Тени минувшего

Тени минувшего Счастья уснувшего Снова, как призраки, Встают предо мной. — Анечка! Нет ответа. — Анечка, где ты, детка? Пора молоко пить и спать ложиться… Старая женщина осматривает маленькую комнату. — Ох ты, господи! Опять спряталась! Громко кричит: — Липа, Липа, иди, посмотри, куда эта негодница запропастилась. В комнату забегает молодая женщина. Быстро-быстро привычными движениями она поднимает полы длинной скатерти, отодвигает занавески на окнах, заглядывает под подзор кровати… И кричит: — Ах вот мы, где спрятались! Бабенька ищет девочку, ищет. Из-под кровати раздается голосок: — Я в мышку играю. Пи-пи-пи. — Вылезай, мышка! — Нет, у меня тут норка. Тут вступает в разговор бабушка: — Вылезай, Анечка, спать пора, я тебе сказку расскажу. Голосок явно заинтересовался: — А сказка про принца? — Нет, где ж их взять, принцев-то, про Ивана-дурачка. Из-под кровати вылезает белокурая головка, а потом появляется и вся девочка. Ее зовут Анечка. Анечка Миронова. — Бабушка, я не хочу про Ивана-дурачка. Расскажи мне быль. Бабушка присаживается в кресло рядом с кроваткой и начинает раздевать девочку, расплетать ее косички, надевать ночную рубашечку. При этом они продолжают разговаривать, чувствуется, что этот ритуал: прятки, торговля из-за сказки, раздевание - им привычен и ежевечерен. — Какую же быль мне тебе рассказать? Как дедушка твой на войну ходил? — Нет, — канючит девочка, она еще не придумала, что попросить, — эту быль я уже слушала. — Давай, я тебе про соседку Марь Ивановну расскажу. Девочка стоит уже в рубашонке, она заинтересовалась: — А что там у Марьи Ивановны интересного случилось? — У нее коза пропала. — Бабенька, ты что, смеешься надо мной? Мне что, интересно про козу? — Детка моя, а что же тебе интересно? Девочка залезает в постель и устраивается поудобнее на подушках. Лицо у нее хитрое: она явно уже что-то придумала, только не знает, как попросить. — Про любовь. Бабушка строго обрывает: — Мала ты еще про любовь слушать. Заходит Липа с молоком, и бабушка апеллирует к ней: — Вишь, ребенку про любовь охота послушать. Но дочери явно не до них, она спешит снова на кухню, поэтому понимает их разговор по-своему: — Любовь — это хорошо! Расскажи ей что-нибудь божественное. — Какое божественное?! — восклицают те хором, но Липы уже и след простыл, только дверь хлопнула. — Ладно, — соглашается бабушка, — про любовь, так про любовь, только ты меня не перебивай. Давай, закрывай глазки, а я буду рассказывать. Девочка ложится на бочок, закрывает глаза, на лице у нее счастливая улыбка. Бабушка начинает: — В некотором царстве, в некотором государстве… Глаза здесь же распахиваются, и голосок говорит строго: — Были так не начинаются. — Закрывай глаза, горе мое луковое. Я про себя буду рассказывать. Родила я трех девочек. Головка опять отрывается от подушки. — Сразу трех родила? Ты правда про себя? - Нет, сначала я родила Анечку, потом Липочку, потом Машеньку… — Бабушка, ты не про себя. У тебя нет дочки Анечки, у тебя внучка Анечка. Бабушка грустно качает головой. Она уже ушла в свои воспоминания. — Нет, детка, у меня была дочка Анечка. Так повелось у нас в роду: первую девочку называть Анечкой. У меня старшая сестра Анна, ты ее однажды на Пасху видела. У нее старшая дочь — Анна, я родила первую девочку и назвала Анной. Твоя мама родила девочку и назвала Аней. И ты, если у тебя будет девочка, назовешь ее Анной. Анна — такое хорошее для всей семьи имя, Анны живут для семьи и во имя семьи. — Бабушка, — снова звучит голосок, — обещаю тебе, если у меня будет девочка, то я назову ее Аней. А что случилось с твоей Анечкой? — Не торопи меня. Это печальная история. Росла девочка, умненькая, хорошенькая, совестливая: ни один нищий или калека мимо не пройдет — всех пожалеет, ни струпьев, ни язв не боялась. А сама тоненькая, слабенькая, как тростинка на ветру. И все к ней видения какие-то приходили: то святые, то мученики являлись. Батюшка наш, отец Иоанн, очень ее выделял, все божественное давал читать: «Чистая душа у вас растет, к Богу ее нужно». Дедушка твой, Тимофей Ильич, сердился, бывало, «попом» его в сердцах обзывал, говорил, что тот свой интерес блюдет: мы богатые были, значит, вклад в монастырь за дочку внесем немалый. — А ты, бабенька? — А я молодая, глупая была. Меня и гордость, что дочка такая необыкновенная растет, распирает. Мне бы ее отговаривать, отвлекать всячески: на всякие гулянья, ярмарки, веселье-развлечение возить. А я вместе с ней по монастырям да скитам. Не думала, что к несчастью это приведет. Задумала детка моя в монастырь уйти. Да монастыри-то они все разные. Есть такие, что монахини как сыр в масле катаются, едят, пьют почище мирских. А моя девочка выбрала самый затрапезный, самый бедный монастырь. Да и монастырем-то его можно было назвать с большой натяжкой — скит в лесу в глухомани. Уж здесь и я взялась ее отговаривать, но поздно. Ей видения были! Святые приходили и звали! Куда мое слово против слов святых отцов. Так и отдала я детку мою в послушницы. Ей уж шестнадцатый годок шел, а сама-то щупленькая, тоненькая, как девочка. Разве можно такую да на тяжелую монастырскую работу?! И приглядеть за ней было некому: у меня Липа еще маленькая да еще я Машеньку, маму твою, ждала. Куда мне на сносях, да в болотное нездоровье. Потому что рядом с этим скитом болото было огромное. Воздух там был тяжелый, монашки надышатся испарений, потом им всякое-то и мерещится. Тем они мою Анечку и уговорили, здесь, мол, мы все такие, к нам ко всем святые являются. Да только недолго там она прожила: не прошло и месяца, как умерла. Получаю я письмо, что так мол и так, преставилась ваша дочь раба божья Анна. Светлая ей память и вечный покой. Может и молится на том свете моя доченька за всех за нас грешных, только я все время думаю, что лучше бы она на нашей грешной земле еще пожила, порадовалась. Старушка замолчала. Слезы катились из ее глаз. Внучка вылезла из одеял и обняла ее за шею. Стала вытирать слезы. — Бабенька, не волнуйся, я никогда-никогда в монастырь не пойду. — Что ты, что ты, внученька, бог с ними с этими монастырями! Я больше к ним никого, ни Липу, ни Машу не подпускала. Только в церковь, да и то - по большим праздникам. Даже разговоры о божественном не позволяла. Потому что там тоже все о видениях, явлениях да о вещих снах. Девочка притихла. А потом, вдруг, шепотом: — Бабенька, а что будет тому человеку, к которому мертвые приходят? Старушка аж руками замахала: — Глупости!! Ни к кому никакие мертвые приходить не могут. Это сны дурные. Надо перевернуться на другой бочок и сказать: «Страшен сон — милостив бог»… Давай-ка я тебе дальше рассказывать буду. Очень убивалась я о своем светлом ангеле Анечке, пока Машу носила. Вот и родилась Машенька нервная да впечатлительная. Липочка-то у нас вон какая — кровь с молоком, веселая да сильная, а Машенька, матушка твоя, тревожная да нервная. И характер… — Что у мамы с характером, бабенька? — Ох, уж и характер. Вот говорят, в здоровом теле — здоровый дух. Но иногда крепость душевная бывает и у слабого здоровьем человека. И этой-то крепостью он себя из своего нездоровья вытащит лучше любого доктора. Или устроит в своей жизни все так, что и сильный позавидует. Вот Липочка - и старше и здоровее, а у младшенькой все время под каблуком была. Маша ею все время руководила, все ей указывала, что делать, как поступать. И учились они по-разному: Липа книжку больше пяти минут в руках держать не могла: бросит и пойдет с подругами болтать или в игры играть. А Маша все с книжкой, все думает о чем-то. У нее даже подруг никогда не было. Я, грешным делом, думала, что Липа сразу замуж выскочит, только мы ее и видели, а вот Маша - старой девой со своими книжками останется. А вышло-то все наоборот. Девочка встрепенулась: — Бабенька, теперь про любовь начинается, да? — Да уж, страсти разыгрались у нас нешуточные. Липа, как в возраст девичий вошла, кавалерам голову крутила, куда там! То один у нас чай пьет, то другой под окнами с букетом сирени фланирует. Однажды чуть до дуэли дело не дошло. Дедушка ваш, Тимофей Ильич, жив тогда еще был, сокрушался: за какие наши грехи бог наградил нас такой кокеткой. И запирали мы ее, да только все без толку: в лавку купить что-нибудь пойдет — из лавки уже с ухажером. Только на Машу у меня надежда была, что Маша ее образумит, потому что считалась Липа с мнением младшей сестры и все свои сердечные предметы первым делом на суд Маши выносила. Если скажет Маша — достойный молодой человек, то Липа с ним встречается, если же не понравится Маше — то от ворот поворот претенденту. И вот как-то одним летом в нашем городе встал на маневры гвардейский полк. Все окрестные барышни как с ума посходили: платьев понашивали, вокруг лагеря фланируют, глазки проходящим офицерам строят. Такими знатоками всех маневренных действий заладились — куда генералу иному. Обо всех «фрунтах» рассуждают, знаки отличия, форму обсуждают. Романы закрутились! Какую-то барышню офицер увозом увез. Папеньку ее потом полковник уговаривал дело не поднимать, а дать молодым свое родительское благословение, а то пятно позора на весь полк: офицер девицу соблазнил. Наша Липа во всех этих делах первая закоперщица: то бал организовывает, то пикник, то записки носит, то влюбленных сводит-мирит. И все-то ей офицеры - хорошие приятели, со всеми-то она кокетничает, а вот кто главный предмет — понять я не могла. Я уж и Машу спросила, но и та головой качает: не знаю, мол. Потом я схитрила. Позвала вроде как на свои именины полковых офицеров в гости в саду на полянке чай пить, ну и барышни тоже соседские прискакали. Офицеры на гитаре играют, романсы поют, девицы раскраснелись, хохочут. Я незаметненько в мезонин поднялась, и оттуда из окна мне вся полянка — как на ладони. Смотрю, кому наша Липа внимание оказывать начнет. И вижу, сидит офицер, молодой такой, красивый (папочка у тебя и сейчас — орел, а в молодости был красавец просто необыкновенный). И вокруг него все барышни так стайкой и вьются, так и вьются. И наша Липа вместе с ними: то ему чашку с чаем подаст, то на ухо что-то скажет, то повернется так плечиком. — А папочка? — вылезает из подушек белокурая головка, — а он, как на тетю Липу? — Да вроде как со всеми ровнехонько. И на Липу тоже. И улыбается, и смеется, но всем одинаково. Спускаюсь я по лестнице, а в гостиной Маша читает. Она-то к гостям и не выходила, нездоровьем отговаривалась. А я думаю, не хотела с барышнями за кавалеров соревноваться. Да тут еще Липа за гитарой забежала, барышни решили дуэтом петь. Схватила младшую сестру за руку и без разговоров вытащила к компании. Как Маша вышла, а Липа ей еще гитару в руки: «Пой - То не ветер ветку клонит!». Маша, конечно, может и отнекиваться, и капризничать, но если ее поставить в безвыходное положение, откуда только присутствие духа и смелость берутся. Вот и здесь. Сидела себе в уголке, скромничала, а выставили на всеобщее обозрение — встала, выпрямилась, косу отбросила на спину, голову гордо подняла — королевишна, не иначе — и запела! Без гитары, только своим голосом. А голос у Маши был редкий, красоты необыкновенной: низкий, как бархатный. — Бабенька, мамочка не поет. — Это она после тебя не поет. Роды были очень тяжелые. Три дня рожала, думали — не выживет. Потому-то у тебя ни братиков, ни сестер… И над тобой, как орлица над орленком — все ей беды да болезни мерещатся… Ну, да ладно, я не об этом. Запела, да так, что уж я ее слышала-переслышала, а тут мурашки по коже. Допела «То мое, мое сердечко стонет, как осенний лист дрожит». Стоит, руки опустила, все молчат, потрясенные, а твой папочка подошел, взял ее ручку в свои, и говорит: «Выходите за меня замуж». И встал на одно колено. Она посмотрела и вдруг: «Согласна». Я так и ахнула! Повернулась ко мне и: «Маменька, можно?». Он ее за руку и ко мне: «Благословите…»… Благословила, поцеловала… И стали к свадьбе готовиться. Вот такая любовь. — А, так бывает, бабенька? С одного взгляда? — Да так чаще всего и бывает, золото мое! С первого взгляда. Только человек это иной раз не сразу понимает, сам с собой борется, сам с собой договориться не может, все ему что-то мешает самому себе признаться. Сам мучается и других мучает. — И он ей не говорил: «Я люблю вас, Мария Тимофеевна»? — Да чего ж говорить, если это и так видно? — И не ссорились никогда? — Да кто ж в семье не ссорится? Ссорились, и будут ссориться. Только как уж Машенька разойдется, кажется, пух и перья сейчас полетят, папенька твой подойдет, обнимет и тихо так: «Амазонка». И сразу, как поток перекрыть, — все прекращается. Только уткнется ему в плечо и улыбается. Уж что там между ними с этими амазонками связано, почему Маша так на них реагирует — Бог их знает. Семья — у нее свои тайны. — Бабенька, а тетя Липа? Она за кого замуж вышла? — Так не выходила Липочка замуж, ты нешто не знаешь? Так и живет со мной. Только тогда, пока к свадьбе готовились, папочка твой женихом к нам стал ездить, Липочку Аннушка, сестра моя, к себе позвала помочь, там у нее со здоровьем что-то не заладилось. Но на венчание Липочка вернулась и рядом с сестрой стояла, улыбалась, чтобы Маша вдруг не подумала, что жениха у сестры увела и тем огорчилась. А потом Маша в мужнин дом уехала жить, а Липа мою старость тешит. — А, офицеры? — Ну, что офицеры? Маневры закончились, они и в полк, на зимние квартиры. Папочка твой рапорт подал, в отставку вышел, учиться пошел на юридический факультет, адвокатом вот стал. Ну, а теперь, спать, спать! — Бабенька, подожди, а у меня будет такая любовь, как на твои глаза? Чтобы без слов, а все ясно? — Конечно, будет, детка! Будет у тебя жених лицом светел, волосом черен, глаз голубой — красавец! — И я сразу пойму, что он мой будущий муж? — Поймешь. Поймешь, моя детка. Самое главное — он бы понял… — О чем ты? — Ни о чем. Бестолковые иной раз люди… Спи, уже. И бабушка погасила свечку. А девочка еще долго лежала в темноте и все представляла себе этого будущего жениха — красавца-брюнета с голубыми глазами. И как она будет петь ему, и как он будет смотреть на нее… Только он ей обязательно скажет: «Я люблю вас, Анна Викторовна». А иначе неинтересно. Или напишет. Да, так и напишет: «Сохраните папку. Я вас люблю.» Какую такую папку девочка не додумала, потому что заснула. А вокруг дома, завывая, кружилась метель и, казалось, пела: То не ветер ветку клонит, Не дубравушка шумит — То мое сердечко стонет, Как осенний лист дрожит; Извела меня кручина, Подколодная змея!.. Догорай, моя лучина, Догорю с тобой и я! Не житьё мне здесь без милой: С кем теперь идти к венцу? Знать, судил мне рок с могилой Обручиться молодцу. Расступись, земля сырая, Дай мне, молодцу, покой, Приюти меня, родная, В тесной келье гробовой. Мне постыла жизнь такая, Съела грусть меня, тоска… Скоро ль, скоро ль гробовая Скроет грудь мою доска?