«Хорошо.»

Кевин открывает глаза и смотрит в потолок. На потрескавшейся, кусками отпавшей побелке — красные брызги. Как будто художник неосторожно взмахнул кистью, рисуя какую-то жуткую картину, да так и оставил. Больше всего Кевину хотелось бы найти в этой комнате — где он, кстати, находится? — мольберт и убедиться, что эти пятна на потолке — не кровь. Хотя он и знает заранее, что это невозможно. Медленно поворачивает голову и видит ее. Она опять здесь. Как и всегда. Уже на протяжении многих лет. Вспомнить бы, как ее зовут. Глаза ее широко открыты. Она не моргает, но, слава Богу, жива: это Кевин понимает по ее мерному дыханию. Она смотрит на него, но взгляд у нее отсутствующий. Ничего не произносит — зачем? Все равно у них никогда не бывает достаточно времени для того, чтобы поговорить и узнать друг друга получше. А если оно, время, и находится — один из них потом непременно об этом забывает. Как правило, Кевин. Поэтому, увидев ее, он задает только один вопрос: — Где мы теперь? Она чуть поднимает подбородок и перемещает взгляд выше, чтобы оглядеться. С ее угла зрения лучше видно окно, но она даже не думает посмотреть в него. — Где-то в районе Иллинойса, — отвечает так же безжизненно. Ее голос так холоден и безразличен, что Кевину никогда его не запомнить, как бы он не старался. Она шевелится, укладываясь поудобнее, и Кевин понимает, что она не одета. Так же, собственно, как и он сам. Кевин осторожно протягивает пальцы. Трогает простыню — едва ощутимым движением, но этого хватает, чтобы грязно-белая ткань соскользнула вниз. На ее теле свежие раны. Запекшиеся, кое-где кровоточащие царапины, следы от зубов крест-накрест ложатся поверх старых шрамов. Тех самых, маленьких, еще детских, которые Кевин увидел когда-то самыми первыми. Сердце сжимается от нехорошего предчувствия. Этого, впрочем, недостаточно, чтобы Кевин нашел в себе силы на хоть какие-нибудь эмоции. — Это я сделал? — спрашивает он спокойно. Она неопределенно пожимает плечами. — Зверь, — отвечает так буднично, будто говорит о чем-то совершенно для себя привычном. — И Делайла. Опять резвились, наверное. Кевин ничего на это не говорит. Только закрывает лицо руками — сил больше нет смотреть на эти раны — и шумно выдыхает сквозь пальцы. — Почему ты не убьешь меня? — спрашивает он, не отнимая ладоней от лица. Получается приглушенно, но она все прекрасно понимает. И где-то втайне радуется, что Кевин не видит, как ее глаза наполняются слезами. — Потому что мне страшно быть одной. Зато может слышать, как дрожит ее голос. И как дыхание становится более прерывистым от спазма, схватившего горло. Ей тяжело. Может быть, даже тяжелее, чем ему, Кевину — хоть стаж безумия у нее и поменьше будет. Если бы Кевин мог хоть как-то поддержать ее, он бы, конечно, это сделал. Только какой в этом смысл? С ней уже все решено. Пристрелить своего дядю-извращенца, сойти с ума и пуститься в бега с тем, кто совсем недавно пытался тебя убить — это поступок, как сказала бы Патриция, «недостойный порядочной девушки». Кевина бы хоть кто-нибудь поддержал. Она-то хотя бы контролирует свои личности (пока, по крайней мере), а он выпадает из реальности на неопределенное время. И после не помнит ровным счетом ничего. — Пожалуйста, — все-таки произносит Кевин то, что его волнует больше всего, — скажи мне, что сейчас две тысячи семнадцатый. Она улыбается сквозь слезы. — Хорошо. Ее шепот — не от желания подольше удержать тишину, а от слабости. Кевин улавливает это почти инстинктивно. Крепко зажмуривается и до боли вонзает ногти в кожу на голове. Сейчас не две тысячи семнадцатый. Сейчас — судя по ее голосу — страшно представить, какой. Иногда Кевину кажется, что она помнит гораздо больше, чем рассказывает ему. — Скажи мне, как тебя зовут. — Ты все равно забудешь. Кевин знает, что она права — и жутко ненавидит себя за это. Она знает каждую из своих — и его — личностей, пусть и не имеет возможности их контролировать. А он даже ее имени запомнить не может. Память — штука ненадежная. Особенно, когда тебе уже (наверное) под пятьдесят, да и принадлежит она (память), в общем-то, не только тебе. Глаза слипаются. Должно быть, Кевин проснулся гораздо раньше, чем следовало. — …не засыпай, — слышит он, проваливаясь в сон, и чувствует, как она подталкивает его в плечо. Довольно ощутимо, чтобы он очнулся. Дернувшись и разлепив веки, встречает ее умоляющий взгляд. — Прошу, не засыпай, — она едва раскрывает губы, мокрые от заливших лицо слез, а в темных глазах он, Кевин, дрожит и зеркалится, — я не знаю, когда мы встретимся снова. Не оставляй меня здесь. Пожалуйста. Но Кевин засыпает. Бороться у него вообще выходит хуже всего остального. — Кейси, — слышит он будто бы у себя в голове, перед тем как все окончательно погружается в темноту. — Меня зовут Кейси. Кевина больше нет. И вряд ли он появится в ближайшее время; очередь из еще двадцати четырех личностей гораздо длиннее, чем может показаться. Ее очередь немного короче — у нее личностей всего восемь — и они пока еще молоды и неказисты, но и им молчать нет никакой охоты. Особенно, если рядом столько интересных собеседников. Скоро Патриция и домохозяйка Мэри будут обсуждать статьи из кулинарных журналов, держаться за ручки, сплетничать и хихикать, то и дело озираясь по сторонам — будто их в пустой комнате может кто-то услышать. Закомплексованная толстушка Кристина будет, рыдая, жаловаться Барри на то, что она снова сорвалась и съела целых три сникерса, а тот утешит ее, пообещав создать такое платье, которое скроет все недостатки ее силуэта. Трой, школьный хулиган-старшеклассник, схватит за шею малыша Хедвига и будет больно тереть его костяшкой пальца по лысой голове, не обращая внимание на то, как тот хнычет и пускает сопли. Делайла, нимфоманка с шикарной грудью, устроится на коленях у Дэниса и снимет с него очки. Матерый охотник Уэйн (кажется, это именно он убил дядю Джона тогда, когда Кейси сбежала из дома) зарядит ружье, снятое со стены в чужом доме, и объявит охоту на Зверя — он уже много лет мечтает снять с него шкуру и постелить ее перед камином. И только Кейси будет молча наблюдать и искать в глазах — всегда чужих — глаза Кевина.