо в раскрытые ладони Финдис. Струящийся сверху свет, серебряное сияние и золотой блеск: мгновение запечатлелось в памяти и возвращалось снова и снова, пока не сделалось привычным, слегка истершимся, точно мягкие линии старого рисунка. Почти все детство мать казалась Финдис ожившей Лаурелин — чем ещё объяснить то, как в любой комнате сразу делалось светлее, стоило той войти, точно вещи отзывались на звук ее шагов? И когда Финдис зарывалась лицом в материнские волосы и вдыхала ее аромат, та пахла, словно Смешение света Древ — мягкое сияние, размывающее жёсткие очертания мира. В десять лет Финдис считала мать прекраснейшей женщиной во всей Арде. Она следовала за Индис, куда бы та ни пошла, — темноволосая тень, неизменно цеплявшаяся за подол искусно украшенных платьев, которые обычно носила мать. Индис была терпелива: замедляла шаг, приноравливаясь к походке маленькой дочери, несла своё утомившееся дитя вверх по лестницам, когда усталость наконец брала верх над упорством. Финдис представить не могла, чтобы кто-то мог бы ненавидеть её мать. Когда на улице вслед им тянулся шепоток, Финдис высоко поднимала голову — в точности, как делала мать, — притворяясь, будто прохожие говорят о том, как прекрасна королева и как изумительна её дочь. Возможно, иногда в самом деле бывало и так. (К тому времени, когда она стала достаточно взрослой, чтобы сидеть на королевском совете рядом с матерью, злые перешептывания почти растворились в сиянии улыбки Индис, но оглядываясь назад, Финдис признавала, что встречалась некогда с настоящей ненавистью, — и по-прежнему никак не могла понять, как такое было возможно). * — Почему Феанаро меня не любит, ammë? Мать отставила миску, в которой месила тесто, и нахмурилась. — Почему ты так решила? Финдис задумалась, покусывая нижнюю губу и просеивая сквозь пальцы муку, рассыпанную по доске для хлеба. — Он не хочет со мной разговаривать. Не разрешает мне никуда ходить с ним . Или это только потому, что он намного старше? Она заметила печаль, промелькнувшую на лице матери. — Нет, не только... но отчасти да. — Иногда... — по лицу Финдис расплылась полуулыбка, — иногда он всё-таки показывает мне, над чем работает. Он сделал... такую изогнутую штуку, ammë, там внутри разноцветные шарики, и если посмотреть сквозь нее, видно много-много радуг. — Она опустила взгляд, кончиком пальца выводя узоры на рассыпанной муке, и не стала рассказывать, что, показав свое творение, единокровный брат прикрикнул на неё за неуклюжесть и выставил вон из мастерской. — Вот если бы у меня была младшая сестрёнка... Снова подняв глаза, она увидела, что мать перестала месить тесто, а на ее лице появилось странное выражение. — Что же ты стала бы делать, Финдис? — Я... — она повела плечами, почти онемев от открывающихся возможностей. — Я бы разрешала ей всюду ходить со мной. Рассказывала бы сказки обо всём, о чем ей захочется. Делала бы для неё всякие штуки... они были бы не такие красивые, но я думаю, ей бы нравилось и так. Индис оставила тесто и присела рядом, протянув руку, чтобы поправить прядку волос, выбившуюся из косы Финдис. Затем взяла ее за руку и положила ладонь дочери себе на живот, позволив ощутить теплую зыбь вдохов и выдохов. — Это не сестрёнка, — шепнула она, и глаза Финдис широко распахнулись. — Но ведь о братике ты станешь заботиться точно так же? * Шло время. Живот Индис становился всё круглее и круглее — пока однажды Финдис, проснувшись, не обнаружила, что дверь в комнаты матери крепко заперта, а в гостиной безмятежно расположилась бабушка: игла споро мелькала по кругу шелковой ткани в её руках. — Финдис, — поприветствовала её Астариндэ, откладывая в сторону рукоделие, и похлопала по сидению рядом. — Посиди-ка со мной. Финдис осталась стоять, прикусив ноготь на большом пальце и сражаясь с отчаянным желанием побежать наверх, усесться у дверей матери и ждать, пока та не выйдет. — Мама тоже спустится к нам? — Индис спустится, когда все кончится. — Что кончится? — переспросила она, нахмурив лоб в тревоге и раздражении, и Астариндэ рассмеялась. — Как только твой брат родится, конечно же! Индис говорит, что ты мечтаешь стать старшей сестрой — это правда? Она кивнула, не зная, стоит ли рассказывать бабушке, что она не вполне уверена, будто полностью понимает, как именно быть старшей, что боится не справиться и всё испортить. В мире, казалось, было столько правил, и Финдис никогда не удавалось запомнить их все. И она не понимала, почему должна становиться старшей сестрой именно сейчас, а не когда-нибудь ещё, или почему мать не могла сейчас выйти из своей спальни. Бабушка позволила ей свернуться калачиком рядом и зарыться лицом в её волосы — более темного оттенка, чем у дочери, медвяно-золотые, тогда как волосы Индис напоминали свет Лаурелин. Свет вспыхивал на игле всякий раз, когда она делала стежок, рисуя алой нитью по туго натянутому шелку. Когда тишину наконец нарушил пронзительный тонкий крик, бабушка вновь отложила вышивку и отвела Финдис в комнату, где лежала её мать: вспотевшая, утомленная и баюкавшая темноволосого младенца. * Финдис обнаружила, что быть старшей сестрой ей очень нравится. Порой от Нолофинвэ были сплошные хлопоты — он вечно брал ее вещи без спроса, вечно разводил беспорядок, но так при этом улыбался, что Финдис, уже готовая резко отчитать его, не могла сдержать досадливый смешок и просто наклонялась, чтобы в очередной раз прибрать за ним. Позже, едва он достаточно подрос, чтобы ходить за ней точно так же, как она сама ходила за матерью, Финдис научила брата забираться на корявую вишню в саду и вплетала бледно-розовые цветы в его темные волосы — чтобы увидеть, как он улыбается во весь рот. Когда братишка однажды свалился с одной из верхних ветвей и сильно вывихнул ногу, это Финдис притащила его домой, вверх по склону и успокаивала, лишь бы не показать, как сама перепугалась оттого, что ему так больно. Когда же он и в самом деле принялся всюду сопровождать ее, Финдис перестала преследовать мать и начала помогать брату преодолевать крутые лестницы Тириона. Их сестра родилась на пике сияния Лаурелин — у неё оказались золотые, как у матери, волосы и здоровые лёгкие, которым она быстро нашла применение, оглушая криками всех домашних. Иримэ была капризным ребёнком и требовала больше родительского внимания, чем в своё время Нолофинвэ — по крайней мере, насколько Финдис могла припомнить. Сам Нолофинвэ был не слишком доволен этими переменами. — Ты не позволишь ей с нами играть, ведь правда? — требовательно спросил он однажды днем, когда Финдис разыскала его в саду: он забрался под какой-то куст и ожесточенно копал землю сломанной палкой. Ветер доносил из дома детские крики. На перепачканном лице Нолофинвэ виднелись дорожки от слёз. — Я не хочу с ней играть! Финдис села рядом, поковыряла пальцами землю, и, чувствуя себя очень взрослой и рассудительной, ответила: — Она подрастёт, и нам будет весело. Всем вместе. Разве тебе не хотелось, чтобы было, с кем ещё поиграть? Нолофинвэ скорчил рожицу. — Я имел в виду щенка, или кого-то ещё, с кем весело. А не... не хнычущего младенца. Да ещё мама с папой только с ней и возятся. С улыбкой она похлопала его по руке. — Я бы выбрала младенца, а не щенка. Собаки не очень хорошо пахнут. — Иримэ тоже, — пробормотал её брат, пытаясь вытереть щеку и только сильнее размазывая грязь. — Но ты же не станешь играть с ней вместо меня, правда? — Нет, конечно. — Финдис сорвала с куста лист и сложила пополам, а затем приложила к губам и дунула, издав звонкий свист. Нолофинвэ уставился на неё. — Как думаешь, у нас выйдет громче, чем у нее? — сказала она, поморщившись: с порывом ветра из дома донеслась очередная порция воплей. — Ну же, попробуй! Он фыркнул, а затем улыбнулся, потянувшись за листом для себя. * Из них из всех только её младшая сестра могла похвастать своим собственным именем. Нолофинвэ. Арафинвэ. Имя отца с прицепленными к началу определениями. Брат ее не отличался особенной мудростью, как не мог похвастать необычайным благородством младенец, рожденный после Иримэ, — особенно когда он куда чаще падал лицом на пол, чем ползал. И её собственное имя. Финдис порой дышала на зеркало и выводила своё имя на запотевшем стекле, используя буквы, которые изобрел её единокровный брат, — задерживаясь на точке над формен и завитке сильмэ. Феанаро научил её писать этими буквами, когда она попросила, — хотя и без большой охоты. Иногда она спрашивала себя: было ли в её имени что-нибудь, кроме символа, доказательства любви между её родителями — точно флаг, которым можно взмахнуть перед лицом мира: "Взгляните, как мы любим друг друга, что плод нашего союза носит оба наших имени. Имя нашей дочери да будет нашими собственными, вовеки соединенными до тех пор, пока самой вечности не придёт конец". («У тебя красивое имя, — шептала мать ей на ухо, поглаживая ладонью по-нолдорски темные волосы Финдис. — И ты можешь сделать так, чтобы оно означало то, чего ты захочешь, одними своими поступками».) * — Он поднял меч на нашего родного брата! Назови мне хоть одну причину не разыскать его и не ответить тем же. — Иримэ расхаживала взад и вперед, судорожно сжав кулаки. У окна она остановилась, с яростью глядя на опустелый двор. — Хотела бы я сказать, что удивлена, но это всё-таки Феанаро, — Финдис стояла всё там же, прислонившись к дверному косяку. Прочие члены совета были потрясены случившимся и разгневаны, но Финдис, стоило ей заметить, как за углом мелькнул кончик золотистой косы Иримэ, тотчас же поняла, что её сестрёнке угрожала серьёзная опасность совершить нечто настолько же неразумное. — Какое вообще у него есть право... — Никакого, — холодно прервала Финдис, и глаза Иримэ вспыхнули, когда она снова повернулась к сестре. — Отсюда и призыв Валар. Изгнание — лучшее, на что он может надеяться, если Нолофинвэ будет столь великодушен, чтобы простить его. — Ну конечно же, он будет великодушен, — Иримэ почти выплюнула это слово. — Он всю жизнь только и делал, что в рот смотрел нашему единокровному братцу — думаешь, такая мелочь, как угроза смертью, положит этому конец?! — Обстоятельства изменились... — Они всегда меняются, Финдис, — её сестра прищурилась. — Помяни моё слово. Даже если наш брат притворится, будто это ничего не меняет, порой просто невозможно вернуться назад и сделать, как было. * Когда пала тьма, Финдис охватил страх. Позже она не могла толком припомнить, в какой последовательности разворачивались события — исчез ли сначала свет с неба, и темнота растеклась по нему, словно капля краски в чистой воде, или же племянники явились из сумрака еще до кромешной тьмы, принеся весть о смерти Финвэ? «Отец мертв». Она помнила эту мысль, ясную и холодную. «Убит на пороге своего дома, в изгнании». — Крепись, — она слышала, как Нолофинвэ шепнул это их младшему брату, тяжело нахмурив лоб и сжав ладонь на рукояти меча. Когда он отвернулся (всегда столь полный решимости не уступить единокровному брату в ярости и напоре), Финдис протянула Арафинвэ руку. Тот крепко стиснул ее и уставился на сестру, точно утопающий. — Скажи мне, что это сон, — прошептал он. (Ребенком он забирался к ней в постель, перепуганный раскатами грома, и она позволяла ему свернуться клубком и крепко уснуть на ее груди, твердо зная, что оба они проснутся завтра, — а теперь у неё не находилось слов, чтобы утешить его). — Если это и правда сон, — шепнула она в ответ, — я молюсь, чтобы мы скоро проснулись. * Входная дверь дома Иримэ была полуоткрыта, и свет фонаря лился изнутри наружу. Город гудел от непрестанного движения — тысячи тех, кто готовился уходить, и ещё тысячи тех, кто пытался удержать дома своих любимых. Иримэ оказалась в своей комнате: она запихивала в дорожный мешок туники . — План вовсе не плох, — сказала она, не оборачиваясь. — Отправиться на восток. Найти новые земли. Мне всегда хотелось повидать еще что-нибудь, кроме... — Такие решения не принимают впопыхах, — настойчиво произнесла Финдис, ненавидя себя за эти разумные, взвешенные речи — даже теперь, когда пала тьма, а отца убили. — Риск слишком велик. — Плевать на риск, — взгляд Иримэ был холодным и жестким. — Это мое решение. Если хочешь идти — иди, но я не позволю тебе встать у меня на пути. На мгновение Финдис пожелала, чтобы ничего этого не случилось, а еще — разделить со своими братьями и сестрами страстное желание уйти. У каждого из них было, к чему стремиться, было то, ради чего они готовы были последовать на другой конец мира, а у неё? У неё не было ничего, кроме тупой боли в груди, словно что-то выпало оттуда по дороге. — Береги себя, — шепнула она, и Иримэ одним стремительным шагом перемахнула разделявшее их расстояние, заключив старшую сестру в объятия. Неожиданно было принимать такой жест от Иримэ, никогда не любившей лишних прикосновений. — Я постараюсь. * Корона была тяжелее, чем казалась на вид. Финдис видела, как вздрагивают руки матери, высоко поднявшей корону: камни, вделанные в неё, заблестели в свете факелов в такт этой минутной дрожи. Снаружи сияли звёзды; безоблачное, звёздное утро возвещало её восхождение на трон. — Принимаешь ли ты, Финдис Финвиэль, возложенную на тебя власть и клянешься ли блюсти святость этого трона? — голос Индис разносился по залу, на удивление пустому — лишь несколько членов совета, да горстка знакомых лиц: Нэрданэль, Анайрэ, бабушка. Поспешно собранные из числа тех, кто подчинился воле Валар, — чтобы засвидетельствовать коронацию единственной оставшейся наследницы Финвэ. Финдис сглотнула. — Да. «Нам нужен предводитель, — настаивала Нэрданэль накануне вечером, встречаясь взглядом с её матерью поверх стола совета, который окружало больше пустых сидений, чем живых душ. — Мы не можем и дальше жить в смятении и страхе». Финдис закрыла глаза, пока корона опускалась ей на лоб, клоня к земле голову своей тяжестью. Раздался шелест ткани, когда Индис — её мать! — опустилась перед ней на колени, и Финдис прикусила язык и промолчала, когда остальные проделали то же самое. * «Ты когда-нибудь сожалела о своем решении?» Финдис помогала Нэрданэль с чертежами, касавшимися переустройстваТириона — новые постройки и поля всё же появлялись, пусть и мучительно медленно. «Тебе когда-нибудь хотелось уйти за ними, оставив дело возрождения нашей земли кому-то другому?» Эарвен приняла помощь, предложенную Финдис, и Альквалондэ сделалась прежней, и мало-помалу тэлери начали восстанавливать белые корабли своего великого флота. Когда Финдис приехала туда в первый раз, на обветренной древесине причалов ещё видны были кровавые пятна. Её брат вернулся. «Ты жалеешь о том, что мы сделали — и чего не сделали?» Когда поднялась луна — она встала над новым городом, где крошащиеся руины тянулись от центра к окраинам, точно кружево, но в котором билось сильное сердце, готовое к новому свету. Поднялось солнце, и Финдис повернулась лицом к теплу, не отводя взгляда, пока не заслезились глаза и мир не превратился в пляску ослепительных оттенков. «Ты всё еще жалеешь об этом?» Тьма отступила. «Нисколько».