Совсем не потому, что
у неё сразу что-то ёкнуло, когда она увидела его ещё в башне. Грязного и босого, с распахнутыми добрыми лучистыми глазами. Джой тогда не поняла, где именно их видела, но они точно что-то для неё значили. Когда-то давно. В другой, совершенно другой жизни.И не потому, что,
сидя на ступеньке когда-то дома Дэнни, в окружении этих приторных благовоний, ярких лепестков и апельсинов, она чувствовала, как ком подступает к горлу. Он же всегда был таким: наивным и серьёзным. — Может, это и звучит смешно, но просто у меня больше ничего нет. — Нет, это не звучит смешно.Не потому, что
у неё тоже ничего нет, ничего не осталось. И Джой готова хвататься за любую соломинку, любую надежду. Прыгать туда с головой, стараясь сохранить здравый рассудок. После всего, что с ними — с ней — случилось.И не потому, что
он говорил странные, порой страшные вещи. Он сам знал, что это звучало как бред. Говорил, но его голубые глаза улыбались. А потом Дэнни всегда бросал что-то до того хлёсткое, точное, бьющее туда, где больнее всего. Он не был сумасшедшим.Совсем не потому, что
Джой таскала по домам и квартирам за собой эту страшненькую самодельную вазочку, в итоге оказавшуюся там, откуда она и появилась. Жёлто-зелёная, кривая. Она каждый день провожала и встречала Джой, безмолвно напоминая о друге детства.И не потому, что
она тогда, в ресторане, сказала совсем не то, что хотела. Она вообще часто говорила то, что нужно сказать. — Ты нам здесь не нужен. Это ведь была неправда. Он был ей нужен. Только наедине с братом она могла признаться: — Мне бы хотелось найти повод для ненависти к Дэнни. Это было бы проще.Не потому, что
Дэнни в этом костюме был так очарователен на заседании. Словно мальчишка, которого она помнила, он задавал совсем детские вопросы, прикидываясь или по-настоящему не зная ничего про бизнес. Он правда думал спасать жизни? Или его эго, равное контрольному пакету акций, так и хотело о себе заявить? — Нельзя делать деньги на страданиях других людей.Не потому, что
они шли, как парочка студентов по вечернему городу, болтая о том, во что Джой с трудом верилось. Как и в то, что та идиотская привычка не есть коричневые драже может что-то значить. — Монахи? Лысые, в робах? Они смеялись, и Дэнни слишком просто, прямо про всё это говорил, безумно естественно держась в костюме, как и в тех лохмотьях, без обуви. Ведь он с самого детства был наследником своего отца, и никакие там горы и буддизм этого из него не выбили. Джой было слишком легко, и она могла сказать о чувствах, от которых открестилась и про которые старалась забыть.Не потому, что
этот улыбающийся ясноглазый Рэнд напомнил обо всех, кого она потеряла, о том, как умирал её сильный и правильный отец.Не потому, что
ей не понравилось, кем она стала, хоть Джой и сказала это вслух. Поступила по совести.Не потому, что,
сидя у него на диване в пентхаусе, Дэнни так свободно говорил и про бизнес, и про монастырь, и про свою жизнь там, в том месте, которое Джой сложно было даже представить.Не потому, что
он говорил, что принимал упрямство за предназначение, и это снова было чем-то до того правильным и точным, что хотелось кивнуть, согласиться.А может быть потому, что
он рассказывал про лишения и тренировки с лёгкой тенью улыбки, какой-то ностальгией, и тогда у него в уголках блестящих глаз появлялись морщинки. Иногда он чуть хмурился, а затем снова улыбался.И потому, что
Джой чувствовала себя неловко. Неловко от желания взять его за руку, почувствовать тепло. Поцеловать.И неловко потому, что
это был всё тот же Дэнни, наивный и серьёзный одновременно. А теперь ещё и ставший каким-то акробатом. Как он и мечтал в детстве, когда они все вместе ходили в цирк. Настолько неловко, что его предложение выпить было как нельзя кстати.Может быть потому, что
ей так хотелось, чтобы и ему было неловко именно по той же причине, что и ей.