Красная рубашка в клетку

С нашего первого поцелуя прошло столько лет, а я помню все в деталях. Я люблю думать об этом, думать о нас, пока рядом никого нет и пока я сижу с бокалом вина (или чего-то покрепче) за ноутбуком, листая наши старые фотки, пересматривая видео, где мы так счастливы и невинны. Я помню, как ты спросил меня: «А что из этого выйдет?». А я подумал тогда: «Что-нибудь, да выйдет.» И поцеловал тебя. Вот оно и вышло — не разгребешь теперь. Ох, Сережка, что же мы натворили? Каждый раз, заходя в капюшоне и в неприметных джинсах в очередной дешевый (а иногда, впрочем, весьма недешёвый) отель, я обещал себе, что это будет в последний раз. Но каждую ночь я забывался в твоих объятиях и в жарком шепоте на ухо всяких ласковых слов. И каждое утро я просыпался, зарывался в твои светлые мягкие волосы и давал себе обещание вроде «Ну, в следующий раз — точно…», а потом уходил домой, поцеловав тебя в лоб на прощанье. Каждый раз, когда наши жены теряли нас одновременно, а мы придумывали путаные оправдания, где мы и с кем, каждый раз, когда за километр до места назначения я выбрасывал тебя на обочину, а ты уже добирался сам, каждый чертов раз я винил себя за то, что начал это. Но думаешь, я бы выжил? Я, такой ветреный и светский человек, который флиртует с каждым столбом, в которого по уши влюблена половина страны и еще немалая часть зарубежного шоу-бизнеса? Я, который несмотря на всю свою манерность, оказываясь в объятиях одного-единственного человека, забывает обо всем и начинает сопеть, словно маленький ребенок? Нет. Без тебя я бы и вздоха не сделал больше, если бы не заварил тогда эту кашу. Так ведь ты был и не против? А потом мы расстались. Разошлись громко, как подобает, со скандалом. Хлопнули двери, сорвался голос, донеслись крики о разрушенных и перечеркнутых жизнях. Глаза у тебя налились кровью, и ты тогда неплохо так врезал мне. Слава богу, было лето, и светиться на телевидении с фингалом мне не пришлось. Я вздыхаю и запускаю пальцы в густые темные волосы. А он не любил мою бороду. Так часто дразнил мою щетину. А я так часто сбривал ее для него. А теперь-то — для кого мне бриться? Листаю фото дальше. Конец. Наполняю стакан виски, отбросив бутылку с вином. Какой от него толк? Чтобы забыть тебя, а главное себя, нужно что-то покрепче. Вбиваю в поисковике твое имя. Заголовки пестрят слухами и сплетнями, но мне уже плевать. Бабы, бабы, бабы, снова бабы. Твои. Постоянные. Бабы. Ты сам создал себе этот образ, ты его придерживаешься, но ты вонзаешь мне нож в самое сердце, когда улыбаешься и обнимаешь очередную красотку. Впрочем, я не могу жаловаться и должен быть вполне счастлив. Год назад, когда шанса на примирение не было вовсе, ты пришел ко мне поговорить по-мужски. Не знаю, как я смог удержать себя в руках. Мы спокойно все обсудили, договорились, что хватит из себя строить разобиженных баб и пора налаживать контакты. Поулыбались друг другу и попрощались. А потом сняли Елки. На какое-то время я почувствовал себя живым. Такого не было уже долгие пару лет, все то время, что мы провели отдельно друг от друга. Но на съемках мы снова были рядом, я снова мог наблюдать за тобой вживую, а не на экране телевизора, и это все, что мне было нужно. Но ты сильный наркотик. Такой сильный, что если втянулся, то обратного пути нет. И мне нужен был способ видеть тебя чаще. Как раньше. Скажем, каждую неделю, хоть и в рамках телевидения. И тогда в голове созрел план. Все знали, что воссоздание легендарной программы было неизбежно, все знали, что чем дольше мы откладываем, тем стремительнее ворвемся в эфир. И я сделал все, что было в моих силах, чтобы собрать команду. Сережу же предполагалось просто поставить перед фактом и начать съемки. Работа закипела, но теперь я трудился для себя, для достижения собственной цели. Я почти перестал спать, ел урывками, забросил себя (все равно мною занимались гримеры). И первая передача вышла в эфир. Фурор, конечно же — такое событие. Только вот я за эти много дней не счастлив впервые. И не смеюсь, лежа на столе. И даже руку твою почти не хватаю. И нежно не смотрю. Просто существую, говорю что-то. А сам все думаю, ну и зачем? Какой же я все-таки мазохист… А вот Сережа, напротив, весь в напряжении, бодрый, изливает из себя шутки. А еще дразнит. Бросает шутку про медведя в начале выпуска, стискивает мне руку, притягивая к себе, пародируя Трампа… и все трогает, трогает, трогает. Но момент, когда я пробуждаюсь, все же настает. Светлаков как бы невзначай просит «убрать ненужного президента Армении» из нашего разговора, этой простой, казалось бы, фразой вновь открывая главу в нашей истории, о которой между нами принято не заговаривать. Ни для кого из нас не было секретом, что Гарик постоянно пытался обратить мое внимание на себя, цеплялся ко мне, улыбался и искренне, преданно глядел на меня, ожидая увидеть ответ. Я, по глупости, конечно, ничего не видел, кроме светло-серых глаз перед собой. Вот именно обладатель этих глаз и поведал мне о том, что не он один мечтает завладеть моим сердцем. Я, конечно, его успокоил, сказал мол, что все-то он выдумывает, что сердце мое давно в его руках и что это выдумки — просто ревность и собственничество. А потом я пригляделся, и меня бросило в холодный пот. Как ни странно, Сережа оказался прав, и Мартиросян подобрался ко мне близко. Даже слишком. После очередного эфира я отвел его в сторонку и спросил, в чем дело. Просто так, прямо и спросил — чего тянуть кота за хвост? Оказывается, это очень легко, говорить с человеком, который тебе безразличен. Гарика я конечно, очень уважал, может, даже любил по-дружески. Но о чувствах его я не особо думал, поэтому и спросил в лоб, что он все вокруг меня ошивается. Он испугался, а потом начал отнекиваться. Когда понял, что ничего не выходит, вздохнул и выложил всю правду, мол любит сильно да безответно, что я натурал поганый и что жизни я ему не даю. Я, конечно, выпал в осадок, потом тоже вздохнул и рассказал, что никакой я к черту не натурал и что все это время за их с Цекало спинами сплю со Сережей. Делаю я это конечно не от недостатка секса, а от любви, Большой и Светлой. Повздыхали мы, короче, пожаловались друг другу, да и успокоились. Своему голубоглазому и ненаглядному я в тот же вечер все рассказал, и впервые я увидел в его глазах дикое, холодное напряжение. Он смотрел на меня, будто думал, что через секунду я исчезну, или, того и гляди, окажусь в обнимку с Мартиросяном прямо тут, перед ним. Такой взгляд я видел только один раз, после этого случая, когда целовался с Джекманом и, запомнив навсегда, старался не давать больше повода для ревности. И вот, сейчас, когда мы фактически не вместе, в его лице проскальзывает что-то вроде раздражения. Всем своим видом он будто говорит Гарику: ты опять мешаешь, ты опять лезешь куда не надо. И это мне весьма льстит. Шоу заканчивается, и мы, пожав друг другу руки, расходимся домой. Во мне зарождается искра надежды, которую теперь не так-то просто будет погасить. *** Я стою в курилке, прожигая собственные легкие. Сейчас снова будут съемки Прожектора, а ситуация почему-то так и не разрешилась сама. Отворяется дверь. Какого-то черта (судьба?) я вижу на пороге Светлакова. — Не найдется закурить? — а он вполне прямолинеен. Я смотрю на него до отвращения, до тошноты. Отворачиваюсь. — Алло? Ваня? — он щелкает пальцами у моего уха. Я с раздражением отмахиваюсь. — Что ты меня все «ванькаешь»? Какой я тебе нахрен Ваня? Баб своих Ванями называй, а я тебе кто? — Понял, не в духе, но ты чего так взъелся-то? Ну не хочешь давать сигарету, так и скажи, я же пойму, ты чего? Я молчу, глядя на него злым взглядом. Как же достала эта неопределенность, его легкость и игривость, и он сам, и самое главное — моя неизлечимая любовь к нему. — Сука, Ургант, ты чего бесишься? Ты мое терпение испытываешь или что? Я бросаюсь на него, стараясь не задевать лица, чтобы не пришлось ему потом объяснять что к чему, но не рассчитываю силу и траекторию и вцепляюсь в свитер. Свитер рвется. — Ты че, совсем с катушек съехал? Ургант, блять! Иван Андреевич, сука! Пока Светлаков ругается, держа меня на расстоянии вытянутой руки и осматривая дырку, я вздрагиваю и собираюсь уходить. — Да Ваня, еб твою! А ну вернись, живо! Я захлопываю за собой дверь. *** Весь выпуск проходит напряженно. Я решаю скрасить свою тоску и мрачность и перемещаюсь поближе к Гарику, давая понять, что готов контактировать. Он, кажется, только этого и ждет, градус в обстановке подскакивает до плюс ста, когда он начинает всячески меня касаться и улыбаться, я подливаю масла в огонь, умилённо сообщая, что обожаю его смех. Изредка поглядывая на Сережу, я вижу, что в его глазах плещется паника и холод. Это что, ревность? Вот это да! Последний удар я наношу шуткой о нашем с Гариком браке. Светлаков сидит, еле соображая, что происходит, лепечет что-то невразумительное. Я торжествую, хотя чувствую, что еще чуть-чуть, и разрыдаюсь. Разрыдаюсь от усталости, от того, что люблю его до невозможности, моего, только моего Сережку, от того, какой же я козел, что с чувствами других ради своих эгоистичных целей ругаюсь, да просто от того… Я противен сам себе. Дождавшись, когда уже кончится этот неимоверно длинный день, разговор и эфир, я пулей вылетаю из павильона к себе в гримерку. Медленно оседаю по стенке и закрываю ладонями глаза. Побыть в одиночестве мне не удается. Я слышу хлопок двери и вижу Светлого. Он запирает за собой замок и мы остаемся совершенно одни. Воздух вокруг можно резать ножами, тишина стоит страшная. Я жду. Жду, сам не зная чего, жду когда он меня обругает, пошлет, врежет как следует. Но он просто молчит и смотрит. Тогда заговариваю я. — Ну, долго мяться будешь у порога? Вот он я. Не сопротивляюсь, не брыкаюсь. Набрасываться не собираюсь. Отдаюсь в твои руки и делай со мной что хочешь. Выколачивай из меня эту дурь всю, не знаю. Просто давай, бей. Заслужил. Я расставляю руки и устало закрываю глаза. Жду так, кажется, целую вечность. Внезапно чувствую рядом его одеколон. Готовлюсь к удару, не смея открыть глаза и увидеть его так близко. В это время он невесомо, подушечками пальцев касается моей небритой щеки и отдаляется. Я шокированно сижу, не зная, что делать дальше. Наконец распахнув глаза, вижу перед собой Сережу, стоящего на коленях. По его щеке стекает слеза. — Ванька, неужели ты меня таким считаешь? Таким помнишь? Неужели ты думаешь, что ты для меня какой-то мальчик для битья?.. Ванька, что же ты делаешь? Что с тобой происходит? Прошу, позволь мне помочь… Я срываюсь и судорожно всхлипываю, сам от себя того не ожидая. Меня колотит мелкая дрожь, я мерзну, я потерян, я на грани вымирания, мне страшно. Все чувства я пытаюсь передать в одном своем взгляде на него, и он считывает их. Кидаясь ко мне, он обхватывает меня руками за плечи и прижимает к себе. Мы так и сидим с ним, в полутемной гримерке, на полу, дрожа, то ли оба, то ли я — один за двоих. — Расскажешь, что случилось? — спрашивает Сережа, когда я немного успокаиваюсь. Я киваю. — Поехали, — он встает и подает мне руку. — Куда? — Ко мне, — вот так просто и спокойно, как и всегда. И я соглашаюсь. Иду за ним. Молча, не сопротивляясь, сижу в машине, пока мы не приезжаем к его дому. Поднимаюсь в его съемную квартирку, холостяцкое гнездо для работы. Сразу же нахожу кровать, зарываюсь лицом в его подушку. Пахнет Сережей. Моим Сережей. — У меня нет сил сегодня. Можно мы обсудим все завтра? — он кивает и гасит свет. Через какое-то время я чувствую, как его рука ложится мне на талию, а губы утыкаются в шею. Я вымученно улыбаюсь. Я дома. *** Когда я просыпаюсь, рядом никого нет, а на часах почти двенадцать. Я шокированно распахиваю глаза, начиная метаться взглядом по комнате, вспоминая события вчерашнего вечера. Черт, давно я так долго не спал… достаю телефон. Пара пропущенных — жена и Гарик. Выбираю сначала самое сложное и набираю номер Наташи. — Вань? — она берет трубку после первого гудка. — Наташенька, родная, прости меня, ради Бога. Вылетело из головы позвонить, вчера очень поздно освободился, и ужасно устал, домой уже не мог уехать, отрубился тут же… Я козел, знаю. — Но все в порядке? Ладно, поговорим дома. Жду. Я опускаю трубку и вздыхаю, глядя на номер Мартиросяна на дисплее. Пропущенный звонок был еще вчера вечером, я просто отключил все к чертям, не желая больше никого слышать. Пересилив себя, все-таки набираю номер. Я вчера был очень большим мудаком и пора раздавать долги. — Алло? — Гарик, я… — Ургант, ты что, совсем? Я чуть полицию вчера не вызвал! Собираюсь домой, смотрю, машина твоя стоит, а света в окнах нет, ладно ребята сказали что ты с кем-то уехал вроде бы. Может, расскажешь? — Слушай, ты прости, я вчера много натворил, и очень теперь виноват. Со мной все в порядке, можем завтра увидеться? Не переживай за меня, я просто… Немного запутался. И не принимай особо мои слова всерьез, ладно? — Ну и гад же ты, Ургант. Ладно, до завтра. Слышу гудки на другом конце и медленно опускаю руку с трубкой. В эту же минуту слышу шаги, доносящиеся из другой комнаты. — Слышу уже проснулся, спящая красавица? Ты завтракать что будешь? Сережа. Милый, уютный, домашний. Взъерошенный и в какой-то огромной спортивной футболке. Родной и бесконечно любимый. Мой. — Кофе. Можно чего покрепче. — Ага, сейчас. Во-первых, Ургант, по утрам бухают только алкаши. А во-вторых, я категорически против того, чтобы ты пил. Что бы будешь есть? — Ничего. Не хочу, — я пожимаю плечами. — Ты давно на весы вставал, Вань? Выглядишь так, будто не ешь совсем. Я лишь хмыкаю. Мне-то что? Мне вообще плевать на все, кроме одного. И я решаюсь. — Сереж, ты что делаешь? — В смысле? — он оторопело глядит на меня. — Все будет как раньше? — гляжу ему прямо в глаза. — Все будет по-новому. Неизменны только мы, — просто отвечает он. Я встаю, на ватных ногах подхожу к нему так близко, как только могу. В глазах искры, в сердце тоска, ожидание чего-то, что давно пора сделать. Он чуть подается вперед и целует меня. И тут мне срывает крышу: я хватаю его за плечи, жадно ловлю его губы, целую куда только можно, показывая, как истосковался за столь долгий срок. Меня охватывает чувство странной эйфории, я прижимаю к себе это хрупкое, исследованное до мелочей тело, больше ни о чем не думая. Так мы проводим весь день, с редкими перерывами на еду и вдохи. Я не могу оторваться. Вечером приходится расстаться, и я уезжаю, поймав такси. Но теперь я знаю, между нами не точка, а как минимум запятая. *** Когда накануне, в день перед съемками я сижу у него дома и перебираю светлые локоны пальцами, мой взгляд падает на рубашку, в которой он был, когда все случилось. Я вкрадчиво гляжу на него и спрашиваю, можно ли мне ее надеть. — Зачем она тебе? — смеется Светлый, улыбаясь едва заметными морщинками у глаз. — Во первых, она клетчатая, мой стиль. А во-вторых, она твоя, — зачем-то шепчу я. — Ты же знаешь, что мы спалимся? — Вполне, но мы постоянно это делаем. Да не видно ее на тебе было, ты же в свитере сидел. — Ага, рваном, — бросает он. — Да ну тебя, — обиженно надувшись, я встаю и подбираю рубашку. — Поди не заметят. Мы уезжаем. — Прикольная рубашка, –столкнувшись со мной в коридоре, бросает Цекало. –У кого отжал? Я холодею. Сашу я не то что побаиваюсь… Просто дивлюсь тому, как много он замечает при всей своей молчаливости. — Я никому не скажу, — подмигивает он и, как ни в чем не бывало, возобновляет шествие. Чертыхнувшись, иду на съемочную площадку и сажусь за стол. Впервые, за последнее время с легкой душой. А легкая она, потому что сейчас все будет наконец-то хорошо. Я угадываю: шутки и впрямь не вымученные, я искренне смеюсь и не прекращаю счастливо жмуриться. Даже приход Милонова не омрачает мне настроения, а когда Сережа опрокидывает на него чайник, я лишь думаю «Знай наших», и кидаюсь помогать. Наши руки на короткий момент соприкасаются и я чувствую повисшее в воздухе электричество. Волшебство, конечно, сколько домов мы можем осветить своими чувствами. Вы, конечно, скажете, я сумасшедший. Что же, я не против. Зато я счастлив. Да и вообще, открою вам маленький секрет: все влюбленные такие. Немного того. Но на то они и влюбленные?