До самой смерти

      «Сегодня был прекрасный день, ару», — размышлял Китай, плетясь по вымощенной бурым камнем дороге, туда, где приветливо качались красные фонарики у входа в бар. Ван посещал это заведение уже на протяжении двух веков и тщательно следил, чтобы качество рисового алкоголя не падало. Нельзя сказать, что Китай сильно любил выпить — но иногда хотелось утопить проблемы в бутылке с мутной или золотистой жидкостью. Предвкушая то, как пустыня в горле оросится опьяняющей влагой, Ван зашагал бодрей, подтянул лямки своей корзинки — мало ли, панда выпадет, и, вообще, пребывал в самом хорошем расположении духа. Даже начал напевать под нос незатейливую, но красивую песенку.       — Как я сегодня славно потрудился, ару! Давай, сегодня я буду байцзюй, — выпалил Китай, отодвигая циновку, закрывавшую дверной проём, и поднял глаза на бармена.       Сегодня, к счастью, было пусто. Чёрные столики матово сияли чистотой, а традиционная музыка не заглушалась звуками инородной речи.       Вздохнув и лениво потянувшись, Ван опустился на ближайшее креслице из ротанга, бросил на пол корзинку и, выудив оттуда панду, ласково потёрся носом о мягкий плюш.       «Какое же ты чудо, ару. Жалко, что вас в природе всё меньше и меньше», — гладя искусственный мех, Китай покачивал ногой в такт движениям ладони. А уж когда принесли заказ, Ван, дружелюбно улыбнувшись и сунув в ладонь молодому китайцу пару цзяо на чаевые, совершенно расслабился и стал потягивать прохладное спиртное. Да что потягивать — опрокидывать стопки одна за одной, ведь байтьоу — не сивуха какая-нибудь. Тем неожиданней оказался хриплый отзвук голоса, донёсшийся откуда-то со стороны стойки:       — Ещё… Пожалуйста.       Сначала Ван не поверил своим ушам, а потом, окинув угол рассеянным взглядом, с разочарованным вздохом убедился, что не ослышался. Эту широкую спину в чёрной куртке и прикрытую ветхим, размочаленным на концах шарфом трудно не узнать. Вот только что забыл Брагинский на его, Вана Яо, законной территории?..       — Nin hao, Eluosi, ару, — кинул Китай, забираясь на высокий стул рядом с Россией.       Любопытство так и подмывало, несмотря на то, что русский ему казался не самым дружелюбным субъектом и простым в общении. Кое-что за Вана уже решал демон Алкоголь.       — Кит... ай? — почти прошептал Иван, с трудом поворачиваясь к собеседнику.       Давно китаец не видел северного соседа таким «синим», да и смотрел на него Брагинский как-то… Жалобно.       — Какого чёрта?! Откуда ты здесь, ару? — возмутился Китай, жестом показывая бармену, чтобы принёс ещё стаканчик.       Россия не ответил. Фиалковые глаза потемнели, а малозаметная искорка интереса погасла, так и не успевши разгореться. Потянувшись к бокалу, Иван сделал большой глоток и, не морщась, проглотил. Вековой опыт пития никуда не делся. Проведя ладонью по шершавой и грозящей занозами столешнице, Брагинский отвел очи в сторону, стараясь не обнаруживать своих эмоций. Однако Россия в душе желал, чтобы Китай спросил его.       — Что-то произошло? На последних собраниях ты был сам не свой: не говорил совершенно, игнорировал страны, когда те обращались к тебе, не улыбаешься… — Ван Яо знал, о чём говорил.       «Мысль материальна», — пронеслась по мозгу смутная тень, а сам Иван лишь пробурчал, сдувая с носа набежавшую каплю пота:       — Да так. Ничего… Кол-Кол…       От жара и количества выпитого становилось дурно, а навыки обмана и фантазия сегодня ему отказывали в помощи.       — Знаем мы ваше ничего, ару. Ты не бойся, я никому не выдам — надо больно… Рассказывай, смотреть на тебя тошно, ару, — хмыкнул Китай и, принюхавшись к содержимому своего бокала, посмотрел на стеллаж за спиной бармена, очевидно, выискивая там склянку со змеиной кровью.       Вану нравились эксперименты с напитками.       — Плохи дела, узкоглазый…— Россия недовольно покосился на опустевший стакан и, сжав в кулаке, собирался, было, отправить его в последний полёт до стены, но цепкие пальцы Китая быстро перехватили медвежью лапу:       — Не оскорбляй. Я тебе помочь хочу. Вроде бы взрослый, а мозгов как у… — начал нагреваться Ван, привычно насупившись и скрестив руки на груди.       — Остудись.Чайник… — усмехнулся Иван, оставив стекляшку в покое. — В общем, всё началось во время одной поездки…       Россия постарался как можно более кратко изложить историю, свой план и то, что уже было сделано. Правда, некоторые детали он, всё же, утаил: дружба дружбой, но скелеты в шкафу пусть остаются, поломаются кости, если их вытащить. Китай слушал внимательно, не перебивая, да качал неодобрительно головой. От русского можно ожидать многого, но такое было чересчур даже для него.       — И что... Что мне делать, Китай? — Россия почти кричал от той тоски, что засела в груди, разливаясь по венам.       Или тому виной некачественное пойло, отдававшее химией за версту…       — Как у вас говорят, ару, сам кашу заварил, сам и расхлёбывай. Наивный ты: войны выигрываешь, из проблем выпутываешься, выскальзываешь, как уж из силков, а с девушками обращаться не умеешь.       — Но я думал, что она сломается в первую же неделю… Сбежит… Кто знал, что уже два месяца терпеть сможет. Не в силах я продолжать более… Мучаю, а у самого сердце кровью обливается… Жалко мне её бесконечно, будто себя терзаю… Тяжёлую роль себе взял, думал, это выход, только душу себе и ей кромсаю…       — Тут уж как знаешь, — Ван облокотился на стойку и положил голову от накатившей сонливости. — С детства знаю семейку вашу, Наталья — девушка упрямая и гордая, от своей цели не отступится, без веских причин на то. Вот только, боюсь, перегнул ты палку, Брагинский…       — Разбитого зеркала не склеишь, — просипел Иван, подперев щёки ладонями, отчего лицо приняло немного неестественное выражение.       — …Лучше стой до конца. Не стоит с пути сворачивать, кривая выведет, куда надо… Не зря ж в Дао заветы есть. — Китай начал что-то бубнить, но Россия, не дослушав, соскользнул со стула и, потуже затянув шарф, заплетающейся походкой направился к выходу.       На крики бармена, требующего оплаты, даже не обернулся, оставив на первом попавшемся столике гору мятых бумажек и тусклой мелочи.       — Странный, ару… — выдохнул Китай и, вздохнув, просунул руки под голову. Ничего, пару часов можно и на стойке поспать.       Игривый ветерок трепал по волосам, подбадривая и унося с собой печаль. Россия не пожалел, что сегодня предпочёл привычному пути дорогу через поле, пусть и предстоит усталым ногам мучиться лишние полчаса. Солнце ласково облизывало щёки шершавым языком, бросая озорные взгляды на металлическую пряжку на поясе и замок на портфеле, но Иван сегодня не мог отдаться блаженству природы, так манившей к себе, ведь чело тяготили думы, которые Брагинский давно лелеял в душе. Ведь именно сегодня, не в силах так жить, Иван решил привести давно вынесенный приговор в исполнение, освободив и себя, и Наташу. А пока…       «Васильки, ромашки, собачки желтогубые… Красота», — глаз радовался, когда печальный взгляд бродил по разнотравью. Поле жило и радовалось, гудело нестройным хором жучиного царства: жужжали шмели, туда-сюда носились мухи, выискивая сетчатыми окулярами очередную гадость на поживу, стремительными вертолётами витали стрекозы, порхали бабочки, будто кто-то разбросал над полем крошечные цветастые платочки…       Россия не смог сдержаться и, оставив портфель у обочины, рухнул в разнотравье. Положив ладони под голову, он закрыл глаза, наслаждаясь песней жизни и цветочным ароматом. Вряд ли бы кто-то из Восьмёрки сейчас бы узнал в этом умиротворённом увальне знакомого им Ивана, таинственного и опасного.       «Когда я лежу на земле, кажется, будто подо мной грудь огромного чудовища, которое тихо и размеренно дышит. Наверное, я стал частью этого недвижного и прекрасного тела, и нельзя отличить „Я“ от „Мы“… Ведь не в этом ли счастье — чувствовать себя причастным к чему-то великому? Жалко, что многие не ценят такие мгновения… Сейчас мне никто не нужен, но я был бы рад поделиться той медовой радостью, что наполняет сейчас чашу сознания… И пусть другие куда-то рвутся, стремятся сесть на ступеньку выше — ничто не вечно, кроме циркуляции жизни, где каждая, даже самая маленькая букашка, имеет значение…»       Иван даже расстегнул рубашку — стало жарковато. Подтянув к себе ближайший одуванчик, Россия прижался, стараясь поглубже вдохнуть сладковатый аромат, и улыбнулся, когда, отпустив цветок и коснувшись пальцем кончика носа, обнаружил, что на подушечке осталась жёлтая пыль.       А потом глаза устремились к небу, в голубую даль, усеянную рябью облаков…       «Перистые… Наверное, вечером опять будет дождь», — немного погрустнев, ведь не очень любил сырость, Брагинский повернулся на бок, дабы понаблюдать за живностью. Он быстро приметил паука-сенокосца, который, смешно перебирая хрупкими ножками, несущими крохотное тельце, взбирался по травинке, очевидно, намереваясь сплести очередную паутинку. Проводив его взглядом, Россия обратил внимание, но цепочку муравьев, тянувшуюся куда-то в глубь травяного ковра.       «Прямо как люди по утрам, когда спешат на работу… Бегут по эскалаторам, лестницам, и колёса машины, смалывающей судьбы человеческие, продолжают вертеться. Как хорошо, что я — один из тех, кто знает, как управлять такой техникой… Но непроста эта роль…»       Почему-то Ивану вспомнилась, что сестра сейчас, наверное, бормочет проклятья, разбираясь с его очередной рубашкой или готовя обед. Она здорово исхудала, тело пестрело побоями, а уж что творилось у ней в голове… В сердце кольнула острая боль, и Брагинский, вздохнув, поднялся с земли. Нужно поторопиться и успеть домой до того, как ужин успеет остыть, да и решение, которое он принял, нуждалось в скорейшем исполнении. Боль не отпускала.       Дверь поддалась слишком легко — обычно Россия закрывал её на три оборота, но сегодня хватило и двух движений ключом. На душе заскребли кошки. Толкнув дверь, он, перешагнув через порог, прокричал привычное: «Сестра! Я дома!» На ответ Иван особо не надеялся — Беларусь не испытывала радости от его возвращения. Уже не испытывала… Оставив пиджак на крючке в прихожей, а ботинки — у порога, Иван прошёл в гостиную и, бросив портфель на диван, повторил громче:       — Сестра, я вернулся!       Тишина. Обеспокоенный — теперь она точно должна была услышать — Брагинский заглянул в кухню, подумав, что из-за шума воды в раковине или кастрюли на плите Беларусь не обратит на него внимания. Её там не оказалось.       Всё ещё оставаясь в растерянности, парень поднялся наверх и проник в комнату девушки. Никого, даже вещи, которые Наташа по старой привычке иногда развешивала на стульях или спинке кровати, исчезли. Подозрения начали оправдываться. Нервно поправив на шее шарф, Россия ушёл в другую комнату, и, не обнаружив её и там, начал обход по дому, который, однако, оказался долгим — не зря ж раньше в этом особняке жило очень много стран…       «Её нигде нет. Очевидно, она ушла…», — заключил про себя Иван, и, вернувшись в гостиную за чемоданом, поднялся на второй этаж, туда, где проводил большую часть свободного времени — в кабинет. Вообще, Россия много работал, даже отдыхал, стараясь чем-то заняться, будь то чтение или попытки творчества. Целыми днями, подменяя одни эмоции другими, Иван копил внутри как радость, так и злобу, которые порой выливались на бумагу или холст. Однако времени на это не хватало, он сбрасывал негатив на окружающих, не подозревая, что такое поведение отталкивает от него другие страны.       «Что ж, разберусь пока с документами», — выудив из портфеля кипу бумаг в папке, Иван собирался вывалить их на рабочий стол, как вдруг заметил, что на столешнице белел какой-то клочок. Оставив папку на стуле, Россия схватил со стола бумажку и принялся лихорадочно читать:       «Брат! Жизнь с тобой горче полыни. Отдавая себя в твою власть, я не думала, что ты настолько невыносим. Я ухожу. Мои чувства к тебе были ошибкой, за которую поплатилась — тебя же небо осудит. Беларусь».       — Уш... Ушла, — прошептал Россия дрожащими голосом. Он не мог поверить в написанное. Наташа опередила его — ведь Иван сам хотел отпустить её, но чтобы так получилось… Это было ожидаемо. Вот только ладонь смяла бумажку в комок, а боль застряла в горле.       Бросив бумажку на стол, Иван направился к стеллажу и, распахнув стеклянные дверцы, вытащил оттуда потрёпанный лист с парой кровавых подписей снизу. Зажигалка нашлась в кармане, а свечу он обнаружил в комоде. Пристроив на столешнице огарок в резном подсвечнике, Иван сжал зажигалку в ладони и, крутанув пальцем колёсико, заставил голубой огонь вспыхнуть. На фитиле, торчавшем из парафина, тут же поселился оранжевый брат-близнец огонька, а синеватое пламя погасло. Руки тряслись, и Брагинский, отбросив зажигалку, поднёс уголок бумаги к пламени. Старый свиток хорошо горел, и слова — по большей части бессмысленные или непонятные — быстро умирали, оставляя от себя лишь пепел на столе и пустоту в душе. Краем глаза Иван успел ухватить лишь фразу, черневшую вверху листка: «Amor non est medicabilis herbis».       Вздохнув, Россия продолжил задумчиво глядеть на то, как огонь пожирал бумагу, очерняя и убивая своей жадностью. Иван не обратил внимания на то, что жар уже почти подобрался к его пальцам, ведь те прозрачные капли, что текли сейчас по щекам, прожигали до костей…       — Доброе утро, милая, — едва Беларусь приоткрыла глаза, как над ухом раздался нежный шёпот. Этот голос она слышала каждый день…       — Лит… — сонно растянув губы, девушка протянула ладонь к лицу парня и, убрав непослушную русую прядку с его щеки, погладила, чувствуя, как тот улыбается.       — Я тебе чайку принёс. Хочешь? — Торис заворожённо глядел на то, как Наташа, сев в кровати, поправила на себе ночнушку и, потянувшись, окинула взглядом поднос в его руках…       … Он не верил, что уже полгода имеет право созерцать это чудо, прикасаться к ней и одаривать любовью и лаской. Помнится, тогда, увидев Арловскую на границе своих земель в разбитом виде, Лоринайтис не мог поверить, что кто-то мог довести Наташу до такого состояния. Литва не смог не отметить изменения не только во внешности, но и в поведении: завидев худощавого русоволосого парня, она не стала, как обычно, окидывать презрительным и злобным взглядом, а, напротив, направилась к нему шаткой походкой. Тогда же он в первый раз увидел её слезы… И поклялся, что больше никто и ничто не заставит её плакать.       — …Я их сделал специально для тебя, даже посмотрел в книге точный рецепт, — глаза Лоринайтиса радостно заблестели, когда он увидел, что Арловская с удовольствием расправляется с драниками. — А ещё сегодня солнце с самого утра светит.       — Который час? — пробубнила девушка, запивая оладушек большим глотком чая.       — Десять. Если хочешь, можешь спать дальше, хоть до самого обеда — я сам со всем разберусь, — прошептал Литва, касаясь тонких пальчиков Беларуси своими.       — Ты так заботлив… — вздохнула Наталья. Первое время Торис обращался с ней, как с хрустальной вазой, но потом поумерил пыл, ограничившись заботой и домашним уютом.       Литва даже стал ей немножечко нравиться — и как она раньше не замечала, что его голубые глаза лучатся такой искренностью, речи вежливы, а манеры позавидуют многие?..       О пережитом кошмаре Наташа старалась не вспоминать, и, благодаря стараниям Лоринайтиса, это ей удавалось. Дни слились в бесконечность: пусть иногда девушка скучала — она слишком идти по жизни в одиночку и самостоятельно решать свои проблемы — но Литва всегда умел развлечь её, а сам довольствовался лишь тем, что она была рядом.       — Нечего бока отлёживать, а то так и лишний вес набрать можно, — свесив ноги с кровати, Беларусь нащупала внизу тапки и, поймав их ступнями, встала и огляделась, раздумывая, что же надеть сегодня.       Выбор её пал на футболку и джинсы — корпеть над своей внешностью было лень.       — И куда мы направимся? — зевая, Наташа натягивала брючины на свои стройные ноги, которые, однако, «украшало» несколько почти незаметных шрамов.       — Нам сегодня стоит… Подожди, кажется, кто-то звонит в дверь. Ты пока одевайся, а я открою, — Беларусь кивнула, и Торис скрылся в соседней комнате.       Девушка неторопливо справилась с джинсами, затянула ремень потуже, вытащила из шкафа цветастую футболочку… Когда Литва позвал её, она уже успела расчесать спутавшиеся за ночь волосы и собиралась скрутить их в аккуратный хвостик.       — Наташа! Кажется, это тебя касается…       Подавив удивление, она быстро сбежала вниз по лестнице, почти не затрагивая перил, и быстро отыскала своего спутника.       — Держи… — выпалил Литва с убитым лицом, отворачиваясь и протягивая ей листочек.       Развернув потрёпанную бумажку, Беларусь обнаружила лишь пару слов, написанных чем-то красным и блестевших на солнце — они ещё не успели высохнуть:       «Люблю тебя».       Наташа перевела похолодевший взгляд на ступени перед входной дверью.       На бетоне лежал букет огромных, в человеческий рост, подсолнухов, перевязанный голубой лентой.