Болеутоляющий

Его окно нараспашку, и он ждёт с какой-то нервозностью, всматриваясь в ночную чернь. Ловит каждый звук — шорох гравия под растоптанными кроссовками, почти неслышное 'блять', а после — грохот водосточной трубы, который в теории должен поднять даже мертвого, но отец отчего-то никогда не просыпается. И эта уже замозолившая глаза шапочка возникает над подоконником, и Джагхед снова пачкает карниз подошвами. — Привет, Джульетта, — бросает, прежде чем завалиться в комнату. — Жрать нечего — отец сегодня со смены. Джагхед пожимает плечами, лезет в ящик письменного стола. Чтобы у Стилински и не завалялось ничего съестного — да никогда в жизни. Отыскивает в куче мусора пакетик сушенных яблок, жует, игнорирует полупустую упаковку аддералла — все не без греха. У Стайлза СДВГ, и он уже год не может слезть с таблеток. У Джагхеда клеймо 'бездомный', и он вроде как привык. — Завтра её день рождения. Стайлз пялится в пустоту и ни к кому конкретно не обращается. Просто факт, просто все поголовно знают, но ему гораздо легче сбросить эту ношу с языка. С к а з а т ь. Ведь молчат только виноватые. У Эллисон завтра день рождения. Эллисон уже полгода как мертва. Джагхед двумя пальцами снимает фотографию со стены, всматривается в кедровые глазища. Как у Стилински, похожа до жути. Сошла бы за младшую сестренку. Джагхед вздрагивает от собственной неосторожности — это слово, 'сестренка', забивается между ребер, режет и колет. — Сколько ей было бы? — спрашивает. Джелебин было бы двенадцать. — Восемнадцать. Как бывает, да? Надо бы сходить к ней. — Грязно. Не проедешь ведь. — Похер. Стилински копошится, освобождая место, когда Джагхед с ходу валится на кровать. Сбрасывает стопку учебников на пол, закидывает ноги в грязных кроссовках на подушки — Стайлзу снова влетит от отца за бардак. Тишина расползается по комнате, перебиваемая лишь прерывистым дыханием — воспоминания разрывают грудь, калечат, сыпят хлоркой на кровоточащие раны. Джагхед думает об отце, матери, мёртвой сестре, похороненной черти где, о школе и Бетти, хотя последняя занимает всё меньше и меньше места в его голове. Думает о том, как заработать ещё на один день бессмысленной траты кислорода, как заставить себя вернуться в провонявший спиртом фургон и не пристрелить пьяного в ноль отца из его же кольта. У Стайлза миллионы мыслей сжались в одну точку, что сверлит и сверлит его черепную коробку, и имя ей — Эллисон Арджент. У неё улыбки в тысячу солнц, веснушки у переносицы и серебро заточенных кинжалов; только Стайлз не видит ничего, глаза закрыты собственными окровавленными руками. И кровь эта — её. Он виноват, и это не обсуждается. Это убивает. И только, может быть, сотая часть всех его мыслей обращена на Джагхеда. На этого гика-оборвыша в раздражающей шапке и с вечной манерой называть его, Стайлза, именами книжных героинь. И мысль только одна. Хорошо, что он, блять, здесь. Нелепый, нетактичный, но именно тот, кто никогда не станет пытаться содрать с него внешнюю оболочку и влезть в душу. И пускать в свою он тоже не станет; Стайлзу, в общем-то, и не хочется. Не хочется знать ничего о Джелебин, не хочется говорить об Эллисон. Просто молчать, вместе. — Я уйду утром, отец не заметит, — бормочет Джагхед. — Придурок. Он же тебе завтрак оставляет. — Серьёзно? — Ага. Джагхед мычит что-то несвязное, утыкается лицом в одеяло, а после — получает сильный тычок под рёбра. Стайлз шипит и матерится сквозь зубы, уходя спать на пол. — Завтра ночуешь у Купперов. Заебал. — Угу. Окно не закрывай. Его окно всегда нараспашку; на самом деле, Стайлз боится, что однажды вечером никто не придёт.