Пустая порода

У нас закон праведный, а у них, милая, неправедный; что по нашему закону так выходит, а по-ихнему все напротив. И все судьи у них, в ихних странах, тоже все неправедные; так им, милая девушка, и в просьбах пишут: "Суди меня, судья неправедный!". А. Островский, «Гроза»

— Гляди, Северьянко, как бы подошвы деткам своим на помин не оставить! «Оставить», «оставить», — загуляло по шахте эхо, утихло где-то вдали, заставив Северьяна Кондратьича озираться дико, словно это не он только что нерадивого рудничного плетью огрел, а ему самому по хребту прошлись хорошенько. Обернуться на голос — пара пустяков, да только подошвы прилипли к холодному камню, и не отлепишь просто так. Нелепо взмахнув плёткой, Северьян упал. Лицо избитого им рудничного не поменялось ни на секунду, но Северьян готов был поклясться, что стоит ему отвернуться, как здешний народ покуражится над ним всласть. Все они таковы, свиньи проклятущие. Управы на них долго не было, вот и распоясались. Ну ничего, на всякого шельму найдётся свой кнут! У Северьяна так точно найдётся. Вот только этот голос... Когда Северьян Кондратьич прибыл сюда, он сомнений не ведал: Турчаниновы его совсем не по доброте душевной пригрели. С добротой у Турчанинова-то, как у самого Северьяна, только барин здешний не на пса бешеного похож, а на кота-мурлыку: мягко стелет, жёстко спать. И нужно ему, чтоб местный рабочий люд и долее на Турчанинова-батюшку надеялся, а приказчика, напротив, чтоб рыкалом-зыкалом звали. Не барин плохой, приказчик лютует. Турчанинова Северьян Кондратьич в этом смысле понимал: народ тут, в Полевой, как на подбор попался лихой да смутьянистый. И хочется окорот им дать, ох, как хочется, — и боязно. Помнит барин, что с прошлым приказчиком случилось, как из заду-то калёну болванку вынимали, всё помнит! Ну и Северьян про то дело не забывал, а пуще того помнил, что убийц искали-искали, да не сыскали. А раз так, то стоит самому поберечься. С разбойным народишком он худо-бедно познакомился, пока его собственное дело суд решал. Вот и пригодились знакомства-то... Эх, был когда-то сам Северьян барином, да весь вышел. Ишь, девки какие-то горные «Северьянком» кличут, ровно он рвань подзаборная! Сама бы побереглась! Неровен час, поймают, нагайкой отходят... Хорохорился Северьян пока что лишь в мыслях. Вслух лишь обратился к рудничному смотрителю, будто ни в чём не бывало: — Ну-ко, старый хрыч, приготовь к подъёму. Пообедать пора, намахался. И неторопливо — чтоб не подумал никто ничего, для него постыдного, — направился в клеть. Следом потянулись его молодцы, изрядно посмурневшие. Трусоват народ нынче стал, как есть, трусоват! *** Себя Северьян Кондратьич трусом сроду не считал. Да и как тут станешь трусом, ежели батюшка, Кондратий Афанасьич, отставной военный, сына учил смолоду! И на коне скакать, и пистоль заряжать, и плетью махать, не без этого. С родной-то кровиночки семь шкур мог спустить, ежели Северьян делал чего-нибудь, что отцу не по нраву пришлось, а не по нраву приходилось многое. Других же и вовсе не жалел. Поучал сына, выкатывая глаза и хрипя надсадно: — Запомни, сопляк: людей жалеть — последнее дело! Они тебя не пожалеют, ни один не пожалеет! Волки друг другу более друзья, чем люди. Никому не верь, всех остерегайся, каждому зубы показывай. И служилым своим спуску давать не смей! А то оглянуться не успеешь, как запрягут тебя в воз да поедут на тебе, кнутом помахивая. И впрямь сыну спуску не давал — следы от плети до сих пор на плечах да спине видны. Оттого Северьян в баню ходить не любил: весь поротый, как худородный какой! А пуще того Кондратий Афанасьич смертным боем бил всех остальных, кто в доме жил да за хозяйством глядел. И сына к тому же приучал. Похвалил впервой, когда сыновний кнут на провинившемся мальчишке кухонном полосы оставил ровные, по краям разваленные, мясом наружу. — Хорошо, сынок, справная работа, — сказал, да по голове разок огладил. И когда уходили, за плечи держал, улыбался: моя, мол, кровиночка, родная. Мальчонка тот Северьяну снился потом — не выходили его, слабосильным оказался. Хоронили тайком, чтоб барин не осерчал. Долго снился, зубы скалил гнилые, глазницами пустыми, воронами порченными, глядел — пока не заслонили его другие лица, другие поротые спины. Много их было, Северьян считать перестал. Очень давно, в несмышлёном детстве, он хотел летать. Потом понял, батя вбил в дурную голову — нечего блажить, делом надо заниматься. Народишко, вон, в узде держать, а то распоясались тут... Проходу нет, всюду пьянки-гулянки, песни да пляски, а работать когда? Потом барину в ноги будут кланяться — прости, мол, бес попутал, с голоду подыхаем... Северьян гонял бесов и чувствовал себя хозяином деревни. Настоящим хозяином. Когда Кондратий Афанасьич отдал Богу душу, Северьян уже был готов вести дела. В жёны себе взял девицу не из богатых, зато соседскую. Знал её с младых ногтей, в семью её был вхож, видел — воспитали его Гликерью в строгости, без модных фанаберий, какие барышням нынче всякие мадамы в головы вбивают. Правильная девка, стоящая. Северьян её и не колачивал почти, а особенно после того, как ребёнка опосля побоев скинула. Начал бить с опаской, силу измерял, а какой в этом толк? Только удар зазря спортишь. Да и Гликерья быстро поняла, как мужа ублажать, так что жили, можно сказать, душа в душу. Детей Северьян в строгости держал — всё по отцовским заветам делал, разве что когда младший, Макар, о небе заговорил, посмотрел тяжело, да и вышел вон. На душе внезапно тяжко стало. Пусть его. Может, сам перебесится, а нет — в бурсу можно отдать, или в университет какой столичный. Пущай к небу своему поближе будет. Суд грянул нежданно. Поначалу Северьян Кондратьич никак в толк взять не мог — за что ж его к судье-то поволокли? Всё ж делал, как предками заповедано, да и все вокруг ничем не лучше! Крамолу искал, на соседей худое думал. Потом дошло: это ж из-за того, что на чужих крепостных руку поднял! В общем, правильно его осудили, нечего соседских людей ломать, соседу о разбое сказать надобно, а он пускай сам судит. Жаль, осознал поздно, судья уже приговор зачитать успел. Именье отобрали, ссылку предложили али в Сибирь, али на Урал. Спасибо, хоть выбрать дали. Северьян тогда Гликерье своей сказал: — Ну чего, уйдёшь от меня? С каторжным тебе любой святой отец развод даст... Про себя подумал: «Уйдёт — убью стерву: мне ужо терять нечего!». Гликерья губы поджала, постояла маленько, а потом заголосила: — Куда ж я без тебя, отец родной! Не губи душу, возьми с собой, пропаду я без тебя! И в ноги — бух! Северьян аж растрогался слегка, по голове венчанную свою супругу погладил, в постели с ней нежен был. Всё-таки не прогадал он, жену себе выбирая! Так и поехали на Урал вдвоём. Ну и спиногрызов, понятное дело, прихватили, куда ж без них? Денег на новой работе Северьян получал и поболе, чем в своих Малых Кладнях, а потому мечтал иногда: вот как славно будет, когда наберёт достаточно, купит себе поместьице новое, Гликерье серьги да ожерелье побогаче, а то и малахитовый гарнитур здесь же, по дешёвке, справит. Нынче на такие штучки мода пошла, а бабы — они все модницы. Макарку, как подрастёт, в университет в Сам-Питербурх отправит, башковитый ведь парень, остальных тоже приставит к какой науке... В такие дни небо становилось чуть-чуть ближе. *** Шахты — место паршивое, а руднишный народ самый что ни на есть смутьянистый посередь всех смутьянов. Завсегда на пакости первые, на работу последние. И то понятно: работа у них собачья, кажный день под землю спускаются, от неба и света Господнего далече. Проверять их — не перепроверять. Северьян не любил потёмки. А свету в горе не прибавишь, хоть барин Турчанинов сюда заявись, хоть сам государь Расейский. Много ли света от той блёндочки? То ли горит, то ли видимость одна... Оттого и злобится народ, оттого и бить их надо крепче, чтоб не вздумали бунтовать. Плеть с тремя хвостами у приказчика всегда должна быть наготове. Ранее бунтовщиков и лентяев наказывали уже наверху, и Северьян набил руку. Всего-то дел: спустить мерзавцу штаны до лодыжек, привязать сыромятными ремнями к скамье руки и ноги, да охаживать смутьяна. Пять ударов слева, пять справа — можно долго так вот ходить вокруг, ежели умеючи. Велеть Ефимке, бывшему дьячку, считать — у него голос красивый, цифирь выговаривает, ровно поёт, — и первый раз ударить по голой спине почти без замаха, примериваясь, а вот во второй удар уже вложиться по полной. Чтоб не кричал, подлец, а визжал, как свинья под ножом. Бить надобно поперёк спины, и хорошо ещё, чтоб на свежие, незажившие шрамы удар можно было класть — а у здешних скотов поротых спин, что ни говори, хватает, всегда на кого-нибудь ранее поротого нарвёшься, то-то удовольствия будет! Пять на пять, и чтоб от пяти десятков плетей до девяноста, больше не выдержат, сволочи, им ещё в горе робить. Занятно наблюдать, как багровеет и синеет спина, как кожа лопаться начинает уже после каждого удара — а у рабочего люда шкура совсем не барская, задубелая, такую рассечь ещё поди сумей! Северьян после таких экзекуций скалился, довольный, да шёл домой, жену любить горячей. Бабы — они зверей чуют, ластиться сразу начинают, и Гликерья такая же, как прочие. Довольный, Северьян засыпал, думая уже о завтрашнем дне. Но сейчас у него появилось новое удовольствие — пороть работный люд прямо там, где они лодырничают. Интересно стало, выйдет у него так же ловко, как на скамье, или сначала приловчиться придётся? Пока получалось не очень, но с каждым разом всё краше и краше. Наверху Северьян уже приспособился, теперь наступало время учиться бить в темноте. Ну и что, что ни зги не видать — уши-то ему не отрезали, стало быть, можно услыхать, где у человека голова. Визжит он в неё, в голову-то. Ну, а раз про голову понятно, так с остальным тоже разобраться можно. Только вот баба эта, чей голос, прозвучавший в сумраке шахты, до сих пор звоном отдаётся в ушах... *** Давным-давно Кондратий Афанасьич, подкручивая жёлтый от табака ус одной рукой, а в другой держа ремень, спрашивал непутёвого сыночка: — А скажи-кось, Северьян, боишься меня? — Не боюсь, — надо было отвечать твёрдо, даром что портки намокли от ожидания боли. Спину держать прямо, даже когда на неё обрушивались удары. Северьян помнил — нужно не показывать виду, тогда дело ограничится ремнём. Иначе Кондратий Афанасьич собьёт с ног и запинает до полусмерти. Будет при этом рычать раненым медведем: — На кой ляд мне сдался сын-трус? Лучше я тебя сам нынче порешу, чем ты наш род опозоришь, вылупок ты бесов! Если же продержаться, ну хоть какое-то время, то отец отбрасывал ремень и удовлетворённо кивал: — То-то же. Запомни, Северьян, накрепко усвой: или тебя все в округе боятся, или ты перед кем ни-то в страхе трясёшься. Ни перед кем хвоста не поджимай! И хлопал со всей силы по избитой спине. Иногда этого хватало ослабевшему мальчишке, чтобы упасть ничком, тогда отец хохотал, басовито и раскатисто, но совсем не злобно. А Северьян лёжа звонко выкрикивал: — Всё равно не боюсь! — А и славно, — отзывался отец. — Верю, не боишься. Вставай давай, на земле только свиньи спят да зверьё лютое. И протягивал широкую, загрубевшую от сабли руку. Ради таких моментов Северьян был готов стерпеть любую боль. Ну а когда вырос — понял: прав Кондратий Афанасьич, во всём прав. Просто такие вещи лучше понимаются не когда ты мальчишкой перепуганным на отца родного глядишь да не своим голосом от боли блажишь, а когда сам плеть в руках держишь. Тут-то правда на свет и выходит. Хорошо тому, кто с плетью в руках, ох, хорошо! И снова под этой плетью оказаться — горше муки нет. Ну а коли оплошку дашь, покажешь, что забоялся, то тут на тебя и накинутся. Все люди волки, рады зубы показать. Держать их надобно в кулаке и кулак тот что есть духу стискивать. Али ты боишься, али тебя. И без того уже в прокатной кричат: «Эй, подошвы береги!». Зубоскалят, сволочи, и плеть приказчикова им не указ. А значит, надо снова в рудник спускаться. Страшно там или нет — дело десятое, а показывать, что забоялся, никому нельзя. Иначе повалят на землю, и ногами, ногами, под дых, под рёбра... Искать того, кто крикнул про подошвы? Нет, пустое это занятие, хлопот много, а толку чуть. Даже если он тут всех перепорет, включая мастера, слухи всё равно не остановить. Будут идти шопоточки: «Струсил Северьян Кондратьич-то, хвост поджал...». — А ну, молодцы! Вот так гаркнешь — и видно, как твои держиморды стоят, щерятся: кто подбоченясь, кто так. Все, как на подбор, удальцы, по всем каторга слезьми горючими плачет. — Что-то мы давно в горе не были. Ох, давненько. Надо бы там за порядком доглядеть. И обвести всех взглядом: ну? Кто тут струсил? Кому не место в ватаге? Все держатся, все гонорятся. Вот и ладно. Правильно всё. Прокатную Северьян покинул, не оглядываясь. Чего на этих-то пыриться? Чай, не Гликерья голышом, на них глаз не отдохнёт. Рудник встретил прежней полутьмой, из которой, как черти из преисподней, время от времени выскакивали шахтёры. Стены давили на Северьяна, словно он оказался в чреве кита, как Иона-пророк, и сейчас наткнётся на кости проглоченных ранее страдальцев. Да и потолок какой-то... неверный. Обрушится — и поминай как звали! То ли от темноты, то ли от злости на себя за невесть откуда выползший, холодной змеёй обвивший спину страх, Северьян вконец озверел. Первому же, кто на него наткнулся впотьмах, сунул кастетом в зубы, а затем, не дав выплюнуть кровавое крошево, ударил ещё и ещё, с удовольствием глядя, как в неверном свете блёндочки лицо рабочего опухает, как бегут с подбородка и рассеченной скулы струйки крови, в полумраке почти чёрные... — Эй, а ну, кто тут плохо робит? Оттолкнув потерявшего сознание шахтёра и для верности наподдав ему под дых носком сапога, Северьян пошёл дальше. К чёрту кастет, плетью мерзавцев, плетью! По лицу, по спине, по рукам — неважно, лишь бы боялись, сукины дети, лишь бы головы вниз опускали, когда он изволит проходить мимо! Северьян потерял счёт времени и рассеченным спинам. Позади его люди улюлюкали и досыпали тем, кого их атаман умудрился пропустить. Правильно, так и надо! Все видеть должны, кто в горе главный! Додумать эту мысль Северьян не успел. Тот же прохладный, чуть насмешливый женский голос громко произнёс: — Другой раз, Северьянко, тебя упреждаю. Пожалей своих малолетков. Подошвы им только оставишь! Обернуться на голос было делом секундным, да только много ли наоборачиваешься, если ноги вросли в землю на вершок? И ладно бы в землю, но ведь здесь, в горе, чистый камень! А ноги в него вросли, хоть каёлкой обивай. Чертовщина, не иначе. Северьян напрягся и вырвал-таки ноги из каменного плена. Сапоги жалобно хрустнули, ощерились разорванными носками. Ладно. Ну, ладно же... Катнув желваки по щекам, Северьян молча отправился к клети. Вырваться отсюда, вырваться туда, где чистое небо, где можно вдохнуть полной грудью! Прочь из шахты, прочь! А о том, кто здесь главный, можно поговорить и завтра. *** — Слыхали что? В шахте? Братцы-хватцы из шатальной волости, набранные Северьяном по окрестным околоткам, как один, опустили глаза. Кто-то переминался с ноги на ногу, Демьяшка из Тагила и вовсе отвернулся. Северьян начал закипать, задумчиво побарабанил пальцами по охвостью плётки. Тогда Никифор, степенный мужик, зарезавший когда-то жену и ейного полюбовника, а теперь любивший ломать рёбра ослушникам, смущённо пробасил: — Слыхали, не без того. — Видели, как ноги у меня прилипли? — не унимался Северьян. — Видели, — вздохнуло сразу несколько человек. Уже хорошо, Северьян не любил, когда его люди уворачивались от прямых ответов. Своих он пальцем не трогал — берёг, кидал временами подачки, словно псам. Они и были его псами, им полагалось быть преданными, а это включало и разговоры начистоту. Верные псы и думать не должны о том, чтобы солгать хозяину! Северьян задумчиво кивнул и задал самый важный вопрос: — Как думаете — что это? Мнутся. Ясное дело: холопьям не пристало говорить о ком-то, кто рискнул выставить на смех их хозяина. Ну да ничего, перетерпят. Особенно, если не показывать страху. Когда ты никого не боишься — начинают бояться тебя. Спасибо, батя, за науку! Северьян ждал, обводя всех тяжёлым взглядом. Наконец Ванька Шельмоватый, ушлый пройдоха, первый, когда надо чего прознать, решился и сообщил: — Не иначе, это Медной горы Хозяйка тебе знак подает. Грозится вроде, а чем — непонятно. Что ж, про Хозяйку Северьян слыхал. Сплетни, каковые мужику и пересказывать невместно — а ведь пересказывали, и пужали друг друга, здоровые лбы. Фу ты, пакость какая! Главное, чего придумали — бабой стращать! Да о таком и подумать смешно! О подошвах, оставшихся в глубине горы, Северьян старался не думать. Не в подошвах дело, а в том, кто здесь главный. Никто его не остановит, никакие трюки этих руднишных смутьянов не сработают! — Так вот, слушали вы байки про Хозяйку, уши развесив, а теперь послушайте, что я скажу. Завтра, как свет, в гору приготовьтесь. Я им покажу, как меня пужать да бабенку в горе прятать. Все штольни-забои облазаю, а бабенку ту поймаю и вот этой плеткой с пяти раз дух из нее вышибу. Слышали? Они слышали. Северьян ловил каждый взгляд, слышал каждый потаённый вздох. Они боялись. Его людишки, которые ещё вчера готовы были идти за ним в огонь и воду. Боялись какой-то придуманной бабы. Ей-Богу, Гликерья лучше держалась! Глаза у неё, конечно, моментально сделались мокрыми, ну так ей и положено. Хорошая жена за мужа переживать должна, на то она и баба. Зато дело предложила — причитая, конечно, ну так у баб оно дело известное: — Охохонюшки, грехи наши тяжкие! Поберёгся б ты, Северьянушко! А то давай попа позовём, пущай тебя оградит! Долго не плакала — знала мужнин нрав. А Северьян и вправду задумался. Поп — дело такое: брюхо жирное, борода густая, голова пустая, но от нечисти всякой отворот дать должон. В конце концов, не тот смельчак, что под пули лезет, а тот, что стрельцов в расход пускает. — Поп? — сказал Северьян, подумав для порядку. — Ладно, дура-баба, зови своего попа. Гликерья аж ликом посветлела. Подхватилась, ровно девка на выданье, и выскочила из сеней. Может, и впрямь любит, растроганно подумал Северьян. Кто их, баб, поймёт? Поп оказался именно таким, каким Северьян его себе и представлял: толстым, вальяжным, с густым басом и густой бородой. Запросил непомерно, но в конце концов столковались. Кое в чём Северьян и уступил: не о краюхе хлеба торговались, в конце-то концов, а о душе бессмертной. Так поп сказал, когда кропил святой водой пистолет. Образок повис на шее, а поп проникновенно заявил: — Не беспокойся, Северьян Кондратьич, а в случае чего — читай «Да воскреснет Бог». С тем и отбыл, а Северьян остался стоять, как дурак, посреди горницы, и успокаивать льнущую к нему Гликерью. *** Из ватаги не сказался больным ни один. Все понимали, что Хозяйки-то, может, и нет никакой, а Северьян Убойца — вот он, рядом похаживает, плёткой помахивает. И сапожки на нём новые, блестят от смальца. Заметив обращённые к нему взгляды, Северьян спокойно сказал: — Ещё раз оборву подошвы, так покажу руднишному смотрителю, как грязь разводить. Не погляжу, что он двадцать лет в горе служит, спущу и ему шкуру. А вы первым делом старайтесь бабенку эту углядеть. Кто её поймает, тому пятьдесят рублей награда. Подействовало: в глазах у ребят блеснула хорошо знакомая алчность. Пятьдесят рублей — деньги царские, на них развернуться можно ох как! Бывалоча, и с меньшего состояния купеческие династии поднимались. Северьян шёл и ухмылялся. Ему впервые было хорошо в штольне. Словно стены раздвинулись, а потолок куда-то исчез, уступив место высокому и ясному небу. Девку он углядел первым. Вот и славно, а то посулил кучу деньжищ, а теперь как-то и жаль их стало. Макарке в Сам-Питербурхе пригодятся, в егойном университете. — Стой! Девка не оборачивалась: шла себе по штольне, помахивала легонько блёндочкой, и Северьяна взяла лють. — Стой, сука! Он гнался за ней, не помня себя, едва осознавая, что в штольне ни души, что раньше он здесь, вроде, ни разу и не бывал... Это сейчас не имело значения. Во всём мире не осталось цели важнее, чем схватить проклятую девку и вышибить и неё дух. Прилюдно, чтоб и пикнуть опосля не смели! А то ватаге своей отдать? Можно и так, если трусы эти его всё же изволят догнать да помочь дотащить девку до клети. А иначе — шиш им, а не развлечения! Может, ещё и плетей отведают, с девкой заодно. Трусы поганые. И на каторгу потом выгнать всех до единого. Нанять на их место ребят, у которых душа не в пятках, а в нужном месте. Внезапно девчонка остановилась — и шахта вспыхнула, словно в неё заглянуло солнце, высветив каждый тёмный уголок, отразившись в каждом кристалле, каких в заброшенном забое было множество. Красивая, стерва. Глаза — как уголья, косы чёрные, лежат на высокой груди неподвижно, талия тонкая, сарафан изукрашен богато... Смотрит, не шелохнётся. И не боится. Не боится, дрянь черноглазая! — Ну, — голос Северьян узнал сразу: тот самый голос, сомнений никаких, — давай разочтёмся, убойца! Я тебя упреждала: перестань, — а ты что? Похвалялся меня плёткой с пяти раз забить? Теперь что скажешь? Никто, никто не заставит Северьяна отступить! Тем более, какая-то девка. Судит его, словно ей права дадены. Ещё поперхнётся, паскуда, каждым словом своим! Северьян хрипло расхохотался: — Хуже сделаю. Эй, Ванька, Ефимка, хватай девку, волоки отсюда, стерву! Тишина. Да куда они делись, верные слуги, готовые растерзать каждого по единому щелчку пальцев? Северьян почувствовал, как по позвоночнику змейкой-ящеркой ползёт капля предательского пота. Хотел ступить вперёд, но ноги опять не слушались. Приросли к земле, проклятущие! Ну, где же господня помощь, когда она так нужна? И где Ванька, Никифор, Демьян? Всё ещё надеясь на что-то — может, на чудо, а может, на удачу, подводившую всего единожды, — Северьян взревел: — Эй, сюда! Голос отразился от сводов штольни и заглох, будто не в горе они стояли, а в будуаре очередной мадамы, где подушки пуховые, а стены обиты картинками с финтифлюшками. Девица изогнула чёрную бровь. Голос её стал тише, упал почти до шёпота. Так ласково-безразлично говорят не с лютыми врагами. Так говорят с безнадёжно больными... или с теми, о ком больше уже не придётся заботиться. — Ты глотку-то не надрывай, Северьянко. Не надо. Твоим слугам тут ходу нет. Их и в живых сейчас многих не будет. Лениво, будто отгоняя надоедливую мошку, Хозяйка Медной горы помахала рукой. Позади Северьяна раздался взрыв, волна воздуха ударила в спину, едва не швырнула на колени — пришлось ухватиться рукой за стену, и та обдала пальцы неприятным холодом. Когда грохот стих, Северьян выпрямился и, стараясь казаться равнодушным, обернулся. Не надо было, конечно — оставлять врага за спиной не след, даже если он и девица-раскрасавица, — но страх оказался сильнее благоразумия. Дикий страх, на время преодолевший охватившее Северьяна бешенство. Там, где только что был проход, красовалась стена. Не груда камней, забившая проход, как случается обыкновенно после обвалов — уж этого-то добра Северьян в Полевой успел навидаться. Нет, вместо хода была именно стена: гладкая, сочащаяся водой, глянцевито-чёрная, с прожилками минералов. — Теперь что скажешь? — спокойно осведомилась Хозяйка, и гнев полыхнул в Северьяне с новой силой. Да кто она такая, стервь нечистая, чего себе возомнила? С ним, Северьяном, господня сила, так поп сказал, а попу немалые деньги плачены! Пистолет словно сам прыгнул в руки — родной, надёжный, заряженный на четыре ствола... Окроплённый святой водой, чёрт его раздери! — Вот что я скажу! Выстрел в штольне должен был метаться несколько секунд — это Северьян тоже проверял. Но сейчас звук показался жалким, будто ребёнок играл-играл с куклой, да и бросил её в сердцах в стену. Девка снова тихонько рассмеялась. На ней не было ни царапины, хотя стрелял Северьян в упор. Не мог он промазать, тут и мазать-то некуда! Почему же девица стоит, почему на груди её не расцветает кровавый цветок? — Не это ищешь? — Хозяйка разжала ладонь, и Северьян, похолодев, увидал зажатую в тонких пальцах пулю. Господь и все святители, такого и быть не может! Теперь Северьян понял, что есть сказки, которые оборачиваются худшими кошмарами. Последними в жизни кошмарами. А ещё понял, что поп его, кажется, надул, толстобрюхая скотина! Хозяйка тем временем повертела пульку в руках и бросила вниз, молвив тихонько, но властно: — До этого места нет его. В колени кольнуло. Северьян опустил взгляд и не поверил собственным глазам: его ноги обросли камнем. Новёхонькие сапоги по цвету сравнялись с брюками. Самое жуткое, что Северьян не чувствовал ничего — ни боли, ни онемения... Просто ноги ниже колен перестали слушаться. Просто он окаменел. Ужас победил. Может, умолять её? Может, этой твари понравится? Северьяну же, в конце концов, нравилось! — Матушка-голубушка, прости, сделай милость! — слова выходили неубедительными, но Северьян старался. Пусть только сжалится, пусть только отпустит, пусть расслабится, стервь подземная! — Внукам-правнукам закажу к тебе ходить, от места откажусь... Смилуйся, отпусти душу на покаянье! Не сработало. Девка поглядела на него, ровно на грязь руднишную под ногами, и молвила с отвращением: — Эх, ты, погань, пустая порода! И умереть не умеешь. Смотреть на тебя — с души воротит. Слова почему-то больно задели, хоть раньше на Северьяна многие злобились. И не по-таковски звали — он этим гордился. Почему же сейчас и здесь так обидно? Потому ли, что девка из горы легко и просто с ним разделалась, или потому, что в глазах её, в спокойных зелёных омутах, он впервые увидал себя — настоящего, не вымечтанного, не батюшкой придуманного, не по пьянке восхваляемого? Себя. Просто человека, мужа, отца. Северьянку из Малых Кладеней, мальчишку, который смотрит вдаль, на небо, и хочет летать. Северьян увидел, что выхода нет, что Хозяйка поднимает руку. Медленно, словно во сне, когда ровно через воду идёшь. И так же неотвратимо, как вода затягивает тебя в водоворот. Захохотал откуда-то из детства кухонный мальчишка, ворочая беззубой головой с выклеванными глазами. Кровь останавливалась в жилах, твердела, и Северьян чувствовал это всем телом. Скоро каменная порча дойдёт до сердца, оно остановится, и... что тогда? Никогда Северьян не был трусом. А вот теперь испугался. Бесполезный образок раскачивался на шее. «Да воскреснет Бог, и да расточатся враги его», — хотел было произнести Северьян, но голос его не слушался. В голове бился пустой и глупый, совсем ненужный теперь вопрос. Почему пустая-то порода? Ну почему? Кто она такая, девка эта медная, чтоб судить его, человека? Разве он, Северьян, прожил жизнь попусту? «Да воскреснет Бог, и да расточатся враги его...» Похоже, что попусту, да. И жил без цели, и помер зазря. Даже девку проклятую не успел... Это была последняя мысль Северьяна Убойцы.