***
— Мы будем готовить яблочный пирог! — воскликнула она радостно, врываясь в дом в вихре снежинок и холодного ветра. В руках у неё был объемный бумажный пакет, из которого, стоило ей опустить его на стол, выкатилось большое алое яблоко. Красивое, как на фотографии талантливого мастера. Джиэ глянул на страницу, запоминая номер, и поднялся. Поймал Хиджун, которая кружилась по кухне, разматывая шарф и раскладывая покупки по шкафам, в объятия. Вдохнул свежий, морозный запах её волос. Она, смеясь, прижалась к нему — больше не замирала, как испуганный маленький зверек, стоило к ней прикоснуться — и тронула губами его подбородок. Он не смог бы ей объяснить тянущую боль, которая рождалась в груди при одном взгляде на яблоки. Несмотря на то, что она поверила бы беспрекословно и в другой мир, и в волшебство, и в звериные формы — не смог бы. Сделать так, чтобы она сердцем поняла всю важность, было невозможно. Потому он и не пытался, не желая тревожить её лишними знаниями. Справляться своими силами всегда было его лучшим и едва ли не единственным умением. — Почему именно яблочный? — спросил он, не выпуская её, чувствуя, как быстро бьется у неё сердце — должно быть, по улице она почти бежала, — и она принялась объяснять, выпутываясь из шарфа, выбираясь из пальто прямо в кольце его рук: — Я хотела сделать спагетти, но эти яблоки были такие красивые, что я не могла удержаться. Пришлось, конечно, купить ещё муки, и яйца, и сахара... Он поймал соскользнувшее с её плеч пальто привычным жестом, прикоснулся губами к её волосам и отступил. Память о принце колола под сердцем. Хорошим ли он стал королем? Смог ли удержаться один в мире, где никому нельзя верить? Пока получалось, он изо всех сил старался не вспоминать. Но иногда это было невозможно. Иногда он слышал голос, похожий на голос принца, во снах. Иногда видел его в толпе — конечно, всего лишь мальчика с похожей комплекцией, не больше. Иногда едва уловимый запах, обрывок мелодии, смутно знакомая обстановка в фильме причиняли ему боль. Несмотря на то, что принц отпустил его, Джиэ все равно чувствовал себя предателем. Дезертиром, покинувшим поле боя ради личного счастья, причем ценой чужой жертвы. Он повесил пальто на вешалку в прихожей, и вернулся на кухню, где Хиджун уже повязала фартук. Она двигалась все также легко и действовала все также умело, она была все та же, амбициозная и переломленная одновременно, но порой ему казалась, что она совсем другая. Словно пропавшая память значила смерть той, кого Волшебник называл Героиней. Он гнал от себя эти мысли изо всех сил, но больше не называл её на «вы». Да и «леди» стало всего лишь милым прозвищем, частью языка-на-двоих, которую она не воспринимала всерьез. — Порежешь яблоки? — спросила она, и, вставая рядом, он подумал о том, что однажды может снова увидеть Волшебника, и что ни одного из них не обрадует эта встреча.***
Эдна любила ранние подъемы. Ей нравилось вылезать из постели, когда солнце только подползало к горизонту, нравилось вслушиваться в тишину огромного замка, спящего и видящего самые сладкие предрассветные сны. Это было время, принадлежащее только ей и немножко Марте. Встречаясь на кухне, они должны были растопить печь и замесить тесто для булочек, которым предстояло к завтраку очутиться на королевском столе. Марта, впрочем, её любви не разделяла. Всегда опаздывала, и к её приходу огонь уже уютно потрескивал, разгоняя промозглые сиреневые сумерки, а Эдна, повязав фартук и закатав рукава, смешивала яйца, сахар и молоко в огромной миске. Зевая, Марта вставала рядом, принималась резать яблоки, или взбивать белки, или готовить шоколад. Рыжие уши уныло свисали, по лицу было видно, насколько глубоко противна ей работа. Единственным способом растормошить её были разговоры. — Знаешь, кто такой был Льюис Безумный? — спросила её Эдна однажды утром и, дождавшись неопределенного движения плеча, принялась рассказывать про прапрапрадедушку нынешнего короля, пророческий дар которого обернулся обманкой и который приказал лучшим ремесленникам изготовить механические крылья, утверждая, что с ними его армия будет непобедима. Дело кончилось множеством смертей в ходе испытаний, но только мудрый советник смог убедить Льюиса, что мысль была не слишком хорошей. Во времена его правления считалось, что чем дольше ты простоишь на голове, тем умнее ты будешь, и самые продвинутые придворные только на руках и перемещались, а болезни тогда советовали лечить бегом на месте и прикладыванием кошачьего помета. Послов Льюис встречал всегда нагишом. В конце концов место Льюиса на троне занял его младший брат, и пусть он и не был альбиносом, измученная страна приняла его с восторгом. Марта, которая казалась уже не такой сонной к концу рассказа, предположила, что были и другие короли, чья святость и чей дар переходили в сумасшествие, и они долго обсуждали эту тему, нервно оглядываясь и вздрагивая ушами. При определенном складе ума можно было усмотреть в их разговоре государственную измену. — А ты знаешь, что герцог Большого Подсолнуха не просто манкировал двумя приемами в этом месяце? — спросила Эдна в другой раз и по большому секрету рассказала новость, которую знали уже все слуги в замке. Темпераментный герцог, не способный на придворные интриги, забияка и солдат до мозга костей, прямо заявил королю, что его поиски волшебников были блажью, а нынешняя женитьба на безвестной чужестранке, у которой даже нет звериной формы — форменное безумие, и громко хлопнул дверью не только в простом переносном смысле, но и в глобальном, передав управление родовым имением младшей сестре и отправившись на поиски более разумного сюзерена. Промазывая кремом коржи торта, они всесторонне осудили такую глупость, бросающую тень на весь род, но про себя Эдна подумала, что герцога можно понять. Сама она была безвестной поварихой, и ей дела не было до политики, расчетов, браков и войн, но герцог, род которого можно было проследить в веках до сорокового поколения, наверняка мог чувствовать себя оскорбленным. В конце концов, его сестра и по возрасту, и по положению, и по воспитанию куда лучше подходила для того, чтобы стать королевой. — А ты знаешь, что король приказал подать на ужин яблочный пирог? — спросила Эдна спустя пару недель, и они долго обсуждали с Мартой старые слухи о том, что у короля проблемы с зависимостью от яблок, и что без них ему белый свет кажется не мил. Предположили, что первое яблоко ему предложил кто-то, желающий навредить короне, посетовали на то, что даже маленькие дозы могут разбудить уснувшую страсть, и незаметно перешли к обсуждению наилучшей диеты. Брокколи, согласились они, когда уже доставали из печи пышные булочки с корицей. Брокколи — определенно куда лучше, и вообще пища богов. — Я вчера видела невесту короля, — поделилась Эдна на исходе лета и порадовалась, увидев, как заинтересованно поднялись Мартины рыжие уши. — Выглядит она так, будто потерялась в лесу и не знает, как из него выйти. Марта, энергично раскатывавшая тесто, задумалась. — Наверное, ей трудно. Все-таки у нас совсем не так, как она привыкла, — сказала она через некоторое время. — Да и кому из высокородных она нравится? Было, конечно, предсказание, что она принесет мир и процветание, но пока от неё только раздоры. Эдна подумала о старом короле, который наверняка десять раз пожалел, что передал трон сыну, о разнообразных Сумасбродных и Безумных королях, белая шерсть которых ничуть не облегчала королевству жизнь, о том, что у королевской невесты даже ушей не было, и тяжело вздохнула: — В Каносе есть проклятие: «Чтоб ты жил в эпоху перемен». Не всех ли нас так прокляли? Марта пожала плечами и принялась вырезать из теста сердечки.***
В палате было светло и тихо. Хиджаэ задержался на пороге, сомневаясь, стоит ли ему вообще входить, чувствуя себя самым несчастным и жалким человеком на свете. Его здесь не ждали — он узнал-то о произошедшем по чистой случайности — и это было одновременно очень привычно и очень неловко. Он принес яблок и подумал об этом как об очевидном поводе все-таки зайти. Сам он не смог бы их ни съесть, ни отдать, если бы сейчас развернулся. Пришлось бы выкинуть, а было жалко: очень уж они были красивые, алые, блестящие, сладкие даже на вид. Он специально подбирал их в супермаркете, придирчиво разглядывая каждое, взвешивая на ладони — достаточно ли хорошо для нее? — Привет, — произнес он быстро, отсекая себе пути к отступлению, и увидел, как шевельнулась на кровати Хиджун. Она лежала спиной к нему, и только это и позволило ему так долго сомневаться. Она перевернулась на спину и нашарила Хиджаэ взглядом — глаза у неё были прекрасны, как и всегда. Ему понадобилось несколько мгновений, чтобы отвлечься и увидеть её лицо целиком. Синее, лиловое, желтоватое от синяков, отекшее и несчастное. — Туан сказала мне, что ты здесь, — получилось так, словно он пытался оправдаться, и это тоже было привычно и очень неловко. — Понимаешь, она проходит здесь практику, мы иногда встречаемся... Хиджун молча смотрела на него, и Хиджаэ стушевался, голос его сошел на нет. Он как никогда сильно чувствовал под этим взглядом, что не должен был сюда приходить. Вмешиваться в дела, которые очевидно не нуждались в его вмешательстве, пытаться возродить старую дружбу, которая никому, кроме него, не была нужна. — Я принес тебе яблок, — попробовал он снова, и, шагнув вперед, поставил бумажный пакет на прикроватную тумбочку. — Подумал, что витамины — это всегда полезно. Хотелось спрятать глаза, руки и, как страусу, голову в песок. Хиджаэ всегда знал, что Хиджун он не слишком нужен, за последний год учебы уверился в этом полностью, а сейчас видел подтверждение в её глазах — красных от слез, заплывших от побоев. Их отношения никогда не были настолько близки, чтобы присесть сейчас на краешек кровати, погладить её по волосам так осторожно, что почти невесомо, и спросить, кто так с ней обошелся. Не был ли это тот рыжий веснушчатый парень с хитрым лицом, который иногда сопровождал её на прогулках и вел себя, как невоспитанный ребенок. Больше всего Хиджаэ хотелось, чтобы она могла ему доверять. Чтобы он мог защитить её от любой беды. — Я тебя не ждала, — голос у Хиджун был тихим, губы едва двигались, словно ей больно было говорить. — Сколько мы не виделись? Несколько месяцев? — Почти год, — откликнулся Хиджаэ и присел рядом с кроватью на специальный стул для посетителей, для чего пришлось сначала снять с него несколько книг по истории живописи. — Я пытался звонить пару раз, но брал какой-то парень, и я перестал. С ним мне разговаривать было не о чем, а тебя каждый раз не оказывалось дома. Расслабленное «пару раз» было ложью и Хиджаэ надеялся, что Хиджун тоже об этом знает. Что ей хотя бы неловко за то, что всегда отвечал её сожитель. Хотя лучше бы она вовсе об этом не знала, и не звонила только потому, что стеснялась сама. — Джион ничего мне не говорил, — она подтянулась повыше на подушке, поморщилась. Хиджаэ поймал себя на том, что смотрит на неё — смотрит как всегда, глазами влюбленными и глупыми — и попытался разозлиться на себя, но не сумел. — Может быть, забывал? Он иногда такой легкомысленный... — Расскажи мне о нем. Это было сродни мазохизму, но Хиджаэ не мог удержаться. Казалось, что если прижечь рану ещё раз, она наконец перестанет кровить. В конце концов, у него уже была своя жизнь, свободная от первой любви. Спокойная работа, несомненно приносящая пользу людям, любящая семья. Незачем было ныть сердцем и ударяться в ностальгию от любой памятной мелочи. Запах её туалетной воды, похожий голос, найденный в вещах смятый набросок, сделанный украдкой и оттого кривоватый... Когда ему встречались люди, утверждающие, что любви не существует, Хиджаэ хотелось вскрыть им вены и вместе с кровью принять в себя этот величайший дар — не чувствовать. — У него замечательная улыбка, — сказала Хиджун смущенно и отвела взгляд: как хорошая скромная девушка она вряд ли могла говорить о таких вещах свободно, и это было волнующе и больно. — И он всегда может меня развеселить. Хиджаэ понял, что сейчас не выдержит, что сейчас все-таки спросит, и постарался сделать это как мог осторожно, так, чтобы не показаться моральным уродом: — Это же не он?.. Хиджун взмахнула рукой — на лице её, даже изуродованном синяками, легко было прочитать отразившееся возмущение: — Конечно, нет! — это прозвучало громко, так, что Хиджаэ даже оглянулся на дверь, опасаясь, что придет медсестра, но шагов не услышал. Хиджун добавила, опустив взгляд, словно устыдившись своей внезапной вспышки: — Это другие люди. И больше всего в этот момент захотелось её обнять. Предложить рассказать все, как есть, чтобы стало полегче, предложить прийти в ресторанчик и получить там стопроцентную скидку, предложить руку и сердце... Вместо всего этого Хиджаэ достал из пакета яблоко и протянул ей — в косом луче падающего из окна солнечного света оно казалось вынутым из сказки про Белоснежку. Хиджун издала тихий звук — не то вздох, не то всхлип — и неловко взяла его. Принялась рассматривать так внимательно, словно на тонкой кожице был написан рецепт мира во всем мире. *** Уходя — разговор не клеился, но Хиджаэ приложил все усилия к тому, чтобы сгладить неловкое молчание и заполнить неприятную тишину историями о посещенных им выставках — он сказал уже на пороге: — Если что-то снова случится — позвони мне, я сразу примчусь. Можешь даже пожить у меня, если будут проблемы... — Тогда мне придется у тебя поселиться, — шепнула Хиджун яблоку так тихо, что расслышал Хиджаэ только чудом, и подняла голову. Улыбнулась. — Было приятно с тобой увидеться. Солнечные блики от её улыбки играли у него в глазах ещё очень долго, и пусть он и знал, что бессмысленно ждать звонка, это не могло погубить стесненное теплое чувство в груди. С кем бы она ни была, где бы они ни была, маленькие воспоминания о ней принадлежали ему и только ему.***
Лили всегда нравилась мелодия их звонка: она была похожа на старый вальс, и трудно было удержаться и не послушать её подольше. Брат никогда не возражал, иногда они вдвоем подолгу стояли на пороге, пока Лили не надоедало. Но сейчас она ощущала только беспокойство: ещё никогда брат не задерживался настолько, чтобы звонок успел проиграть мелодию два раза подряд. Даже когда увлекался очередным выпуском магазина-на-диване, у него хватало силы воли, чтобы подняться и открыть. Отпустив кнопку, Лили прижалась к двери ухом. Привычку заходить на ужин два-три раза в неделю она приобрела довольно давно, но никогда до этого не сталкивалась с такой проблемой. Слышно было только тишину — человеческие уши были не такими совершенными, как кошачьи — и она отступила на шаг. Снова надавила на звонок. Раздавшая мелодия на сей раз показалась ей раздражающей и неприятной. Из-за неясной пока тревоги было сильно не по себе. — Ну же, — прошептала Лили, нажимая ещё сильнее, хоть и понятно было, что громче от этого сигнал не будет. — Ну же! Щелкнул замок — так, словно эти простые слова были могущественным заклинанием. У брата, стоящего на пороге, было такое лицо, словно он только что убил кого-то и теперь пытался придумать, что сделать с трупом, одновременно не впав в панику. Лили знала его хорошо — залегшая между бровями морщинка, сжатые губы, резко очертившиеся скулы сказали ей столько, что сомневаться не приходилось: — Она попыталась от тебя уйти, и ты её ударил, — сказала она уверенно и, задев брата плечом, прошла мимо него в прихожую. В их небольшой съемной квартире она ориентировалась как у себя дома. Сбросила на пол сумку, повесила куртку на крючок. Не оборачиваясь, она всей кожей чувствовала напряжение. — Ну же, скажи мне, что я неправа. Он ответил после паузы — голос звучал по-настоящему виновато, сдавленно: — Она сильно задержалась после пленэра, а когда я спросил, где она была, очень долго думала над ответом. — И? — Я испугался. — И?.. — Она ударилась затылком о стену. Лили медленно обернулась. Брат не смотрел на неё, но она не могла сказать, почему: из-за того ли, что он врет, из-за того ли, что ему стыдно. — Насмерть? — Нет, только ушиблась. Я дал ей снотворное и уложил. Сон — лучшее лекарство, так? «На самом деле, у неё может быть сотрясение мозга», — подумала Лили, но вслух не сказала. «На самом деле, ей может быть нужно в госпиталь», — подумала Лили, но не сказала и этого. «На самом деле, я давно этого ждала», — подумала она и махнула рукой в сторону кухни: — Пошли, ужин сам себя не приготовит. Брат поплелся за ней: Лили слышала, как тяжело он передвигает ноги. Несмотря на это, она отлично знала, что он вряд ли извинится перед Хиджун, когда утром та проснется. Как будто у него на губах было запирающее заклятие, не позволяющее ему признать собственную неправоту и проблемы с желанием все контролировать. Когда она собиралась поступать в колледж, ей пришлось выдержать несколько ожесточенных схваток за право съехать в общежитие. Несмотря на то, что брат отлично знал её, несмотря на то, что был уверен в её добросовестности, он не мог без боя позволить ей стать самостоятельной по-настоящему. — Вдруг кто-то снова тебя обидит? — спрашивал он, и Лили не могла объяснить ему, что в этом мире «обидеть» — это сказать несколько грубых слов, а не отгрызть голову. — Вдруг ты заболеешь? Я обещал всегда тебя защищать, — говорил он, и Лили не могла ему объяснить, что стала уже достаточно взрослой, чтобы в этом не было нужды. Только её упрямство и вмешательство Хиджун, которая привела в пример себя, позволили ей получить свое. Они — и обещание приходить не реже двух раз в неделю. Ужинать с ними. Рассказывать о делах. Во время таких ужинов Лили иногда видела синяки на руках Хиджун — на запястьях, там, где обычно сжимаются чужие пальцы, когда тебя тащат куда-то — и отводила глаза с чувством смутной неловкости. Она знала, что её брат не ангел. Что у него взрывной характер, что иногда он бывает болезненно мнителен, что необходимость взять ответственность за неё, ещё восьмилетнюю, изменила его отнюдь не к лучшему, и что игра только усугубила эти изменения. Однако не чувствовала себя вправе вмешаться. Что она могла сказать ему? Держи себя в руках, иначе однажды она уйдет и будет права? Что она могла сказать ей? Беги от него впереди собственного крика, иначе его ревность сломает тебе жизнь? Это было их дело, и оба не приняли бы её вмешательства. По крайней мере, так ей казалось. Сейчас, вставая на цыпочки, чтобы достать с верхней полки спагетти, Лили чувствовала себя виноватой и гадала, не ошиблась ли. Возможно, если бы она предложила Хиджун поговорить один на один, это помогло бы, ведь той больше не с кем было это обсудить. Друзей у неё не было, и Лили никогда не задумывалась, почему, до этого момента — распугал ли их брат, или Хиджун сама была не слишком общительным человеком? Во время совместных ужинов так не казалось: она смеялась, рассказывала об искусстве, изредка только поглядывая на брата с затаенной неуверенностью. — Сегодня переночую у вас, — сказала Лили, устанавливая на плиту кастрюлю с водой. — Думаю, если завтра будут симптомы сотрясения, придется ехать в больницу. Брат перевел на неё взгляд — до этого он, поставив подбородок на скрещенные локти, гипнотизировал стену — и кивнул. Он казался потерянным и скучным. На такой уютной кухне, как у них — цветы на подоконнике, нарядная посуда на сушилке, тихое бульканье закипающей воды — он выглядел чужеродно. Лили подошла к нему сзади, обняла за плечи. Положила подбородок ему на плечо. — С ней все будет в порядке, — шепнула на ухо, надеясь, что это правда, и что он отводил глаза, потому что стыдился, а не потому что сознательно толкнул Хиджун в стену. — Скажешь ей, что не хотел. Сделаешь так, чтобы это никогда больше не повторилось. — Да. Они долго молчали — брат держал её ладони в своих, словно боялся отпустить и остаться наедине с собой — и когда Лили наконец отстранилась, она могла думать только о том, сколько затаенного сомнения было в его «да».***
Горе никогда не видел таких существ, но предположил, что они съедобны. Они пахли сладко и были теплыми, а значит он мог хотя бы попробовать. У одного существа была белая шерсть на голове, у другого коричневая. Глаза — если это были глаза — выглядели маленькими и бесполезными, тем более, что их было всего по два у каждого. Существа пищали и дергались, натягивая нити, но, конечно, не могли их порвать. Даже самым сильным из крылатых это не удавалось. Горе подобрался поближе, вглядываясь пристально. У существ не было ни когтей, ни клыков, ни ядовитых шипов, он не думал, что они опасны. Была, разумеется, вероятность, что они отравлены изнутри так, что их сок выжег бы ему внутренности, но Горе решил рискнуть. Очень уж приятный от них шел запах. Отзываясь на ток их крови, у него начало чесаться брюхо. Он должен был укутать их, спеленать их, окончательно сделать их своей добычей. Увидев его, существо с коричневой шерстью перестало дергаться и обмякло. Второе закричало так громко и пронзительно, что Горе первым делом заклеил ему пасть нитью. Работа спорилась, все восемь его ног двигались легко и синхронно. Предвкушая пир — новая добыча, сладкая добыча — он принялся потирать педипальпы друг о друга, рождая тонкий, мелодичный скрип. *** Когда Волшебник очнулся, у него болело все тело, и во рту было сухо и гадко, как после любой жестокой смерти. В других случаях — если все проходило быстро — ныла голова, и только. Сейчас он был готов умереть по-настоящему, лишь бы не чувствовать, лишь бы не думать и не вспоминать. — Надо было выбрать другую формулировку, — прошептал он, едва шевеля губами — горло горело огнем — и зашелся беззвучным смехом, который больше напоминал агонию. Все-таки его сила была донельзя конкретной. И никто не был виноват, что, говоря: «в одном с ней мире», — он не уточнил, какой это должен быть мир.