Ошибка

Из неё самой горе быстро вытекло, как из треснутой чашки, и чашка осталась пустой, но так было ещё можно. А вот отец шел рядом с дедом Нолофинвэ, точно в бесконечном сне, в котором только и оставалось, что переставлять ноги. Время от времени она пыталась поймать его взгляд, но словно натыкалась на лёд — такой же холодный, твердый и тёмный, как и всё вокруг. Он не видел её. Время от времени впереди в привычной тьме взметался короткий алый блик — ведущие подавали каменным светильником на длинном шесте знак, что дорога надежна, и можно двигаться. Там был Финдекано, поэтому алый блик каждый раз казался ей приветливым взмахом его ладони. Да и шли сегодня легко — ледяное поле было обширным и крепким, и снега на нём оказалось не так много — должно быть, сдуло ветром. Но легкая дорога означала длинный переход, и Итарильдэ малодушно хотелось, чтобы поднялась метель, и пришлось остановиться. Сегодня ей не повезло — было чуть теплее, и, когда выходили с привала, она, оскользнувшись, попала ногами в присыпанную снегом лунку — кто-то удил себе рыбу, и не отметил место, а может, и нечем было отмечать. Вода набралась в башмаки, обжигая холодом, впиталась в носки и намотанные кругом ног — для тепла — лоскуты ткани, но вскоре мокрое согрелось у тела, и Итарильдэ решила, что сойдет и так. Это ведь ей стоило заботиться о потерявшемся в себе отце, а деду нужно было думать обо всех сразу, и не стоило отвлекать его пустяками. Да и других башмаков у неё всё равно не было. Она упрямо шла вперед — в конце концов, многим здесь было хуже, чем ей, — на каждом шаге уговаривая себя, что надо еще немножко дотерпеть до привала, на котором можно будет поменять носки и обмотки. Сделали остановку, чтобы сменить ведущих - им, проверявшим дорогу впереди, приходилось идти быстрее и слушать лед, поэтому делали это поочередно. Финдекано, коротко поговорив с дедом Нолофинвэ, встал рядом с нею. И тут она упала — так тяжело вдруг стало переставлять непослушные ноги в том же темпе, что и остальные. Финдекано быстро помог ей подняться. — Ты просто споткнулась, или устала? — спросил он быстро, и она поняла, что это были первые слова, которые она услышала от кого-то за весь переход. — Я… у меня ноги замерзли, — выговорила она, подавив острый приступ стыда. Он отвел её в сторону и быстро скинул со спины рюкзак. Запустил пальцы за ворот и вытащил светильничек — совсем маленький, освещавший едва ладонь. Она, тем временем, сняла рукавицы и расшнуровала башмаки, и он стащил их с неё. Размотал портянки, стянул носки, и коротко с силой выдохнул. Ступни были иссиня-белыми. Словно снег. — Ты… дурочка, — сказал Финдекано почти яростно, и ей показалось, что в дыру между этими двумя словами, как в полынью, провалилось много других — не столь безобидных. А потом он распахнул плащ, приподнял шерстяную стеганую куртку и сунул её ноги к себе в одежду — к животу, кожей к коже, запахивая плащ поверх них. Она не почувствовала ничего — ни его, ни тепла. И от этого внезапно сделалось страшно. — Ничего, ничего, всё будет в порядке, — проговорил он, — сейчас согреем. Мимо них шли — небольшими группами, но все — так, чтобы видно было идущих впереди. Скрежетали по льду полозья саней, в которых лежала поклажа, а кое-где — сидели дети и те, кто не мог идти — раненые и ослабевшие. Финдекано окликал по имени тех, чьи сани казались ему не слишком нагруженными. Наконец, одна из групп остановилась на его оклик. — Рильялоссэ, — попросил он у невысокой женщины, закутанной в чей-то длинный, не по росту, светлый плащ, подвязанный ремнем у талии. — Посадишь племянницу к себе? — Полоз сломан, тяжело не нагрузить, — откликнулась она, — но её, пожалуй, что выдержат. Сажай. — Так нельзя! — попыталась запротестовать Итарильдэ, чувствуя внутри стыд, который казался ей липким и скользким, при одной только мысли о том, что её нужно будет везти, как маленькую, но Финдекано оборвал её даже не словом — взглядом, и так же молча посадил в сани, а лежавшую там поклажу вместе с её рюкзаком увязал поверх своего вьюка. Быстро укрыл Итарильдэ, закутав двумя одеялами — своим и её, закатав на ней штаны. — Сиди и грей руками ноги, — велел он. Рильялоссэ накинула на плечи ремни санок и налегла, а Итарильдэ, свернувшись клубком, поначалу грела ноги, как было велено — на ощупь они по-прежнему были, как ледышки, — а потом забылась коротким сном под несмолкающий скрип полозьев. Проснулась она оттого, что ноги горели. Казалось, что они раскаляются добела страшной жгучей болью и плавятся, точно металл в печи, но всё никак не могут расплавиться до конца, да так и остаются оплывшим бесформенным сгустком. Она сжала зубами край одеяла, пытаясь не выпустить стон, но спустя время заскулила раненым зверьком, свернувшись в санях и боясь хотя бы невзначай двинуться — от малейшего шевеления жжение становилось только сильней. Ей казалось, что всё, что осталось у неё — боль, и звезды над ней, острые, как мечи, вонзаются в её ноги. Опомнилась она оттого, что Рильялоссэ, остановив сани, крепче укутывала её одеялом. — Тебя трясёт, — объяснила та. — Тебе бы снадобья от боли, но у нас нет. Прости, девочка. Остановились ненадолго, должно быть — вновь сменить ведущих, и Финдекано появился опять, присел на корточки у санок, вынимая из-за пазухи фляжку на шнурке. — Зелье слабое, но должно помочь, — проговорил он. — Выпей. Голову вскоре затуманило, но и боль приутихла — теперь и сани, вроде бы, болтало из стороны в сторону меньше, и неровности, которые попадались на льду, ощущались слабее. — На следующем привале переходи к нам, — говорил тем временем Финдекано Рильялоссэ. — У вас тут народу много, а у нас, — он тяжело вздохнул, — теперь даже не пятерка. Сани утопили, и наша младшая теперь не ходок. Остановились. Тут Итарильдэ полагалось бы помочь поставить шатер, натопить воды, развернуть в шатре одеяла из вьюков, в общем — заняться важными и нужными делами, но все они теперь делались без неё, и, осознав это, она заплакала, спрятавшись лицом в капюшон плаща. Кто-то поднял её с санок на руки, и она приоткрыла глаза — дед это или Финдекано. Оказалось — отец. — Маленькая моя, прости, — прошептал он, прижимая её к себе, — как же ты так. — Ничего, пап, — пробормотала она, обнимая его за шею. Пошатываясь, к ним подошел целитель, Линтармо, — и выглядел он до того плохо, что Итарильдэ захотелось попросить его не делать ничего, но он уже раскрыл одеяло, и она покосилась на свои ноги. И вскрикнула. Всё было в точности так, как ей и казалось: по верху ступни словно оплавились, надулись одним огромным ярко-красным пузырем, так, что, кажется, и пальцев не было видно. Голова закружилась, и она, как будто в поисках равновесия, дернула лодыжку из осторожной хватки. И увидела, как кожа снимается с ноги — одним лоскутом, истекая какой-то бурой жижей, открывая под собой сине-багровое и влажно блестящее мясо. — Турукано, держи её, — бросил Линтармо, и отец обнял её, прижимая её голову к своему плечу. Но она, оцепенев от ужаса, просто не могла отвернуться и продолжала смотреть. Целитель посветил, вдобавок, своим фонарем — ярко-белым, и стало видно, что на пальцах надулись такие же пузыри, а некоторые успели даже полопаться. Её затрясло и затошнило, и она прижала ладонь ко рту. Разорвавшийся пузырь Линтармо срезал, вполголоса ругаясь на отсутствие чистых салфеток, и осторожно наложил на мясо лопаткой какую-то мазь — красное скрылось под желтоватым. Против ожиданий, было почти не больно: как будто оставшаяся без кожи нога и чувствительность утратила тоже. На второй ноге Линтармо вскрыл пузырь, выцедив порядочно жижи, перемешанной с кровью, но срезать не стал — смазал и забинтовал поверх. Ночью она проснулась оттого, что с одного бока стало холодно, и, открыв глаза, осознав окончательно, повернулась и не глядя встряхнула того, кто был ближе. Ей с её ногами и думать не стоило, чтобы пойти и посмотреть. — Что? — вскинулась со сна Рильялоссэ, про которую Итарильдэ и забыла. Дядя и дед спали с другой от неё стороны, а переполох устраивать не хотелось. — Отец ушёл, — быстро зашептала она. — Посмотри, пожалуйста, куда он. — А что? Может совсем уйти? — с пониманием дела прищурилась женщина. — Может, — выдохнула Итарильдэ. — Он уже… пробовал, дед его заставил идти, кричал на него, ударил даже. Рильялоссэ молча выползла из палатки, и стало ещё холоднее. Вернулась она скоро. — Плачет он, — сказала шёпотом. — Заметил меня, я сказала — дочь беспокоится. — Зря, — Итарильдэ замотала головой. — Вовсе не зря, — усмехнулась Рильялоссэ. — Раз вспомнил, что ты есть, значит — никуда не денется. Кажется, стоило и поморозиться, чтобы отец, наконец, очнулся.