Simulacrum

Варда бежала. Захлебывалась воздухом, отмахивалась от облепливающей лицо паутины и норовящих выколоть глаза веток. Смеркалось, на пожухлой траве и густом подлеске оседала роса. Платье намокло, и подол тянул вниз не хуже камня. Но она только поднимала его повыше и бежала дальше. Все равно некому увидеть ее голые ноги. Да если бы и видели — кого удивит бесстыдство ведьмы? То, что ведьме положено быть бесстыдной и распутной, Варда поняла еще в далекой юности, впервые столкнувшись со слугами Единого, впервые познав их наглость — и собственную силу. Силы на поверку оказалось не так уж много, так что пришлось-таки быть распутной. Бесстыдства тогда еще не нашлось. Зато в последующие встречи Варда уже вполне соответствовала их представлениям о ведьминском племени. Она всегда была послушной ученицей. Еще бабка Уна это говорила. Мол, всем бы так слушать, всем бы так понимать, всем бы такой силой обладать. Жаль только, забыла или не успела рассказать любимой воспитаннице, что без пересечения грани доступа к той силе все равно не будет. Хоть горло сорви, заклятья выкрикивая. Только жалкие клочки и получишь. А грань… точнее, Грань даже самым сильным не всегда поддается. Сама Уна ее так и не прошла, до самой смерти довольствуясь крохами того, что могла бы использовать, крохами того, чем могла бы быть. Замерев на мгновение, Варда прислушалась: позади, совсем недалеко уже, заходились в бешеном лае собаки и перекрикивались храмовники. И те, и другие чувствовали, что добыча близко. Не уйдет. Варда яростно оскалилась, обернулась кругом, повела головой, закрыв глаза. Лес, темный, сырой, где-то совсем рядом переходящий в болото, словно отодвинулся вдаль, выцвели черные стволы деревьев и посерели до прозрачности непроходимые громады зарослей и бурелома, открывая «взгляду» тонкие ядовито-зеленые нити. Да, вот оно, нужное место! Взмахнув рукой и тихонько, едва слышно зашептав, Варда подцепила одну нить, осторожно потянула, переплела со второй, безжалостно оборвала третью… Нити реальности переплетались — и нити слов тоже. Не в такт и не в лад, грубо и безобразно, искажая и коверкая. Так, как надо. Отступив на шаг, она полюбовалась своим творением, дрожавшим и корчившимся в тщетной попытке вернуться в первоначальное, естественное состояние, затем открыла глаза и неспешно побрела дальше. Теперь можно было не спешить: пройти такую ловушку, на месте древнего побоища поставленную, не сможет никто, будь он хоть трижды храмовником. А посвященного инквизитора с ними нет, это Варда точно знала. Чуяла всем телом, начиная с давно остывшего, но все равно казавшегося вечно горящим, вечно обжигающим шрама на щеке до кончиков длинных темно-рыжих волос, собранных в растрепавшуюся от бега косу. На нее наткнулись случайно. Точнее, она сама случайно допустила промашку: не подумала, что в такой крохотной деревеньке может быть храм. Да его там и не было на самом деле. А вот ее несчастливая соплеменница — была. По ее душу — Варда криво усмехнулась, представляя, какой ор подняли бы служители Единого, услышь они ее наглое допущение о существовании у ведьм оной, — храмовники и прибыли. Заодно и Варду по следам на полях да на скотине домашней засекли. Только тут уж сами прогадали, уподобившись охотникам, вышедшим зайцев пострелять, а напоровшимся на медведя. И ведь до сих пор не поняли, ухмыльнулась она, довольно мурлыча себе под нос, все еще думают, что за слабенькой недоведьмой гонятся. Вот и поделом, пусть пожинают плоды собственной самонадеянности в болотной трясине. Наверняка теперь и селянам из ближайших деревень достанется, если сунутся слишком близко. Она пожала плечами на ходу — бессовестность была обязательна для ведьм наряду с бесстыдством и распутством, это она тоже давно уже выучила. Не имеющие такой полезной черты жили недолго. А если и долго, то так, что лучше бы и не жили вовсе. Как ее наставница Уна. Столько знаний, столько силы, но все, на что она была способна, — разве что легкую порчу наслать да отговорить. Потому что ей, совестливой деревенской ведьмачке Уне, ее личная Грань, для каждой ведьмы своя, особенная, так и не далась. Может, и Варде бы не далась. Может, и она бы до конца своих дней просидела в корявой избушке на выселках, отвары и зелья стряпая, если бы не Алех. Яростно, до дрожи ненавидимый. Глубоко, слепо, беззаветно любимый. Именно благодаря ему Варда перешагнула свою Грань. Отделяющую человека от чего-то иного. Служители Единого сказали бы: «От чудовища». Ей нравилось думать, что от нее самой, от нее настоящей. Жалела ли она когда-нибудь? Нет. Болело ли? Да. Все десять лет жгло и ело внутри, как и беспрестанно жалящий щеку шрам — снаружи. Запнувшись, Варда неосознанно поднесла руку к лицу, провела холодными пальцами по обезображенной коже, в очередной раз убеждаясь: нет, погас, больше не горит. Сразу после недели горячки и погас, остыл, задубел уродливым рубцом, как и десятки других по всему телу, невидимых под грубой тканью платья. Но она прекрасно помнила их все. Одни — неглубокие и немного — нанес Алех, тогда еще молодой, почти такой же, как она сама, неопытный, только что прошедший посвящение инквизитор. Другие — более глубокие и многочисленные — его подручные. Но первые болели всегда сильнее. Деревня вырисовалась вдали на удивление быстро, еще даже совсем стемнеть не успело. Хотя Варде, погруженной в прошлое, и показалось, будто полжизни на дорогу ушло. Впрочем, и ушло ведь, может, даже больше — кто точно ведьмин век предскажет? Уна вон до старости дотянула, но только потому, что сила в ней спала, не тревожила, не требовала, не скручивала внутренности безжалостным, неумолимым «надо». Таким, как сейчас. Украдкой оглянувшись по сторонам, Варда свернула к пшеничному полю, тянувшемуся от самого леса к дворам на окраине. Забормотала чуть слышно, низко, хрипло, будто старое дерево заскрипело, протянула руки к светлым в сумерках колосьям, сыто клонившимся под тяжестью накопленных соков. Хорошая пшеница, еще недели две — и жать будут. Золотые нити поддавались неохотно, пружинили и норовили выскользнуть из цепких пальцев, но все же одна за другой уступали, скручиваясь и переплетаясь, обрываясь и впуская на свое место другие — серые и черные. Вот так. Нечего больше будет жать, из порченного, гнилого зерна муки не сделаешь. Водоворот внутри утихомирился. Надолго ли?.. Тряхнув головой, Варда пошла к деревне, которую только что оставила без доброй части хлеба на зиму. Совесть не мучила. Да и что такое совесть для ведьмы? Раньше, когда еще темная сила в ней не подпирала так часто, до самой макушки наполняя и шепча, крича, требуя: «Выпусти!», случалось, бывало, задуматься на минуту-другую: каково тем, кого пищи лишила? А тем, кого здоровья или жизни? И попытаться представить себя на месте обычной деревенской бабы, которой посреди зимы придется полсемьи похоронить, когда есть нечего станет… Никогда не удавалось. Варда не была обычной. Даже в детстве. Кажется, с первых дней знала, кто она и кем стать должна. С первой осознанной мысли, с первого вдумчивого взгляда вокруг. Даже с Алехом, приходившим сначала поиграть с деревенскими мальчишками, а потом, годы спустя, уже только к ней, она понимала, что все это неправильно и ненадолго. Знала, что все его мечты о совместном счастливом будущем не имеют шансов на жизнь, даже если о его богатом заносчивом батюшке забыть. Знала, что однажды придется бежать — как бежит, перекидываясь с леса на поле и с поля на деревню, ненасытный пожар. Огонь не может остановиться — остановившись, он умирает, когда на выжженной земле гореть становится больше нечему. Так и настоящей ведьме на одном месте нельзя. Потому что то, что внутри, темное и жадное, никогда не насытится, никогда не успокоится. Чего она не знала, так это того, что Алех, светловолосый, ясноглазый мальчишка с доброй улыбкой, так похожий на солнышко, станет тем, чья работа — до последнего вздоха преследовать таких, как она. Загонять и истреблять, как опасное зверье. Варда согласно оскалилась во тьму. Затем поспешно спрятала улыбку и нацепила подобающую случаю гримасу усталости и страха. И постучала в дверь понравившегося дома. На исходе ночи за ней пришли.

***

В сарае было темно и холодно, но пахло приятно — сеном, не свежим, чуть прелым, а все равно хорошо. Варда подергала связанными за спиной руками, не столько надеясь распутать узлы — Алех вязал, а он все делает надежно, — сколько разминая затекшие конечности. Скоро придут, а значит, тело должно быть готово. Драться и бежать. А может, и… Она непроизвольно облизала губы, улыбаясь. Предвкушение прокатилось по коже мелкой дрожью: Алех совсем рядом, отделенный несколькими тонкими деревянными стенками от нее. Если бы не второй… Так и не поймавшие ее храмовники, как выяснилось, были не такими уж глупыми, как она думала. Послали за подмогой. И, судя по скорости, та оказалась где-то совсем рядом. Взяли ее перед самым рассветом, когда спится крепче всего, особенно после долгой пробежки по лесам. Хорошо рассчитали. Два опытных инквизитора с десятком храмовников не последнего круга — этого, пожалуй, и на нее бодрствующую хватило бы. Скрутили легко, как младенца, упаковали в веревки, заткнули рот кляпом и в полупустой сарай закинули. Ждать. Варда очень и очень надеялась, что не отправки в столицу. Пусть уж лучше тут сожгут, чем в подвалах Главного храма всем случившимся в обители инквизиторам и доброй части храмовников подстилкой служить, пока до костра дело дойдет. Дверь тихонько скрипнула, и она насторожилась. Через мгновение чутких ноздрей достиг знакомый запах, и по телу снова пробежала сладкая дрожь. Алех. Пришел. Сколько раз говорил, что больше не придет, — и приходил. Клялся, что ненавидит, — и оставлял ей нож, чтобы освободиться. Всегда. Варда улыбнулась — по-настоящему, радостно — и тут же тихонько зашипела, когда изо рта исчез кляп и в пораненные волокнистой веревкой губы впились чужие — твердые и требовательные. Руки так и остались связанными — Алех не рисковал, но ей было все равно. Хватало его прикосновений — жестких, даже грубых, будто он лишь в последний миг заменял удар лаской, — хватало его поцелуев — жадных, отчаянных, будто завтра и вправду смерть, для обоих. Впрочем, так могло и быть. И оттого еще быстрее билось сердце, еще горячее вскипала кровь и прикосновения зажигали огонь внутри еще ярче. — Я убью тебя, — прошептал Алех, целуя напоследок особенно грубо, до крови терзая ее губы. — Убью, слышишь?! — Я знаю, — она тоже укусила, чувствуя солоноватый привкус на языке, — знаю, что убьешь. Но не сегодня. Ведь не сегодня? — добавила, заколебавшись, не слыша привычного ответа. — Сегодня, — выдохнул он спустя несколько мучительных секунд. — Нет… — Да, Варда. Да. Ты опасна. — Нет! — Ты отравила поле, еще не войдя в деревню. Ты… — Ты не понимаешь, Алех, я не могу… Я не могла не сделать этого, оно мучит, оно рвется, я не могу… — Я понимаю. Я знаю. Потому и… Потому сегодня. — Он обнял ее внезапно одеревеневшее тело, чуть покачиваясь вместе с ней, так нежно и бережно, так неправильно. Для них — неправильно. Как делал много лет назад, когда еще не было посвященного инквизитора и перешедшей Грань ведьмы, когда были только юноша Алех и девушка Варда среди пахнувших свежим сеном полей возле его родового замка. — Ты стала слишком сильна. — Я не хотела, — соврала она отчаянно, — не хотела становиться такой. Они столько раз встречались за прошедшие годы, а говорили — впервые. А лучше бы не говорили вовсе. Внутри, несмотря на пропитанную специальными отварами веревку, росла и ширилась темная муть. Муть не хотела умирать. Муть не хотела понимать, что может быть в мире что-то сильнее ее. — Не хотела, не стала бы. Я ведь обещал вернуться, и я вернулся. Я искал тебя после смерти Уны, я пришел за тобой, но ты… — После смерти? Смерти?! — Варда коротко, истерично рассмеялась. — Да ее убили как бешеную собаку! Ее, которая за всю жизнь ничего страшнее в сердцах наведенной порчи не сделала! А меня оставили только как шлюху бесплатную, одну на всех, пока не надоем! Она зло зашипела, сглатывая внезапно подступившую к горлу желчь — от почти забытого ощущения бессилия и страха. Дернулась, пытаясь вырваться из объятий, но Алех не пустил, крепче стиснул ее плечи и прижал ближе к себе. Мерзавец! Лицемерный мерзавец! — Я искал тебя, я хотел… — Я знаю, чего ты хотел! — снова перебила Варда. — Закрыть меня в клетку! Запереть, как дикого зверя, и заставить пресмыкаться! Думал, что я слабая, что не выберусь, что, как Уна, побоюсь сделать правильный шаг. Не на ту напал! — Твоя сила на крови невинного, Варда! На крови нашего ребенка! Алех схватил ее за горло одной рукой, пальцы второй до боли сжимали плечо. Синяки будут. Но огонь прекрасно скрывает их, не так ли? Она растянула губы в кривой улыбке, которую в темноте все равно не видно. Но не улыбнуться она не могла — так было надо. Когда страшно — улыбаться. Когда больно — улыбаться. Так — правильно для ведьмы. — У меня не было выбора, — голос заскрипел; хотелось гордо — получилось неуверенно и нелепо, как жалкое оправдание. — У меня не было выбора! — встряхнувшись, повторила она громче. Не ему, лицемерному святоше, ее судить. — Был. Ты могла подождать. Я бы вытащил тебя. Ты могла бы верить мне, Варда. Ты могла бы верить в меня. А не приносить в жертву своему кровавому богу нашего нерожденного ребенка! — Рука на горле сжалась сильнее, перекрывая доступ воздуха. Варда захрипела, рванулась назад, но Алех снова не отпустил, прижимая к своей груди и ласково поглаживая ладонью по спине, будто и не он душил ее в эту же самую минуту. — Сука… Как же я тебя ненавижу… — прошипел он ей на ухо, обдавая горячим дыханием, впился было в открытый в отчаянной попытке вдохнуть рот и внезапно отпихнул. Отбросил почти, как нечто мерзкое, пачкающее руки. Ударившись плечом о стену, Варда прислонилась к ней и какое-то время сидела на неудобно поджатых ногах, судорожно сглатывая, рвано и жадно дыша. Алех встал и, судя по звукам и мельканию неясного в предрассветных сумерках силуэта, ходил туда-сюда по крохотному помещению, то и дело задевая какие-то хозяйственные принадлежности. — Ублюдок, — прошипела Варда, отдышавшись. — Лжец! Тварь лицемерная! Ты не знаешь, каково это — сидеть в темной клетке, ожидая, когда за тобой придут, поимеют всей толпой, а потом — может быть, когда прискучит — наконец сожгут! Ты не знаешь, каково это — смотреть в глаза тому, кого любишь, и знать, что теперь и отныне он враг тебе! Видеть ненависть и единственное его желание — убить тебя, уничтожить, стереть в пыль! — Очень хорошо знаю, — тихо выдохнул Алех, остановившись и опускаясь перед ней на колени. — Я каждый раз вижу это в твоих глазах. Но я не чувствовал ничего подобного до того, как ты убила нашего ребенка. Железные прутья клетки в половину ее роста — не разогнуться — давят со всех сторон. Страшно. Алех предал, вывел храмовников на нее. Не думать, страшно. Скоро придут. Все будет как в прошлый раз. Бесконечные тела, давящие, рвущие и терзающие. Страшно. Потом — огонь. Огонь — это больно. Огонь неумолим, единственная неподвластная ведьмам стихия. Страшно, страшно, страшно… Никто не поможет, никто не спасет. Страш… Нет. Ей не завязали рот — она слишком слаба. Они так думают. Ей некуда податься. Они так думают. Ей не стать сильнее. Они так думают. Они ошибаются. Она приносила жертвы, хоть и не человеческие, — слова всплывают сами собой, текут легко и быстро, как река по весне. Она шепчет призыв, пока язык не начинает неметь. И когда надежда почти угасает, по телу наконец проходит выкручивающая наизнанку судорога. В глазах темнеет, но она видит, как сминается, будто складываясь внутрь, ее огромный, вздувшийся живот. Между бедер стремительно разрастается черная в свете единственной чадящей свечи лужа. Преодолевая слабость и тошноту, она макает палец в эту лужу и чертит знаки. Места совсем мало, и приходится вжаться в самый угол, извернувшись неестественно. Но она не отвлекается. Макает и чертит. Чертит и макает снова. Еще немного. Слабость отступает. Тошнота отступает тоже. Внутри у нее бездна, до краев полная силы. На лице проступает улыбка… нет, оскал. Она прошла Грань. Она будет жить. Чего бы это ни стоило. — Лжец! Он бы все равно не выжил! Думаешь, он бы наслаждался, пока меня бы насиловали по очереди?! Думаешь, это делают осторожно и аккуратно?! Да ты же и сам наверняка знаешь как! Скольких ведьм ты сам пользовал, а, святоша?! Да этот несчастный ублюдок и так был обречен! Тяжелая пощечина обожгла кожу как раз поверх шрама, прервав истерику. Варда прислонилась виском к стене и закрыла глаза, пытаясь успокоиться. Голова гудела от удара, внутри билась бессильная ярость. — Я бы не позволил… — начал он тихо, но Варда только фыркнула. Прикусила губу, помолчала и едва слышно попросила: — Давай не сегодня. — Что?.. — Я знаю, что ты меня убьешь. Я знаю, что ты должен это сделать. Но не сегодня, Алех. Прошу, — голос дрогнул очень правдоподобно, как раз в нужном месте, и она едва удержалась от улыбки. — Пожалуйста, Алех. — Варда… — Прошу. Развяжи, — подавшись вперед, она уткнулась носом в распахнутый ворот его привычно пахнущей полынью рубашки, — хочу тебя обнять. Раз в десять лет ведь можно, да? Даже ведьме. Какое-то мгновение казалось, что не поддастся, что все напрасно, что утром будет суд и костер… Но потом по ее почти онемевшим рукам скользнули теплые ладони, и веревки сначала ослабли, а после и вовсе спали. Облегченно вздохнув, она сделала то, чего и вправду хотелось так, что во рту пересыхало, — обняла. Теплый, знакомый, свой. Все так же неспособный сопротивляться ее просьбам. И кинжал у него на поясе, как всегда. Не был уверен в своем решении? Отпустил бы? Неважно, ответила самой себе Варда. Уже неважно. Потому что в следующий раз точно не отпустит, а значит, следующего раза быть не должно. Чуть отклонившись, она нашла его губы, поцеловала, так же, как целовал сегодня он — жадно, отчаянно. Напоследок. Острое трехгранное лезвие легко вошло в бок. Вздрогнув, Алех рванулся, попытался оттолкнуть ее, перехватить руку, но Варда змеей выскользнула из хватки стремительно слабеющих пальцев и, повалив его на охапку прелой соломы, резанула по горлу. Кровь брызнула в глаза, ослепляя, но смотреть ей уже было и не нужно. Она и так знала, что — все. Все. По лицу стекали теплые капли, шрам пульсировал и горел. Слепо проведя по щеке ладонью, она размазала кровь вперемешку со слезами. Попыталась оттолкнуться, чтобы встать, но рука уперлась в мягкое и липкое. Приглушенно вскрикнув, Варда дернулась назад и едва не упала. В щели между неплотно пригнанными досками хлипких стен пробивался мутный свет рождающегося дня. Нового дня, который она проживет, а вот Алех… С усилием поднявшись, она шагнула к двери. Пора было уходить. Первым, что она почувствовала, выйдя наружу, оказалась сеть — специальная, до последнего волокна напитанная травами и освященным елеем. Кожу обожгло даже через платье. — Справилась-таки, тварь, — протянул мужчина на вид чуть старше Алеха, с томными карими глазами, презрительно глядя на нее, скорчившуюся на земле возле стенки сарая. Второй инквизитор. Заглянув через дверь внутрь, он поморщился и сплюнул. — Ну не дурак ли, с ведьмой путаться? — спросил, ни к кому не обращаясь. — А я еще не верил. Жаль, жаль, — покачал головой и, уже уходя к дому, бросил через плечо храмовникам, старательно пеленавшим ее в сеть: — Уберите падаль из сарая куда-нибудь, а эту — на костер. Хорошо, что вчера сложить не поленились, еще до обеда уедем. Через мгновение ушей Варды достиг беззаботный свист. Веревки больно впивались в тело, передавливая и лишая чувствительности, кожа горела — вся и беспрестанно, но в голове билась только одна мысль: Алех умер зря. Если бы только они были обычными людьми, просто Алехом, просто Вардой… Если бы. А потом был огонь…

***

Сидя на высоком стуле, Вера неотрывно пялилась в зеркало. Отражение пялилось в ответ не менее пристально. Блестящие, будто воспаленные, тревожные глаза — дым от костра не прошел даром. От костра, на котором ее сожгли. Не ее, а Варду, поежившись, поправила она себя. Отражение недоверчиво скривилось, глубокий шрам на щеке причудливо изогнулся. Мол, сама-то веришь? Вокруг суетились люди — она слышала шум из-за тонкой двери своей гримерки, — торопились переодеться, умыться и разойтись по домам, превратившись в самих себя. Вера не спешила. Дома ее не ждал даже кот. Да и эти вот минуты, сразу после спектакля, были, пожалуй, единственными мгновениями ее жизни. Настоящей, пронизанной эмоциями и расцвеченной красками. И если во время представления она жила по написанному, то после, еще какой-то час или два, могла позволить себе жить просто. Так, как сама того захочет. Жаль, что недолго, ровно до того момента, когда стирался грим и вместе с ним, как змеиная кожа, сползала роль. Так было со всеми, кроме Варды. Варда не была кожей — она входила внутрь и становилась сутью. Той самой, которой, как часто подозревала Вера, у нее самой просто не было. Ее считали гениальной актрисой: прекрасная память, безупречное перевоплощение в любую роль. И только она сама знала правду: ничто может стать чем угодно. Не просто притворяться — быть. Иногда она боялась, что однажды грим просто не смоется. Иногда она этого хотела. Тихо скрипнув, открылась дверь, вошел Алех. Егор. Хотя нет, именно Алех — светлые, собранные в низкий хвост волосы; уставшие, обреченные глаза; даже пятна бутафорской крови на его рубашке казались в приглушенном освещении гримерки настоящими. Инквизитор снова пришел к своей ведьме. Не мог не прийти, как и всегда. Она с мнимым послушанием склонила голову, позволяя целовать шею, зашипела на жесткий укус и встала. Развернулась, решительно, без стеснения потянулась к губам, запустила пальцы в жесткие волосы парика, растрепывая их на затылке еще больше и заставляя его склонить голову. Выгнулась довольной кошкой, почувствовав спиной стену гримерки. Синяки будут. Но их у нее и так много, а шрамов еще больше — затеряются. Привстала на цыпочки, широко расставив ноги, помогла поднять себя, вцепившись в его плечи, и жадно подалась навстречу первому нетерпеливому толчку. Он любил Варду. Так же, как любил Джульетту, Офелию, Дездемону и даже Тонечку из «Желания на двоих». Любил многих и многих, кроме нее, Веры. Когда-то она вроде как обижалась. Потом перестала, когда поняла, что сама не любила его вовсе. Через нее любили другие — Джульетта, и Офелия, и Дездемона. И даже нелепая Тонечка. Но не Вера. Когда-то казалось, вот-вот — и чувство раскроется как цветок в ее душе, разрастется и охватит ее всю, даря блаженство и сладкую муку… Осталось найти лишь того, кому оно было бы посвящено, того, кто был бы достоин. Вера искала. Всматривалась в лица и глаза, порой замирая в предчувствии… Каждый раз с грустью понимая, что нет, показалось, пустышка. Потом грусть превратилась в отчаяние. Потом — в смирение. Достойных не было. То, что она хотела подарить, оказалось слишком велико, слишком непосильно для любого обычного человека. Слишком лишнее в мире, где любовь сменили «отношения», а письма писали только «по мылу», заменяя половину слов смайликами. Ей остался театр, единственное место, где все еще можно было чувствовать, где можно было по-настоящему жить. Она запрокинула голову и застонала, вздрагивая от пронизывающего все тело удовольствия. Егор коротко рыкнул и ускорил темп. Если бы только они не были обычными людьми, просто Верой, просто Егором… Если бы.

***

Таксист посмотрел на нее странно, но Вера не придала этому значения. Села на заднее сидение, как всегда, и уткнулась в окно, глядя на пролетающий мимо ночной город: огни и витрины, реклама всего на свете — и ничего настоящего. Даже люди в желтоватом свете уличных фонарей казались всего лишь ожившими манекенами. Такими же полыми внутри. Пустыми. Машина нырнула в темный переулок, сокращая путь между двумя проспектами, и в оконном стекле отразилось ее лицо: растрепанные волосы, обведенные кругами усталости глаза и шрам на щеке. Она вздрогнула, поняв, что забыла снять грим. Варда улыбнулась ей ее же нервными, обкусанными губами. Или это у Варды должны быть такие? На какую-то секунду удушающей волной накрыл страх — она не помнила. Кожу под искусно нанесенным, выпуклым шрамом покалывало и жгло — наверное, аллергия. Надо бы пожаловаться гримерам. «Темные времена» были успешной пьесой, несмотря на заезженный сюжет и ни о чем не говорящее название. Людям нравилась эта история любви, обреченной, но неумолимой, яркой и такой живой. Такой, какую не могли почувствовать они сами. «Темные времена» шли сезон за сезоном, становясь частью жизни, превращая роли в привычку. Порой Вере даже снились сны Варды: мутные, темные кошмары, в которых она снова и снова видела сырое подземелье, и клетку, и свои дрожащие руки, рисующие на полу жертвенные символы кровью своего нерожденного ребенка, — и светлые фантазии ранней юности, где были только она и Алех, юные и беззаботные, влюбленные и уверенные, что весь мир покорится их любви. Проснувшись, Вера долго смотрела в потолок, пытаясь вспомнить, кто она, а вспомнив, жалела, что проснулась. Там было лучше. Вардой было лучше. Какой бы тяжелой ни была та жизнь, она казалась настоящей. Она ощущалась более настоящей — или просто стоящей? — чем ее собственная. Она была. Автор пьесы ошибся — темными следовало назвать нынешние времена, а не придуманное им псевдосредневековье. Разве что… Вера задумчиво провела пальцами по стеклу, словно пытаясь стереть собственное отражение. Говорят, что в темные времена хорошо видно светлых людей, а таковых она не встречала никогда. Все сплошные пустышки — какой в таких может быть свет? Или просто еще недостаточно темно?.. Просто серо. Такси дернулось, резко затормозив, водитель выругался: впереди, на светофоре, застрял какой-то зеленый новичок, судя по ученическому значку на стекле. Несмотря на позднее время, движение в самом, считай, центре было оживленным, и сзади тут же выстроилась длинная вереница машин, выехать из которой оказалось сложно. Раздраженно постучав ногтями по лежащей на коленях сумочке, Вера глянула на часы и заворчала себе под нос слова «заклятия» из пьесы. Не имеющие смысла, но забавно звучавшие, они как нельзя лучше подходили для замены ругательств. Доведенным до автоматизма движением потянулась к замерцавшим в темноте салона зелено-синим нитям: здесь скрутить, тут оборвать, а вон там — лишнюю впутать, черную. Вот так. Нечто неестественное медленно таяло в воздухе, дрожа и корчась в тщетной попытке вернуться в свое первоначальное состояние. Резким рывком машины, выбравшейся наконец из стопора, ее отбросило на спинку сидения. Не пытаясь выровняться, она, напротив, сползла чуть ниже, рассеянно поглаживая мягкую кожу сумочки. «Надо бы завести кота», — мелькнуло в голове. В конце концов, каждой порядочной ведьме полагается кот. Позади, где-то в районе перекрестка, который они только что проехали, надрывно завыл клаксон и завизжали шины, а после, без труда перекрывая уличный шум, в уши ворвался грохот ударов и пронзительный скрежет сминающегося металла. Таксист притормозил, вырулил к обочине и, остановившись, обернулся. — Вот это впаялись, — присвистнул пораженно. В глазах его бился страх и сочувствие. — Надо бы помочь, пока кто приедет, — добавил, намереваясь выйти из машины. Возле его груди вспыхивали, мерцая, золотистые светящиеся нити. Протянуть бесплотные руки, зацепить, скомкать, оборвать, перепутать, заставить погаснуть… Быстро, привычно, действенно. — Но чем я там помогу-то? — спросил водитель сам у себя, захлопывая уже приоткрытую было дверь, и решительно влил такси в значительно поредевший поток машин. Варда довольно оскалилась в темноту.