Сны и пробуждения

Кто-то тряс её за плечо, громко выкрикивая её имя. Лассэ рывком села — и только тогда открыла глаза, пытаясь проморгаться со сна. Но этот кто-то стоял над ней, продолжая трясти, точно задался целью вытрясти заодно со сном и все мысли. Слабый свет ночника — каменного светильника, прикрытого тонкой красной тканью, — освещал его, бросая алый блик на светлые волосы. — Тьелкормо, — пробурчала целительница спросонок, узнавая, — так можно половину лагеря разбудить! — Но ноги её как сами собой всунулись в штаны, а руки — в рукава рубахи. Привычка была сильнее раздражения, сна — всего. — Кто напал? — сбоку ударило об пол и зашуршало — должно быть, Ильменар слетел с верхнего яруса кровати и начал искать одежду. Лассэ встала босиком, нащупала сапоги и дернула со светильника платок. — Лассэ, быстрее, там! — Тьелкормо смотрел на неё так, словно хотел выговорить что-то очень важное, но не не мог, и был бы не против, чтобы кто-нибудь сказал это за него. Хуан внушительно гавкнул, открывая дверь головой, стащил одеяло со второй кровати, где до сих пор спала Ференальмэ, и, разворачиваясь, подтолкнул Лассэ к выходу. — Прекращайте метаться! — одной рукой она ухватила светильник за ручку проволочной оплетки, другой потянула плащ с крюка. — Турко, не мельтеши. Что там? — Майтимо, — выдохнул он. «Ох». В каком виде Враг мог вернуть пленника, представлять не хотелось, и поэтому она предпочла понадеяться, что Майтимо удалось бежать. На ходу заворачиваясь в плащ, она едва ли не выбежала с крыльца в мокрую стылую ночь — не разберешь, туман крупный, или дождь мелкий. И обнаружила, что половину лагеря, давно превратившегося в посёлок и называемого так только по привычке, уже и без того разбудили. Мелькали тени и размытые огни: красные — факелов и голубовато-белые — каменных светильников, звенели встревоженные голоса. — Что случилось? — Кто-то — она не успела заметить, кто, — схватил Тьелькормо за рукав, но тот просто стряхнул руку. — Потом! Ступени крыльца заскрипели под ногами. Тьелкормо распахнул перед нею дверь, и она, одним стремительным шагом перемахнув порог, выдохнула самое короткое, что только можно было: — Ну и? *** Он упускает момент, когда черный камень смыкается вокруг его ног и поглощает их. Не ломает и не перемалывает, просто растворяет в себе, и текшая в них кровь медленно, трещинами и прожилками окрашивает его толщу бурым цветом. Если не пытаться вырваться — не больно. Только холодно. Но он всё же бьётся, пока камень медленно и неотступно, как болотная жижа, ползет вверх по бедрам, оледеняет живот, и особенно медленно, по капле и по нитке справляясь со всё ещё живым, добирается до груди. До тех пор, пока камень не прекращает дыхание и не останавливает сердце. *** Всё это было… некстати. Амбаруссат сидели, ухватившись друг за друга, как водится, и глаза у Амбарто были заплаканными, как у ребенка. Кажется, он всё ещё повторял: «как же так, как же так», только теперь одними губами — беззвучно. Амбарусса напряженно смотрел мимо Куруфина на дверь левой дальней из комнат, к которой тот сел спиной. Как будто пытался разглядеть, что там — за дверью — происходит. Куруфин мысленно поморщился. Неприятно, когда тебя застают врасплох, и ты становишься пленником чужой воли и обстоятельств. Для него приобретенная ещё в Форменоссэ дурная привычка работать во время, назначенное для сна, и спать, когда спится, хоть раз да оказалась полезной — его не разбудили, как остальных. Впрочем, преимущество он упустил — к тому моменту, когда переполох в лагере докатился до них с Тьелпэ, и Куруфин добрался до лазарета, дверь комнаты, в которой разместили Старшего, была уже закрыта, и последним, кто успел туда заглянуть, оказался Амбарто. Да и кузен уже спал, вымотавшись, в отодвинутом от стола глубоком кресле с придвинутой под ноги скамеечкой, по плечи прикрытый одеялом. Рядом на спинку стула был брошен синий плащ с меховым подбоем — удивительно красивый и незнакомый снежно-белый мех весь перемазан кровью. Лицо у Макалаурэ было белее этого самого меха. Даже если Финдекано не отдавал себе в том отчёта, он только что подарил своему отцу преимущество в борьбе с ними. Как только Старший вообще окажется в состоянии вести переговоры… или если не окажется… Куруфин вновь посмотрел на Макалаурэ, стиснувшего собственные руки с такой силой, что на предплечьях отпечатались синевато-красные следы ногтей. Если не окажется, от Макалаурэ можно будет требовать чего угодно. Почти чего угодно. Да и Старший теперь у Финдекано в нерасплатном долгу, и Нолофинвэ этим воспользуется, или его по дороге до Эндорэ подменили. До сих пор всё, что бы ни случилось, шло ему только на пользу в чужих глазах. Наконец дверь, которую они дружно сверлили взглядами, приоткрылась, и из неё выскользнула Сильпэлассэ. Шагнула к ближайшему креслу и тяжело села, неопределенно взмахнув рукой, что должно было, очевидно, значить что-то вроде: «сейчас, сейчас, дайте передохнуть». На расправившемся рукаве её светлой рубашки было несколько крупных пятен крови — и россыпь мелких брызг. Неллион, готовивший для целителей и для лазарета, прошёл за спинками стульев и так же молча протянул Лассэ кружку, из которой потянуло вкусным запахом мясного отвара с травами. Она поблагодарила его кивком и сделала большой глоток. Кто-то из братьев стучал ногой по полу. Если бы сапог не был подкован металлической набойкой, а пол застелили бы ковром, ничего страшного в этом не было бы, но ковров в лазарете, понятное дело, не признавали — даже в передней, и получалось до неприличия гулко. Куруфин неделикатно пришлепнул стучащую ногу носком сапога. Тьелькормо бросил на него негодующий взгляд. Карнистир тоже постукивал по столу пальцами, словно отвечая каким-то своим сумрачным мыслям или отмеряя такт музыке. Постукивание замедлялось, и, наконец, он решительно накрыл одной ладонью другую. — Лассэ, — нарушил он молчание, — всё так плохо, как выглядит, или ещё хуже? Лассэ с коротким стуком поставила кружку на стол и решительно набрала воздуха в грудь. — Во-первых, — заговорила она напряженно, — рука здесь — не самое страшное. Я не знаю точно, почему, — она поморщилась, — но чувствую и могу предположить — Врагу пришлось как-то предотвращать его смерть раньше времени, и это повредило, — она прикоснулась к виску, — тот орган в голове, который отвечает за дыхание… и дыхательные мышцы. Для того, чтобы состоялся вдох, им приходилось приподнимать всё тело, слишком большая нагрузка. Что-то придавало ему сил для этого, но когда оно ушло, остались… следы, и на то, чтобы от них избавиться, может потребоваться время. Финдекано сказал мне, что ему пришлось заставлять Майтимо дышать так, как это делают с утонувшими, и ещё раз нам это удалось уже здесь. Сейчас он справляется, хотя и не очень хорошо, сердце и мозг это пока выдерживают, но предположить, что будет дальше — сложно. «Пока». Никто не ответил. Макалаурэ смотрел так, словно она повернула у него в спине уже воткнутый нож, но он кивнул, понимая. — Мы дышим не всем воздухом, а только одним из его газов, — неожиданно сказал Карнистир, и Лассэ быстро повернулась к нему. — Если мы сможем отделить его и… скажем, наполнить им мех, как для воды, чтобы можно было дышать им отдельно, это может помочь? — Да. — Тогда я пойду, — быстро сказал он и поднялся. «А ещё могло бы помочь приспособление, похожее на защитный доспех для груди, которое прилегало бы так плотно, что, выкачивая из-под него воздух, можно было бы добиться того, чтобы приподнималась грудь. Насос можно было бы приводить в движение… да хоть бы и руками», — подумал Куруфин, жалея, что нет под рукой листка бумаги — набросать хотя бы приблизительно. — Подожди, сядь! — Лассэ слегка хлопнула ладонью по столу — и вновь обвела их взглядом. Карнистир послушно опустился на место. — Несмотря на то, что Финдекано смог подумать о том, чтобы перетянуть руку поясом выше, прежде, чем отрубить её, ваш брат потерял довольно много крови. «Руку... Что?» — картинка исчезла из головы, как будто там на долю мгновения стало совсем темно, ровный ход мыслей будто споткнулся, и он едва успел вновь сосредоточиться на том, что говорила Лассэ. — Кровь не восстановится так хорошо, как могло бы быть, если бы он не был так истощен. Я думаю, стоит попытаться перелить ему кровь от кого-нибудь из вас, и мне сейчас нужно узнать, кто из вас подойдёт. — Я… тоже мог бы, — Финдекано поднял голову с подголовника и медленно оглядел их, — раз это я. Наручник. Мне жаль. Куруфину мутно захотелось его ударить. — Кровное родство здесь имеет значение, — оборвала Финдекано Лассэ, — и… я предпочту выцедить кровь у кого-нибудь, кто не настолько устал и замерз. Она встала, на миг закрыла глаза, опираясь о край стола, словно у неё закружилась голова. — Я позову. *** Тонкая мерная свеча, расчерченная красными и белыми полосками, потеряла за время этого разговора всего три четверти деления — не так уж много и времени прошло, оказывается. Первым Лассэ поманила Карнистира, и вернулся он скоро. — Она сказала — нет, — он пожал плечами и, быстро накинув плащ, вышел. За дверью всё ещё было — так долго сегодня — темно. Забавно, как те, кто готовились жить в темноте, скоро привыкают ждать рассвета, как будто с его приходом что-то должно измениться… Мысль — то ли слишком поэтичная, то ли неуместно отстраненная, — мелькнула и исчезла. Макалаурэ вернулся так же скоро и молча сел на своё место, опираясь лбом на сцепленные кисти. — Она сказала… случается. И если никто из нас… и если он умрёт из-за этого… — голос у него не сорвался, нет, но был близок к тому. Ну вот, не хватало здесь ещё одного плачущего нолдо. Куруфин покосился на Финдекано, но тот, кажется, снова задремал и не обращал на тихий разговор никакого внимания. — Я слышал — Лассэ с отцом как-то разговаривали, что совпадение — не такая уж редкая вещь, — Амбарусса поднял голову. — Так что если даже мы не подойдём, Лассэ просто найдёт кого-нибудь ещё. Тьелкормо тоже вернулся ни с чем, зализывая пораненный палец, и Куруфин мысленно пожал плечами, открывая дверь. — Почему ты молчала, что Майтимо — не сын нашего отца? — с деланной серьёзностью сказал он. — Не правда ли, он подкидыш? — Атаринкэ, я не в настроении шутить. И уже предвкушаю, как пойду с протянутой рукой по всему нашему воинству, теряя время, — Лассэ жестом указала на стул рядом с собой. — Руку. Оставалось только внимательно смотреть, как она, проколов ему палец узкой трёхгранной иглой и выцедив каплю крови, смешала её на белой тарелке с каплей какой-то прозрачной жидкости. И внимательно всмотрелась в получившуюся смесь — прозрачно-розоватую — кажется, даже прислушиваясь к происходящему. Ничего не происходило. — Что ж, — сказала она, когда прошло, кажется, немного больше времени, чем требовалось его братьям, чтобы выйти и занять своё место у стола, — по воинству я не пойду. Но вот тебе придется задержаться. *** Первое, что он подумал, увидев: похоже, дядюшке Нолофинвэ долго придется дожидаться своих переговоров. А дальше: ведь Старший может действительно умереть. От этой мысли становилось очень странно — в ней словно было что-то неправильное, как незаметная на первый взгляд ошибка, вкравшаяся в точный чертеж. Что-то, чего он не замечал, пока возможность не приняла настолько зримый вид. Может быть, всё дело было в том, что это могло случиться не в Ангамандо, а здесь. Может быть, этому следовало случиться в Ангамандо, еще давно. Только не сейчас. Тем более, что... Он посмотрел на свои руки — обе руки, ладонями вверх. Нолдо должен быть мастером, или он — не нолдо. Он знал это с детства — так, как знают, что на небе есть звезды Варды. Жизнь без возможности держать инструменты не представлялась ему сколько-нибудь ясно. Возможно, потому что ему слишком не хотелось это себе представлять. — Он, конечно, говорил, что другого выхода не было? Можешь не отвечать. — Конечно, Финдекано просто не мог сказать ничего другого. И ведь, кроме того… суеверные будут говорить об Искажении, о том, что увечный не может никого вести за собой в бой с Врагом и носить корону. Такие голоса, быть может, прозвучат даже здесь, не то что на северном берегу. — Меня там не было, — откликнулась Лассэ. — Но след от наручника остался, и даже его оказалось… тяжело перебороть. Если насмотрелся — ложись, — и она кивнула на другую кровать, придвинутую почти вплотную к кровати Майтимо. Их было в комнате двое: Лассэ и другая целительница — он не сразу вспомнил её имя, — которая застыла у постели неподвижно с закрытыми глазами, с иногда вздрагивающими ресницами и губами. Поймав его взгляд на неё, Лассэ покачала головой — на другую можно было не обращать внимания, а она, если и слышала что-нибудь, кроме Музыки, то вряд ли всё — и ясно. Он лёг, но вновь повернул голову и пристально вгляделся, как приподнимается грудь брата — слабо и странно неровно. Вдох. Выдох. Пауза, точно Майтимо собирался с силами для нового вдоха. Вдох. Пауза. Выдох. Куруфин скосил взгляд на приспособление в руках Лассэ. Тонкие полые гладкие иглы явно были привезены из Тириона — здесь такие сделать было бы пока нельзя. Трубки, соединяющие их с сосудом, снабженным поршнем, были тоже изготовлены ещё там, в Амане, из застывающего млечного сока дерева, которое здесь, должно быть, не росло. — Сундуки у тебя были бездонные, — снова попытался пошутить он, пока она заворачивала на нём рукав и затягивала жгут. — Упаковано было хорошо. — Лассэ поджала губы и неожиданно призналась: — Не думала, что буду делать это вот так… всерьёз. А не как что-то возможное, но вряд ли кому-то действительно нужное. — Сокрушаешься, что до сих пор мы были такими живучими? — Душа быстро восстанавливает то, что может угрожать телу смертью напрямую, — сказала она, — и не справляется, только если повреждения слишком велики. Или, — она покосилась на почти неузнаваемый профиль Майтимо, — если иссякли силы. Она поправила протянутые рядом руки — теперь они лежали так близко, что Куруфин мог бы даже дотронуться до худых изжелта-бледных пальцев, покрытых кровоподтеками, показавшихся отчего-то очень хрупкими. Бессмысленное действие, которого Майтимо не почувствовал бы. Ненужное. Игла вошла под кожу, в синевшую под ней вену, с лёгким хрустом, и Лассэ ловко обернула локоть тканевой полоской, прихватив её — чтобы не выпала. Потянула за поршень, и стало заметно, что трубки были заполнены до того какой-то прозрачной жидкостью. — Всё хорошо? — она внимательно посмотрела на Куруфина, придирчиво оценивая состояние. — Да, — он нахмурился. — Но мне теперь до дрожи интересно, почему здесь нахожусь я, а, например, не Кано, хотя он, похоже, воспринял это как личную обиду. — Ммм, — Лассэ задумчиво покосилась на него, продолжая набирать кровь — и он невольно улыбнулся, заметив на сосуде небольшое филигранное клеймо в виде отцовской звезды, — а что ты уже знаешь? — С тех пор, как ты давала мне посмотреть в увеличительную трубку, прошло много лет, Лассэ, — он хмыкнул. Лассэ осторожно повернула миниатюрный затвор с одной стороны сосуда, затем с другой и медленно нажала на поршень. — Всё дело в красных сотах крови. В том смысле, который нам важен, они разные у разных эльфов. Это — часть защиты тела, один из способов, которым оно обороняется от чужеродных веществ, которые могут попасть в кровь, когда ты, например, поранишься. На красных сотах может находиться два варианта веществ, которые когда-то назвали «серебром» и «золотом», в честь Древ. В кровяной жидкости, в сыворотке, находятся вещества, которые реагируют на присутствие первых — поэтому те, что в кровяных сотах называют также «свет», а те, которые в кровяной жидкости — «тень». Получается, в крови могут находиться попарно «золото-свет», «золото-тень», «серебро-свет» и «серебро-тень», но не свет и тень одного цвета, иначе возникает диссонанс. Ты, возможно, видел, как я смешивала кровь и сыворотку, если они не совпадали, то… склеивались и переставали быть кровью. И вариантов сочетания всего четыре. — Золото-свет и серебро-тень… — перебил её Куруфин, заинтересовавшись. — Как у твоего отца, да. — Серебро-свет и золото-тень. В кровяной жидкости может вообще не быть ничего? — Тогда золото-свет и серебро-свет находятся на кровяных сотах. Первое из того, что ты назвал, называется часто просто кровь-лаурелин, второе — «тельперион», а третье — «смешение». А четвертый? — Обе тени? — Так и называется — «тень». Или, если кому-то не нравится говорить о тенях зря — «пусто». Ференальмэ? — позвала она, обращаясь к целительнице, вслушивающейся в Песню. — Всё хорошо, Лассэ, — откликнулась та, словно издалека. — Ну вот, значит, мы правы, — вздохнула она, с облегчением и вновь, перекрыв трубку с одной стороны, и открыв с другой, набрала его кровь в сосуд. Если бы трубки были прозрачными, он видел бы, как его кровь покидает его тело и утекает в тело его брата, — подумал он, и не смог понять, чувствует ли от осознания этого что-то особенное. Пожалуй — нет. Ничего особенного. Лассэ, нахмурившись, вновь остановилась. — Ещё раз, на всякий случай, подождём. — Кровь не сворачивается? — Спето так, чтобы внутри сосуда она не сворачивалась, — улыбнулась Лассэ. — Ну так вот, о чём мы. Вариант крови, который будет у нас, мы наследуем от родителей. Но здесь есть одна тонкость, которая при виде вас мне кажется просто удивительной. Наши родители всегда передают не один, а два… варианта развития событий, и не только в случае с кровью. Одна из возможностей будет сильной и окажется «бодрствующей», другая — более слабая — станет «спящей». Ну вот, например, у вашей бабушки Мириэль были серебристые волосы, у деда — черные. У их сына серебристый вариант оказался «спящим», а черный — «бодрствующим», потому что чёрный сильнее. Но через поколение «спящие» иногда просыпаются, — она улыбнулась, — и Тьелькормо тому пример. А вот с кровью получилось ещё интереснее, — она фыркнула. — У твоего отца, как я уже сказала, была кровь-лаурелин, но со спящей «тенью», у твоей матери — «тельперион», опять-таки со спящей «тенью». В результате твой брат… и ты унаследовали просто «тень». У Макалаурэ, кажется, «лаурелин», и мне очень хочется найти у кого-нибудь из вас «смешение», поскольку и это возможно. Просто так, для красоты. Хотя, — она помолчала, — теперь это просто стоит сделать — и не только для вас, но и для всех. — Ясно, — он вновь посмотрел на приспособление и на руки Лассэ, которые теперь двигались увереннее. — Вот так, — кивнула она, и вдруг промолвила с лёгкой, тщательно скрываемой ехидцей в голосе: — Так кто там что-то говорил про подкидышей? — Лассэ! — Вот то-то же. И я еще подумаю, а не рассказать ли об этом забавном... совпадении всем остальным. — Только не говори, что я тебе что-то должен за молчание. — Так, всё, больше пока не нужно, — сказала она через некоторое время, освобождая его, и вкладывая в сгиб локтя кусочек бинта, смоченный очищенным вином. — Во-первых, локоть сейчас согни и подержи, и полежи ещё немного. А во-вторых, да, должен. Для начала — кровь. — Кровопийца, — с чувством сказал он. — А кроме того, есть одна вещь, над которой мне придётся подумать потом. И ты тут будешь весьма кстати. *** Тьелпэ сидел за его рабочим столом, серьёзно просматривая отчёт горной разведки, от которого Куруфина как раз оторвали ночью. — Я тебе заварил травы, — сказал он. — А ещё Неллион принес мясо и сказал, чтобы ты поел обязательно. Я принесу? — Да, — Куруфин сел на свою постель, которая так его с вечера и не дождалась, отчего-то чувствуя себя очень усталым. Хотя и непонятно, отчего — не мечом же ткнули, да и не спать сутками уже приходилось раньше. — Ты возьмешь меня с тобой в горы? Ну, когда поедешь проверить, правда ли им так повезло с месторождением, — спросил сын, передавая ему широкую тарелку и глиняную кружку с травяным отваром, и махнул на записи на столе. — Придётся подождать, Тьелпэ. У меня здесь дела. Неотложные. — Ага, — сказал сын. — Неллион сказал, что ты поделился с Нельяфинвэ жизнью. Ты поэтому такой бледный? Надо же, какими возвышенными иногда могут быть слухи. А Лассэ стоило бы повторить свою лекцию перед всем воинством и некоторыми длинноязыкими синдар — в особенности. — Не совсем. Но похоже, — пробормотал Куруфин, объяснять не было сил, хотя и стоило бы, — слушай, Тьелпэ, про горы мы еще поговорим потом, а сегодня я буду спать. — Я никого сюда не пущу, — сообщил Тьелперинквар так решительно, словно собирался сесть на пороге с ножом в руках и зарезать каждого, кто сунется. Куруфин отставил опустевшую посуду в сторону и вытянулся на кровати. «Интересно, а у Тьелпэ — «тень» или что другое?» — было его последней связной мыслью. *** Стоило ей остаться одной, как в голове сразу сделалось мутно, а к горлу подкатила противная тошнота, и на мгновение показалось, что воздуха не хватает совсем. Ноги подогнулись, и она, опустившись на пол, запрокинула голову на край топчана, где спали ночами целители, чья очередь была следить за лазаретом. Глубоко вдохнула — раз, другой, убеждая себя, что горло свободно, приказ отдан, передан чувствительными волокнами, а мышцы подчинились ему как должно. Напряглись — вдох. Расслабились — выдох. Дверь скрипнула, открываясь, и она рывком подняла голову — в глазах слегка потемнело. «Эстэ милосердная, только не это». — Что ты здесь делаешь? — вяло удивилась она, увидев вместо Ариньяро, оставшегося дежурить у Майтимо, лицо друга, которому не полагалось быть здесь в этот час — а по-хорошему, и ни в какой другой час тоже. — Как Алмиэндэ тебя пропустила? Хотя стоило заметить: тяжеловато было бы не пропустить Хэлкармо — одного из лучших во всем воинстве командиров, ещё при захвате кораблей получившего свой отряд. Не потому, конечно, что он пробивался бы силой, но все привыкли — если где-то появился Хэлкармо, то значит, с приказом от кого-то из лордов. И это не говоря о том, что по его планам была выстроена добрая половина зданий в посёлке. До того, как сделаться воином, Хэлкармо — которого они с детства называли Локэ, за змеиное спокойствие и редкостную способность выпутываться из трудностей, — был мастером-архитектором и одним из близких друзей Феанаро. Как и сама Лассэ. — Я тебе чертежи новых Палат Исцеления принёс, — он взмахнул футляром для бумаг. — Так что повода загораживать проход у неё было. Хотя она и честно пыталась. Он присел рядом с ней на корточки, внимательно глядя ей в лицо. — Лассэ, — спросил он, — всё ведь хорошо, а? В глазах потемнело окончательно, и горло стиснуло спазмом. Ничего не было хорошо. Никогда не могло быть больше хорошо. Она почти завыла, уткнувшись головой в его плечо, чувствуя, как ей в ладонь впиваются бусины, нашитые на ворот его рубахи. — Шшшш, — он притянул её к себе ближе, неловко обняв за плечи. — Ты же просто устала. Тебе надо отдохнуть, и... — Он умрёт, — она всхлипнула. — Они все умирают вокруг меня, а я — негодный целитель! Мне лучше тоже умереть… наверно. — Замечательно, пусть все умрут, блестящий выход, — Хэлкармо слегка встряхнул её за плечи, голова мотнулась на неспособной удержать её шее. — Ты же ни разу шанса не упустила, о чем ты? — А Тинвэ?! А Кэлумо? А Хвэста?! А… — зубы у неё застучали так, что четвертое имя она не выговорила. — Я сказал — шанса, — отчеканил Локэ. — В первом случае вопрос с самого начала был к Намо Мандосу, тэлери ребята меткие, — он скрежетнул зубами, — во втором — его собственные дети от возвращения отговорить не смогли, что тут было делать войсковому целителю? Это, пожалуй, мы для друга Кэлумо все поумирали, как отчалили. А после валараукар, если память меня не подводит, у тебя на руках оказалось ещё полдюжины сильно обгоревших, и пятеро, включая Айвэ, сейчас живы и здоровы. — Он выудил из футляра фляжку тонкой чеканки. — Так что сделай милость и перестань бредить, а то я из-за тебя старые запасы потрошу. Есть во что разлить? Она протянула руку, и отхлебнула прямо из фляжки. Хотя это вино — зимнее, так его называли из-за крепости — было положено смаковать, пить небольшими глотками, теперь оно прокатилось по горлу огненной волной, вышибая новые слёзы. — Это тебе что — твоё дистиллированное вино целительское — так его пить? — возмутился Локэ, отбирая у неё фляжку, — это же последнее, валинорское, виноградное. — Локэ, — прошептала она, — это так страшно. Там как будто ничего прочного нет, всё расползается, как ветошь — ухватиться почти не за что, да он ещё и закрылся наглухо. И, — она, скривившись, поднесла руки к голове, — этот диссонанс, эхо это из Ангамандо, как иглой от виска до виска… Я боюсь, что сейчас придут и скажут, что он опять… А у меня сил больше нет совсем, — пожаловалась она, пристраивая голову у него на плече. — Когда Тьелкормо меня привел, знаешь, что я подумала? «Ничего не выйдет». — Догадываюсь, — он отхлебнул из фляжки сам, — уж так получилось, что это я их встретил у ворот. Правда, пресловутого орла не видел, Финдекано просто выскочил на меня из тумана, пытаясь напеть, а вернее, — он фыркнул, — прокашлять какую-то песню Макалаурэ. Но знаешь, как бы то ни было, а Нельяфинвэ выглядит лучше, чем осталось после валараукар. Оплавившийся доспех и горелое мясо под ним — до обуглившихся ребер и легких, всё ещё пытающихся сделать вдох... Она по инерции кивнула: — Лучше, — и опомнилась. — Нашёл с чем сравнивать, стервец! — Вот именно что, — сказал он. — А ты сейчас доплачешь, допьёшь мою несчастную фляжку… — Не буду я её допивать, — возразила Лассэ, вновь обретая самообладание. — Если вправду что-то случится… — Тогда просто ложись. Он помог ей подняться с пола и удобно устроиться на топчане, и его руки — и весь он был теплым, и руки у него были крепкими… — Спи, — сказал он. — Я ухожу, а чертежи остаются на столе, посмотри обязательно. — До завтра, — пробормотала она. Спустя некоторое время после Битвы под звёздами Лассэ поняла — пришлось понять, — что существует граница, за которой лёгкий сон-дремота перестаёт приносить облегчение, и приходится засыпать по-настоящему. Но сейчас она ещё могла себе позволить не спать — уйти в грезы. Мягкая волна накрыла её — и она стала чистым сознанием, мелодией в великой Песне. Она слышала, как рядом Ференальмэ укладывает инструменты в сундук, как метет по крыше ветер и как мышь скребется под полом, а Ильменар за стеной моет стеклянную посуду, слегка позванивая ею… …пробирки — специальные, выдерживающие сильный нагрев, слегка позвякивали, когда она доставала их из своей вышитой сумки и расставляла их в металлической шкатулке, укутанной войлочным мешком, разворачивая полоски плотного сукна, в котором они хранились. Пробирки были стащены у тётки, и их следовало обязательно вернуть. Тем временем Айвэ и Кэлумо на заглядение одновременно сбросили с плеч большие меха с водой, набранной в роднике поблизости. Алкамирэ протянула Нарьо, который уже сунул руки в рукавицы, литейный ковш на длинной ручке, тоже позаимствованный — у отца из мастерской, надо думать. Лассэ снова с тревогой посмотрела вперед — туда, где в двух дюжинах шагов воздух мягко и горячо искрился над световым озером Варды. Она молча натянула перчатки — хоть и тонкие, они отлично защищали и от жара, и от холода, и были чуточку великоваты, — и повторила про себя детали плана. Если совсем попросту — Нарьо, вооруженный литейным ковшом, должен был подобраться к озеру, зачерпнуть Свет и разлить его в пробирки, которые Лассэ следовало быстро закупорить. Она быстро пересчитала пробки. Конечно, у плана было одно существенное слабое место: никто из них не знал настоящую температуру света — понимали только, что он должен был быть горячим — но Нарьо на ходу прикинул её по расстоянию от озера. Выходило, что и ковш и пробирки должны были выдержать. Айвэ и Кэлумо взяли меха наизготовку — если что-нибудь пойдёт не так, и возле озера окажется горячее, чем предполагалось, они должны были поливать Нарьо водой… — Ай! — только и успел воскликнуть Локэ, в обязанность которому вменялось следить за окрестностями. Лассэ вскинулась бежать, но быстрый порыв горячего ветра, опередил даже Нарьо — и повалил их разом на траву, прижимая к земле, точно гигантская ладонь. Когда Лассэ открыла глаза и смогла приподняться на локте, между ними стоял кто-то, похожий на эльфа, облаченный в синий плащ, и рассматривал их, как ей показалось, с внимательным снисходительным интересом. Майя! Некто молча поднял руки, и Лассэ поняла, что поднимается в воздух, подхваченная могучим вихрем, как и они все. Она инстинктивно и безуспешно попыталась ухватиться за воздух, но поймала только собственную развевающуюся юбку и вцепилась в неё. Под ногами мелькнула тропка, по которой они пришли, дорога из Валимара в Тирион, окраина Тириона и улица, ведущая к Дому Короля. Их ноги коснулись камней площади довольно мягко, но зубы у неё всё же невольно лязгнули. Случившиеся на площади прохожие замерли или отшатнулись, какая-то нолдэ поднимала с мостовой косынку, должно быть, сорванную с неё порывом ветра. Лассэ переглянулась с Нарьо, который оказался ближе остальных. — Ой, мы влипли, — пробормотала она, выплёвывая травинку, — кажется, нам это так не оставят. — Она будет смотреть, вот что плохо, — он стиснул зубы. — И света мы так и не достали. Жаль… …А я зато «тень» поймала, улыбнулась Лассэ сквозь сон. Её так и не позвали. *** Сменив в передней комнате обувь и оставив плащ, он постучал, дождался разрешения войти и только тогда открыл дверь. — Ты немного раньше, — сказала Лассэ. — Но заходи, я почти закончила. Майтимо лежал на боку с удобно подложенной под спину подушкой, а Лассэ стояла, склонившись над его прибинтованной к телу правой рукой, и медленно набирала кровь через иглу, воткнутую — Куруфину показалось — прямо в локоть. — Что это? — не удержался он. — Кровь в суставе, — она чуть поджала губы, — и здесь, и в плече. Связки порваны. Тебе достаточно для удовлетворения любопытства? — Никакому нолдо не может быть достаточно, Лассэ, — как будто удивляясь, что нужно напоминать кому-то такие очевидные вещи, ответил он. А следом спросил, хотя поначалу и вправду не собирался — просто вид скрытой под повязкой культи снова уложился в голове как-то криво. — И… что дальше? — Дальше мы будем восстанавливать чувствительные волокна здесь, — она провела пальцами над ключицей, — суставы и мышцы, и как-нибудь сделаем так, чтобы рука могла работать, а не просто висеть. Лассэ вытянула иглу, и крепко прижала к локтю сложенный кусочек ткани. Он наблюдал за её уверенными движениями, а в голове крутились всё те же мысли, не покидавшие его уже не первый день. И, уверившись, что они одни, Куруфин, наконец, решился высказать их прямо. — Сильпэлассэ, — начал он почти официально, — скажи мне, сможет ли Нэльяфинвэ Майтимо когда-нибудь выполнять все обязанности главы рода и короля нолдор? Не только мирные. — Командовать войском? — продолжила Лассэ. — Возможно. Но чтобы на этой руке можно было хотя бы закрепить щит, она должна выдерживать удар. Если мы сможем этого добиться... И снова отовсюду сыпались эти вечные «если», новые из которых прятались за старыми так, что им не было конца. — Если мы сможем этого добиться, то наверняка можно придумать что-то, что поможет решить и часть прочих трудностей — задумчиво продолжила Лассэ. — Что-нибудь, что хотя бы частично заменило бы живую руку… — Механизм? — быстро спросил он. — Как ты это себе представляешь? Она провела рукой по своему предплечью, почти до локтя, обозначая нечто похожее на перчатку. — На широкой манжете и с гнездом для культи. Он посмотрел на свои пальцы. Сжал и разжал кулак. — Если представить себе ладонь и пальцы как систему тяг и рычагов... — проговорил он, почти забыв о Лассэ. Фрагменты возможных схем сами собой начинали крутиться в голове. Смотреть на это, как на задачу, как на проект сложного механизма оказалось неожиданно просто. Он даже удивился, почему сам не додумался до этого раньше. А теперь, как назло, даже было нечем зарисовать. Она лукаво посмотрела на него. — Впрочем, сначала нужно решить ещё одну задачу. Посмотри, — она откинула одеяло с ног Майтимо, и стало ясно, почему очертания ног показались Куруфину странными ещё в первый раз. Но думал он тогда о другом. И не предполагал — сейчас — увидеть вывернутую ступню, и неестественно искривленные голени. — Это как раз не так страшно, как выглядит, — Лассэ покачала головой, проводя пальцами по правой ноге, — хотя и очень неприятно. Здесь придётся переделывать — кости некому было вправить, и они срослись неправильно здесь, — она показала чуть ниже колена. — И здесь, — она прикоснулась ближе к лодыжке, — слева перелом вообще не сросся — между концами кости попало что-то ещё. Не смогла понять, что — это было слишком давно. — Ты это видишь? — спросил он. — Просто так? — А ты чувствуешь, достаточно ли горячее пламя для плавки? Или хорошо ли металл разогрет, чтобы ковать? — Да, конечно, — это было очевидно, — а ты, значит… — Вижу в Песне многое, но Песня, какой бы сильной она ни была, может ускорять, замедлять или направлять чуть иначе естественные вещи, но не поворачивать их вспять, поэтому придётся сломать и сложить. И, — она посмотрела на Куруфина, — скрепить так, чтобы они не сдвинулись снова. Обычно бывает достаточно уложить ногу в лубки, но здесь лучше не рисковать. Хотя, если мы ничего не придумаем, придётся воспользоваться этим. — Ты спрашиваешь меня, как чинить эльфов? Ушам своим не верю. Он усмехнулся. Помнится, как раз по следам попытки разобрать живую лягушку — после того, как это удачно получилось с игрушками, которые дарили ему отец и Старший, — отец и отдал его когда-то к Лассэ во временное ученичество (наверно, самое короткое в истории нолдор), искренне считая, что целителем сын не станет, но, по крайней мере, поймёт отличие живого тела от механизмов… — Это действительно вопрос скорее починки, чем исцеления, — она улыбнулась уголками губ, кажется, вспомнив о том же самом, — поэтому помоги и мне посмотреть на это, как на материал. Потому что мне трудно думать, например, о том, чтобы скрепить кость полоской металла внутри тела — или поместить в неё спицу, которая останется там навсегда… словом, о том, чтобы нарушить целостность настолько сильно — пусть даже с целью восстановить её. Кроме того, это должен быть металл, который не отравляет тело, а я, к сожалению, плохо разбираюсь в металлах. — Ты же дружила с моим отцом, как ты можешь в них хотя бы слегка не разбираться? — удивился он, на этот раз непритворно. А ещё — странно было слышать от обычно всегда разумной Лассэ слова о нарушении целостности. Для него разрушение всегда было чем-то равносильным созиданию — и равноправным с ним способом утвердить свою власть над материалом. Расплавить кусок металла, придавая ему иную форму, разобрать механизм, чтобы усовершенствовать его, — это было так же захватывающе, как придавать форму и собирать детали в целое. — Я не знаю, что у нас есть и как… — она неожиданно замолчала. Он поднял взгляд на неё и увидел, что она смотрит на Майтимо — сосредоточенно, сузив глаза. Ветер уносил слова, как снег и пепел. Ничего не осталось, только боль. Пепел и снег секли обнаженную кожу, и она медленно слезала высохшими лоскутами, обнажая в язвах красно-желтое мертвое волокнистое мясо. Ветер уносил лоскуты, как сгоревшую бумагу. Мелкие кости ступней, желтоватые и потрескавшиеся, с легким стуком исчезли где-то внизу, словно камешки, когда истлевшие сухожилия перестали удерживать их. Дождь смывал с костей мясо — день за днем, пока берцовые кости не забелели под вышедшим солнцем, и оно жгло их, и это было больно, пока они не оторвались от рассыпающихся в пыль хрящей, и не исчезли под скалой. Левая рука рассыпалась от одного порыва ветра, и фаланги пальцев — некоторые из них — задержались на уступе, на который с трудом, но можно было опереться ногой. Туда же, чуть погодя, упала лучевая кость, а череп — с ещё оставшимися клочками кожи и прядями спутавшихся волос — не удержался и разбился о камни. Часть ребер и станового хребта белела в расщелине. Он поднял взгляд и увидел оставшееся — всё ещё закованную правую кисть с присохшими остатками кожи и двумя ногтями — белые потрескавшиеся кости, обломанные ветром чуть ниже края чёрного металла. Осталась боль. Больше ничего. Нечем было набрать вздох для крика, и он закричал разумом — бессловесно, страшно, и вся ещё не испытанная боль погребла его под собой, а над собой он увидел широко распахнутыми глазами черный свод, с отбликами пламени. И вспомнил ещё одно слово. Пытка. Что угодно… Только не снова… Нет-нет-нет-нет… — Держи его крепче! Сейчас! Теплая волна толкнула в затылок и расплескалась по телу. И он, наконец, умер. И тихо заплакал в темноту от облегчения. — Как… хорошо, что я ограбила Палаты Исцеления, — пробормотала Лассэ. — Что это вообще такое было? — спросил он мрачно, осторожно разжимая руки. — Он очнулся, — целительница перевела дух, — только не к нам, не сюда — в кошмар или в воспоминание. Я точно не поняла. Не успела. Очень много боли. И страха. Это… оглушает. Она потёрла лоб. — А… лекарство? — Ирмэлоссэ. Маковый экстракт. Обработанный, очищенный от примесей, так, чтобы можно было ввести его прямо в кровь. Мой отец и тетка над ним работали, пока мы сидели на севере, а потом мы, — она фыркнула, — практически взяли Палаты Исцеления с боем. *** Гербовый плащ, чёрный, с вышитой алым и белым звездой, был одолжен у Айвэ, слегка длинноват и непривычно путался в ногах. По недосмотру у неё не было своего, да и по-настоящему причислить себя к Верным Феанаро ей захотелось только сейчас — не тогда, когда они все разделили с ним изгнание на север. Тогда она, скорее, сопровождала друга, попавшего в беду из-за собственной несдержанности. Лассэ освещала путь каменным светильником на длинной ручке, и пятно голубоватого света бежало впереди неё по длинному коридору тирионских Палат Исцеления, мешаясь на потолке и противоположной от окон стене с отблесками факельного огня с улицы. — Ильменар, Алмиэндэ, — распорядилась она, — возьмите список инструментов, которых у нас нет, и поищите их за этой дверью. Если кто-то найдёт вас, то целители, конечно, не проливают крови, но… стукнуть по голове могут. С достаточными на то основаниями. Ференальмэ, Ариньяро, за мной! Линтармо появился, когда она пересчитывала тщательно запаянные стеклянные бутылочки нового снадобья с трудновыговариваемым названием, и она не ощутила в себе практически никакого благоговения перед старшим целителем Палат. Некоторое время он молча смотрел, как они укладывают флаконы в сундук — в небольших ячеях из плотной твердой бумаги, и только потом открыл рот. — Сильпэлассэ, достойная дочь достойных отца и матери, как ты могла так опуститься?! — вопросил он иронично в пространство, точно пробуя на вкус слова, которые вроде бы должен был произнести, обнаружив столь наглое вторжение на свою территорию. Прозвучало не особенно убедительно. Лассэ фыркнула. Она раскрыла коробку с маленькими бумажными пакетиками, в которых насыпан был тонкий белый порошок. Взглянула на подписи, удовлетворённо кивнула и опустила коробку в сундук. Бросила туда же отобранные Ильменаром семена лекарственных трав в подписанных шелковых мешочках и повернулась к Линтармо. — Лучше я сейчас уроню своё доброе имя, чем мне потом будет нечем нас лечить. А у тебя ещё много. И вообще — если бы твой… король позвал тебя, ты разве не чувствовал бы себя обязанным последовать за ним? — Как много вопросов, — с меланхоличной улыбкой проговорил он. — Когда мой король Финвэ позвал меня, я пошёл. Сюда. Чьи-то сборы в обратный путь смущают меня, словно бы все сошли вдруг с ума. А может быть, у наших детей просто своя дорога, но и мы должны были прийти сюда, чтобы вырастить их в покое и благополучии. Кто знает… Кстати, если ты ищешь ирмэлоссэ, он в этом шкафчике. Только не вздумай забирать всё. *** За окнами медленно темнело, и Куруфин ушёл, задумавшись. Она знала этот неосознанный жест, помнила ещё по временам дружбы с Феанаро — когда тот был чем-то увлечен, пальцы его вздрагивали, словно искали угольную палочку или инструмент, которым можно было бы воплотить замысел здесь, немедленно. Но сейчас следовало подумать о другом. При всех достоинствах лекарства, и даже при том, что нужную пропорцию, в которой следовало вводить ирмэлоссэ, она рассчитала заранее, теперь следовало следить за дыханием Майтимо куда как тщательнее. А ведь они только недавно перестали слушать его Музыку непрерывно. Лассэ вздохнула и свернулась в кресле — через одно деление мерной свечи её должны были сменить. Песню все ощущали по разному. Эту она чувствовала сейчас так, словно крошечные иголки кололи ей открытую ладонь, на которой лежала голова Майтимо. Чувство, словно кровь разбегается в затекшей руке — вдох, ложащееся на ладонь невесомой щекоткой, словно перо — выдох. Ещё не случившиеся, только заданные мозгом. Она была уверена, что не потеряет возможность чувствовать это, даже если уснёт — и успеет почувствовать ошибку, если тело Майтимо допустит её. Лассэ поймала ритм и сама задышала в такт — так было легче слушать… …вынырнула в лёгкое тепло тирионского полудня и побежала по улице вниз. Сегодня тётушка обещала показать ей что-то забавное и несложное, если она зайдёт к ней после учителя мудрости. Её подружка Туилинис бежала вслед за нею, чуть ли не пританцовывая. — Лассэ, а правда, здорово было бы проснуться и увидеть своего мужа, как Татиэ, а? — спросила она. Лассэ только пожала плечами. Ей казалось слегка несправедливым полюбить кого-то только потому, что он тебя разбудил. Да и учитель мудрости упоминал о том, что это только легенда… — Ну ладно, я побежала! — Туилиннис помахала ей, сворачивая на одну из боковых улиц. Свернула и Лассэ — тётушка Аскарвен жила с другой стороны городского холма, на северной окраине, и Лассэ предстояло пробежать по одной из поперечных улиц едва ли не весь Тирион. Она подобрала юбку нового платья и припустила бегом. Почти пролетела — удобнее было бы в штанах, но и так неплохо — один переулок, перебежала продольную улицу, уходящую вниз, к подножию Туны, выскочила на следующую, почти не глядя по сторонам, и услышала грохот. — С дороги! — крикнул ей мальчишеский голос, а в следующее мгновение чья-то рука толкнула её, и она растянулась на мостовой, даже сквозь платье рассадив колено о брусчатку. Лассэ тряхнула головой и села; посмотрела внутрь себя, оценивая нанесенный ущерб. Ничего страшного, кроме, конечно, колена. Она поморщилась и оглянулась. В двух шагах от неё валялась узкая тележка на четырёх небольших колёсах — одно из них вместе с обломком оси валялось ещё подальше, а ещё шагом дальше на мостовой сидел какой-то очень растрёпанный мальчишка. Он, скривившись от боли, придерживал левой рукой правую, а кровь из длинной — чуть ли не во всё предплечье и локоть — ссадины капала на белую брусчатку и на нарядные тёмно-красные штаны. Он с неприязнью посмотрел на Лассэ и воскликнул: — Смотреть надо, куда идёшь! — А куда едешь — не надо? — огрызнулась Лассэ. — Больно? — Если бы ты не бежала, я смог бы тебя объехать, — возмутился он. — А как ты думаешь? — он снова поморщился, когда она положила руку ему на плечо и прислушалась. К другим прислушиваться ей было сложно. — Вроде не сломал, — сказала она неуверенно. — А как тебя зовут? — Нарьо, — он с интересом посмотрел на неё, — а тебя? — Лассэ. Погоди, молчи. Она нахмурилась. Он действительно был похож на огонёк на лучинке — лёгкий, быстрый и слегка жгущийся. И боль тоже была похожа на огонь — но другой, плохой, тёмный в светлом. Сведя брови от напряжения, она поймала боль, и погасила её, как свечку пальцами. — Ого! — он посмотрел на неё снизу вверх — ей показалось, что с уважением. — Не ого, а руку мог сломать. — Лассэ сразу же почувствовала себя взрослой и умной, но, как тётушка говорила — нехорошо хвалиться тем, что тебе Эстэ просто подарила. — Или шею. С шеей я бы не справилась, и вообще — у меня оно не всегда получается. Вставай — вон там у кого-то в саду фонтанчик, надо промыть. Она потянула с талии широкий пояс. Платье было жалко… но всё-таки, наверно, получится потом отстирать… — Чего ради ты вообще катался на… этой штуке? — Но это же здорово,— сказал он, — только надо её так сделать, чтобы легче было поворачивать. Другой рукой он почесал затылок, взъерошив короткие почему-то волосы, которые смешно топорщились на затылке и были длиннее у висков, как будто их просто собрали в хвост и отрезали. — Ты её сам сделал? — поразилась Лассэ. — Ну да, — он пожал плечами, — это же просто. Вода в маленькой мраморной чаше порозовела, и Лассэ испытала лёгкое угрызение совести, что они забрались в чужой сад и заливают кровью чужой фонтан, но всё равно продолжала зачерпывать воду ладонями и поливать — до тех пор, пока не промыла и не обвязала руку Нарьо своим поясом. Его как раз хватило, только конец не получилось завязать — только заправить под повязку на запястье. Плеснула и на своё колено напоследок и оглядела нового знакомого. — А… что у тебя с волосами? — спросила она, не в силах справиться с любопытством. — Я их обрезал, — он пожал плечами с деланным безразличием и встряхнул изуродованной прической, — а то слишком много времени приходится тратить, чтобы расчесать. Он поймал её руку и вгляделся в линии на ладони. — А что у тебя с рукой? — спросил он с любопытством, которое как будто было тенью её собственного. Она потянула руку из его пальцев — глядя на маленькую, очень важную искорку, мягко пляшущую по линиям — след музыки Майтимо. — Это… — в замешательстве начала она — и оглянулась. В ветвях пела какая-то птица, и фонтанчик продолжал журчать как ни в чём не бывало, но как будто издалека. Так, словно всё вокруг них слегка выцвело или заволоклось туманом. Нарьо внимательно смотрел на неё, придерживая локтем свою доску на колёсиках — кажется, тогда он её так и не доделал, увлёкся чем-то ещё, — и задумчиво крутил в руках оба обломка оси. — Если бы мне нужно было что-то починить — так, как ты хочешь, — он поднял ось и сложил обломки вместе, — я бы взял спицы, как в колесе, и вкрутил их крест-накрест, здесь и здесь, — Нарьо показал, как, по его мнению, следует просверлить отверстия под спицы. — Потом я закрепил бы их в кольцах, а кольца скрепил бы между собой стержнями, так, чтобы их можно было подкрутить. И эта палка бы никуда не делась, — он фыркнул, — это же так просто, Лассэ. — Да, — она нахмурилась, пытаясь зачем-то вспомнить, что она спросила у него тогда на самом деле — или сказала. Ах, да, конечно — то ли про волосы, то ли про испачканную одежду: «Мама будет тебя ругать». Он пожал плечами, и губы у него как-то странно дрогнули. — Не будет, — сказал он, закидывая свою поделку на плечо. — Спасибо, что перевязала, Лассэ, но я пойду. И только когда его сандалии простучали по белым камням, она бросилась следом. — Нарьо, постой! Подожди, Нарьо, не уходи! Но белые улицы были пусты, расплываясь белым туманом, превращаясь в тускло освещенную комнату. …Ариньяро стоял над ней, вглядываясь ей в лицо. — Если бы я влюблялась в каждого мужчину, который меня разбудил, — пробормотала она, — вот был бы казус. — Ты… что-то говорила во сне, — тревожно сказал он. Хорошо, что был черед Ариньяро — слушать он умел, да и боль со страхом гасил едва ли не лучше неё, даром что в чём только душа держалась. — Ничего, это ничего, — отрешаясь от Музыки, она медленно вытянула затекшую руку из-под головы Майтимо. — Слушай, он сегодня пытался очнуться, получилось нехорошо и пришлось использовать ирмэлоссэ, так что следи внимательно. А я пройдусь. В нужном ей доме — в нужной ей половине — горел свет, даже сквозь задернутую штору чётко обрисовывая силуэт, склонившийся над письменным столом. Она постучала в дверь. — Атаринкэ, кажется, я придумала, — сказала она прямо с порога, вполголоса, вспомнив о том, что Тьелпэ, должно быть, уже спит, — а теперь ты мне скажешь, можно ли это вообще сделать. Бросив взгляд на полки над столом, на которых были сложены чертежные инструменты, она нашла письменный прибор на столе, под стопкой исписанных листов, выудила из подставки первую попавшуюся угольную палочку и пошарила взглядом по столу в поисках ненужного листа. Он быстро подсунул ей под руку оборотную сторону какого-то наброска на тонком волокнистом листке. — Так, так и вот так, — она быстро нарисовала картинку, которую видела во сне, — если здесь сделать винты подвижными, можно будет даже раздвинуть или сжать. — Спицы в кость? — он посмотрел на неё с сомнением. — Впрочем, над составом стали я уже думал, а остальное... Он потёр лоб. За длинной и плотной — от потолка до пола — шторой, отделявшей ту часть комнаты, в которой спали, завозились, и Тьелпэ тихо позвал: — Папа? Что случилось? — Это Лассэ приходила, — откликнулся Куруфин. — И уже ушла, Тьелперинквар, — откликнулась она, закрывая за собой дверь. — Доброй ночи. *** Ещё одно слово. Вода. Во рту стало влажно — так хорошо, и он жадно вцепился зубами, высасывая влагу из мокрой ткани. И протестующе застонал, крепче сжимая зубы, когда её попытались отнять. — Тише, тише, — голос был мягкий, знакомый. Теплый. — Отпусти. Мягкое успокаивающее прикосновение к разуму. Без слов. Неопасное. Можно подчиниться. Ещё вода. Туман, наполненный смутными прикосновениями и звуками. Ещё другой чудесный вкус. Теплое. Сытное. Не вспомнить, что. Голос превращается в огромного кота, который долго вылизывает его шершавым языком, а потом тяжело ложится на грудь, мешая вдохнуть. Темнота. *** Новости застали их, когда они составляли опись всего, что синдар привезли для обмена. Куруфин быстро черкал угольной палочкой по листу бумаги, для удобства подложив доску на бочонок с диким мёдом, а Карнистир, между тем, хмуря брови, вникал в список того, что Гвайнор — предводитель местных эльфов — хотел бы видеть в качестве платы. Запись была доставлена в тонкой работы деревянной «тетради», собранной из вощеных табличек, исписанных стилом, и завязанной шнурком. — Дай взглянуть, — попросил Куруфин, закончив со своей частью работы и думая — переписать ли для Макалаурэ начисто или и так сойдёт. Взял в руки синдарскую опись и раскрыл, невольно поморщившись при виде того, во что тенгвар может превратиться, будучи написанным на неподходящих материалах неподходящими инструментами. Никакого изящества линий, только сведения. — Так, мечи и прочее делаем у меня в мастерских, — проговорил он, прочитывая и сопоставляя. — У нас уже даже есть почти всё, что им требуется. Инструменты для работы по дереву — тоже. Каменные светильники надо спрашивать с твоих мастеров, и фонарики — тоже. Фонарики — стеклянные шарики со специальным составом, которые начинали светиться, если сильно встряхнут, и которых хватало ровно на одну ночь, — неожиданно оказались очень ценным товаром. А вот с настоящими каменными светильниками в здешних условиях возникали трудности. — Световой кристалл медленно растет, — возразил Карнистир, — да и получаются они здесь ещё слишком хрупкими. Но ладно. — Подарок невесте сына, — продолжал читать Куруфин, — и даже не уточняется, что именно. — Они хотят, чтобы ты их удивил? — И удивлю, — пообещал Куруфин. Взаимовыгодный обмен — это хорошо, но ограничиваться им, пожалуй, не стоило. Всё-таки прошло уже больше пяти лет, а отношения народов находились почти там же, где и в самом начале — всего-то несколько относительно прочных союзов. Того же самого, судя по некоторым сведениям, добился и Нолофинвэ. Может быть, и не стоило спешить, но тому, кто первым сможет привить синдар нолдорский уклад жизни, они и вручат право защищать себя от Врага. Так что, в конечном счете, признание с их стороны власти короля нолдор — тем более, что теперь короля можно было предъявлять желающим (как окрепнет, разумеется) — было бы самым разумным шагом. Из раздумий его вывело приближение Карнемириэ — командующей одним из отрядов, которые подчинялись Куруфину, и знакомой с ним еще со времен совместного ученичества. На ходу она взмахнула рукой, привлекая внимание — но шага не замедлила. Была она в доспехах и при оружии — вернулась из разъезда или стояла в карауле, а значит, случилось что-то серьёзное, действительно достойное того, чтобы об этом сообщать. — Там приехал Финдекано Нолофинвион, — сказала она, — и наши волнуются, просто так он — или по делу. Принесла нелегкая. — Ультиматум? — спросил Карнистир сухо, нахмурив брови. — Сейчас вряд ли, — Куруфин отложил меч и вытер руки. — Скорее, прощупать обстановку. Было яснее ясного — если даже Финдекано и приехал без задних мыслей, просто проведать Старшего, то не рассказывать об увиденном отцу у него не было совершенно никаких поводов. К достоинствам кузена относилось то, что двойного дна в нём не было — просто не помещалось. А вот дядюшка... — Вряд ли Нолофинвэ будет пытаться что-то сделать сейчас, — заметил Куруфин. — Он, в конце концов, пять лет слушал, как Макалаурэ терпеливо рассказывает ему о том, что без Нельяфинвэ Майтимо, унаследовавшего корону нолдор, никакие вопросы решать не имеет права. Так что теперь дядя — так уж и быть — выждет ещё столько, сколько будет нужно, чтобы Старший поднялся на ноги, но и лишнего времени — чтобы оправился окончательно — мы от Нолофинвэ вряд ли получим. — Не такой он, — заметила Карнемириэ. — Чтобы затащить народ в настолько гиблое место, как Льды, и потом за потопших не быть битым своими же, а устроить так, чтобы били нас, умным нужно быть эльфом. — Мудрым, еще скажи, — буркнул Карнистир. Куруфин усмехнулся: дядюшка действительно придавал большое значение своему отцовскому имени. Но, как с неохотой приходилось признавать, умел этому имени соответствовать — не хуже, чем их отец своему. «А ведь, пожалуй, королевский венец придется уступить, — подумалось с неожиданной обидой. — Старший в роду теперь Нолофинвэ, с этим ничего не поделать, пусть Майтимо — не намного младше. Но и не правил — сидел в плену в Ангамандо. И совершенно ничего не знает о том, что здесь успели сделать и выстроить остальные — как они, так и мы». — Будем тянуть время, — сказал Куруфин. — Благо есть пока, куда его тянуть. *** Ей хотелось бы верить, что Локэ не обиделся бы, узнав, что она совмещает с едой такое важное занятие, как рассматривание чертежей для нового лазарета. Смутной надеждой мелькнуло в голове, что результат этого строительства можно будет уже по праву называть Палатами исцеления. Нынешний лазарет строился одним из первых постоянных домов, а теперь стал одним из самых старых и тесных. Достаточно было уже того, что Хуана, устраивавшегося в передней комнате, пока Тьелкормо находился рядом с братом, было затруднительно обойти и невозможно перепрыгнуть, и приходилось вежливо просить подвинуться. Вот и сейчас Лассэ, откусив от куска мяса, с неудовольствием отметила, что рассохшаяся стена прекрасно пропускает звуки и невольно прислушалась. — Здравствуй, — произнес новый голос, который она в последнее время слышала редко. Финдекано? Это слегка удивило её, и она продолжила прислушиваться, почти забыв о чертежах и о еде. — И ты здравствуй, кузен, — отозвался Тьелкормо. — Тебя, я вижу, отпустили посмотреть. — Да, я приехал его повидать. Можно, я сяду? — Садись. Голоса звучали натянуто — говорившим было явственно неловко друг с другом. На некоторое время повисла тишина. — А ты… здесь почему сидишь? — спросил Финдекано, нарушая её. — Здесь обязательно есть кто-нибудь из нас. Чтобы увидел и узнал, когда очнется, — коротко пояснил Тьелкормо. — У меня получается лучше, чем у других, поэтому чаще всего — я. Пауза. — Получается что? — не выдержав, всё-таки спросил Финдекано. — Придерживать, когда начинает... как это сказать... куролесить. — Он же… без сознания? — пробормотал Финдекано, невольно понизив голос. — Не то, — Тьелкормо помолчал, словно подбирая слова. — Он... себя не осознает. Но иногда вроде как… всплывает ближе и чувствует. Ну, как лошадь. Или собака. — Кхм, — Финдекано словно бы смутило сравнение Майтимо с собакой или лошадью — хоть и благородными, но зверями, — но он благоразумно не стал ничего возражать. — И я его успокаиваю. Как пугливого зверя, — докончил Тьелкормо. — Без слов. Финдекано продолжал молчать, а Лассэ, тщательно скрывая улыбку, вновь опустила глаза к плану — и к глиняной миске с едой. И вдруг с пугающей отчетливостью услышала, как заговорил Майтимо. — Свет... ярко… больно глазам, — проговорил он. — Руссандол? — осторожно, неверяще спросил Финдекано. — Синее и серебро, голубое и золото, — Майтимо говорил быстро и очень чётко, пока Лассэ искала под скамьёй сброшенные туфли и выпутывалась из-за стола. — Я здесь! Финьо! Финдэ! Кто-нибудь! Нолофинвэ! Я здесь! Отчего-то казалось, что он кричал — срывая голос и напрягая все силы. — Он видел... нас? — проговорил Финдекано потрясенно. — Но ведь это же пять лет, как такое возможно? Руссандол! Очнись! Пёс с воем колотился в дверь, и Лассэ не могла ни пройти мимо него, ни дотянуться до ручки двери, а оттащить Хуана за ошейник сейчас — было всё равно, что отодвинуть дом. — Бесполезно, — пробормотал за дверью Тьелкормо, — он нас не слышит. — Бессмысленно, — эхом отозвался Майтимо. — Далеко... слишком. Кто-нибудь! Кто… И он закричал без слов — низко и страшно. Хуан одолел, наконец, дверь и, вскочив на кровать передними лапами, облизал лицо Майтимо, а потом Тьелкормо, и ворвавшаяся вслед за псом Лассэ вдруг поймала взгляд Майтимо — пожалуй что ошарашенный — и, без всякого сомнения, осознающий. Его губы вздрогнули, словно он пытался вспомнить, как это — улыбнуться, но веки почти тотчас же устало закрылись, а с трудом приподнятая голова вновь опустилась на подушки. — Поросль Искажения! — рявкнула Лассэ. — Турко, убери с-собаку! — Хуан — не собака! — А кто — орёл? — устало-язвительно спросила она, как будто этим своим взглядом Майтимо вытряхнул из неё всю оставшуюся злость на эту неразбериху, случившуюся на ровном месте. Что уж там было делать — не тормошить же ей его, пытаясь снова разбудить. — Он мой друг, — обиженно сказал Тьелкормо. — Друг или нет, но лучше бы ты мыл ему лапы почаще. *** — Лассэ? — Да, Турко, — она обернулась. — Я вот думаю, — он потер подбородок и подергал себя за серебристый хвост, — мог он там и вправду пять лет провисеть? Раз видел второе воинство на марше. Птицы там не всякие летают, да и понять их, птиц, вообще-то трудно, но неужели же и мы с разведками, с Амбаруссат, с моими ястребами, пять лет такое пропускали мимо глаз? Она вздохнула. — Я не знаю, что Враг может, а чего не может. Но я бы сказала, что самым свежим переломам — уж точно не больше восьми недель, и вряд ли виноваты ветер и скалы, скорее дубинка. А больше двух месяцев так провести вообще нельзя живому существу, никакие чары не справятся, даже черные, — сказала она, — и, скорее, между тем и другим было что-то, о чём он не проговорился. У него и времени-то на это не было. Только не спрашивай. — Ты меня совсем за дурака держишь? — кажется, слегка обиделся Тьелкормо. — Нет, за нолдо, — фыркнула она. *** Куруфин критически посмотрел на зажатый в станке круглый брусок, истыканный спицами во всех направлениях. — Не по руке пришлось? — спросил он у Лассэ, которая вновь — кажется, в который уже раз — примеряла на вес ручную дрель, закрепляя в гнезде очередную спицу. Для испытания новых инструментов он временно уступил ей свою мастерскую — но, вернувшись туда в конце дня, ожидал обнаружить разве что записку с перечнем желательных улучшений, а вовсе не саму Лассэ, раздосадованную и очень задумчивую. — Как сказал бы Локэ, если бы видел: «терпеть не могу, когда портят годный материал», — откликнулась она. — А что не так? — Он сел рядом с ней. — Ничего. — Она еще раз покачала дрель в руке, нажимая на рычаг в рукояти. Спица-сверло начала вращаться, вызывая закономерное — пусть, может, и не слишком обоснованное — опасение, что целительница вот-вот ткнет ею куда-нибудь не туда. — Допустим, у меня получается загонять примерно одну из трёх спиц так, чтобы она не согнулась, и по ходу операции я смогу достаточно часто переходить на второе зрение, чтобы видеть одновременно и то, что делаю снаружи, и как на это реагирует тело, но... я даже из лука стреляю лучше. — Почему «даже», — удивился Куруфин, — из лука ты стреляешь как раз хорошо. Но вот делать дырки в предметах мне явно приходилось чаще, — с этими словами он забрал дрель у нее из рук — с осторожностью, но не утруждая себя тем, чтобы спрашивать разрешения. — Впрочем, похоже, я неосознанно придерживаю спицу мыслью, чтобы не гнулась. — И он одним длинным движением продырявил несчастный брусок ещё раз. — Да, так оно и есть, — отметил он с удовлетворенным кивком. — А предмет, за который ты так волнуешься, на самом деле не так уж сильно отличается от этой чурки. Дело только в том, как смотреть. Так что могу предположить, что тебе мешает не отсутствие опыта само по себе. Тебе сложнее, чем мне, использовать такой взгляд на вещи. — Хорошо, — внезапно сказала Лассэ. — Ты будешь сверлить, а я скажу — как именно. По-моему, так будет удобнее всем, и даже Майтимо. — Что? — почти опешил Куруфин. — Ты хочешь сказать... Ты шутишь. — Вовсе нет. Меня удастся переучить не сразу, если вообще удастся. Но при этом чем скорее Майтимо начнёт вставать — тем лучше для него, а чем дольше переломы будут заживать неправильно, тем сложнее будет их заново сломать. Так что тебе придется помочь мне ещё раз. *** — Сейчас я подхвачу тебя под спину, — сказала Лассэ. Они не вкладывали в эти слова никаких особенных интонаций — просто спокойно предупреждали, что должны будут дотронуться, и как именно. Она помогла ему сесть, и осталась стоять рядом, поддерживая и чувствуя его скованное напряжение. Не отпускавшее — заставляющее его почти всегда дернуться, уворачиваясь от неожиданного прикосновения, или скрытое, словно что-то натягивалось в нём до предела, когда он пытался не сделать этого. Не показать, что едва не отшатнулся. Они не обижались. — Теперь держись сам, — спокойно проговорила она, вкладывая ему в руку широкий ремень, завязанный узлом, чтобы не скользили пальцы, и закрепленный другим концом на спинке кровати. Медленно убрала поддерживающую руку, не отводя её далеко. Он удержался, хотя стиснул зубы, и на висках выступила испарина — даже самые незначительные действия пока давались ему тяжело. Повел плечами и с трудом сел прямее. — Там сегодня… очень светло, — он повернул к ней голову, внимательно глядя ей в лицо. — Так и есть, — кивнула она. Пятна света на полу казались золотистым сияющим ковром, и он опустил глаза, всматриваясь в них, как будто его мучил какой-то вопрос. — Хочешь, чтобы я открыла окно? — спросила она его, между тем. Он кивнул. — Ляжешь? — Нет. Ещё могу сидеть, — он упрямо покачал головой. — Тогда я накину тебе на плечи одеяло, — сообщила она, и он привычно сжался, когда она зашла ему за спину, чтобы укрыть его теплее поверх тонкой рубашки. В окно мягко просочился прохладный свежий запах — как будто неуверенный ещё аромат просыпающейся земли и не впитавшейся до конца талой воды, влажная свежесть от озера — запахи, согретые солнцем и становящиеся от этого ярче и заметнее. Ноздри его едва заметно вздрогнули, когда он почувствовал этот аромат и вздохнул глубже, вбирая его. — Майтимо, — сказала она, решившись, — мы готовы попробовать исцелить твои ноги. — Макалаурэ говорил, что нельзя сложить такую Песню. Порой её смущала невозможность читать по его лицу так же легко, как по другим. Когда-то было не так. А, впрочем, если каждый раз вспоминать, как оно когда-то было, можно и не просыпаться. — Нельзя, — честно сказала она. — То есть можно, но её пение займёт несколько месяцев — или нам с тобой будет очень плохо. Вслушиваться в мир можно сколько угодно, но когда ты начинаешь петь его сам — он сопротивляется. Выходит, что проще сломать кости заново, сложить правильно, и скрепить, тогда они срастутся как нужно, — проговорила она, и, перевела взгляд на него. Он медленно опустил голову, уставившись на одеяло у себя на коленях, словно устал держать её ровно. — Ты можешь. Тебе придётся меня крепко привязать, — уронил он. И сжался внутри себя, как превращаясь в камень, словно принуждая к какому-то почти чрезмерному усилию. Она поняла. То, что она ощутила от этого понимания, было — не удивление, не возмущение и не обида — какое-то чувство, которое просто не получалось описать и правильно выразить. И тогда она просто заставила себя продолжить, заговорила быстро: — У нас сейчас есть снадобье, которое лишает сознания, им нужно дышать, но уснуть может оказаться тяжело, тогда тебя и правда придётся привязать, пока оно не подействует. Или держать, — она старалась не поморщиться. — И проснуться может оказаться сложно. Или мы воспользуемся очищенным маковым экстрактом — он хорошо действует на тебя, а если ты всё-таки почувствуешь боль, погасить её Песней будет не так сложно, кто-нибудь из нас это сделает. Но ирмэлоссэ не отнимает сознание полностью, скорее приносит успокоение, поэтому ты сможешь услышать или почувствовать что-нибудь, что, возможно, покажется тебе… неприятным. Как тебе кажется лучше? — Лассэ, — тихо выдохнул он, и, выпустив ремень, поймал её руку. Другой она приготовилась поддержать его под спину, но он медленно дотронулся лбом до её пальцев — отросшие волосы щекотнули руку. — Прости. У меня всё… кривое. Внутри и вокруг. Я не знаю, как распрямить… Делай так, как ты сочтёшь нужным. *** Вечером она бродила в светлом лесу, что рос недалеко от лагеря, впитывая хмельную весеннюю тревогу просыпающейся земли. Клёны, к которым она прижималась руками и грудью, были полны сока и охвачены почти мучительным возвращением к жизни. Прислонившись щекой к шершавой коре рыжей сосны у самого косогора, она на несколько минут погрузилась в её сдержанную радость, точно в дружеское объятие. Когда она вернулась, Майтимо ещё не спал — лежал, повернувшись на левый бок, рассредоточенно глядя в стену возле окна. Она обошла кровать, держа в ладонях простую глиняную чашку, и присела рядом с ним на корточки, так чтобы лица были вровень. — Посмотри, что там есть, — проговорила она. В чашке, которую она держала в сложенных лодочкой ладонях, цвели крокусы. Их она, не удержавшись, выкопала поясным ножом вместе с луковицей — два бело-голубых цветка в окружении зеленых стрелок тёмных листьев. Он медленно шевельнул рукой, и дотронулся до остроконечных лепестков, пронизанных тончайшим голубоватым рисунком цветочных жилок. Осторожно погладил их пальцами, прикрыв глаза. — Это просто цветы, — сказал она неизвестно зачем, — это ничего не распрямит. Но они есть. Он смотрел на неё странным непроницаемым взглядом и без улыбки. Поднял руку и потянул её за плечо, заставляя наклониться ближе. И — заставляя её оцепенеть от удивления — слегка прикоснулся к её губам своими. Это не был поцелуй — простое прикосновение, но на мгновение она ощутила его дыхание у рта. — Вот на что похоже, — сказал он, — ты понимаешь? *** Рубашку Куруфин, по просьбе Лассэ, принёс раньше, чтобы уже в лазарете её выстирали и высушили в чистой комнате. Дальняя комната в лазарете была небольшой, с выкрашенными белым, отмытыми дочиста стенами. И входили в неё не прямо, а через ещё одну небольшую комнатку с рукомойником, где и переодевались. Так он помнил с времен постройки лазарета, но вряд ли когда-нибудь ожидал, что войдёт туда вместе с целителями, а не как исцеляемый. Со стрелой, например, в боку. — Косу переплети, — попросила его Лассэ, — так, чтобы не рассыпалась. Сама она быстро плела свою — вокруг головы венком, — привычно мелькали пальцы. Какая-то неудачная шутка вновь вертелась в голове, пока Ариньяро завязывал на нём треугольный платок, опустив низко на лоб, чтобы не выбивалось ни прядки. Шутка должна была быть о целителях, распускавших по обычаю волосы, прежде, чем слушать и Петь, но он уже знал, что Лассэ снова ответит серьёзно и исчерпывающе. Шутить в такие моменты она не умела вовсе. Трижды вымыли руки. — Кисти вверх, чтобы вода не текла на пальцы, — подсказала ему Лассэ, показывая, как именно. Ему казалось, что каким-то бессмысленным образом он всё же оказался у целительницы в учениках. Впрочем, да — оказался, и ведь даже сам вызвался. Сосредоточение, которое всегда охватывало его перед любым серьёзным делом, словно бы стирало все незначительные детали — он отметил, как на Лассэ завязали фартук, и подождал, пока Ильменар сделает то же и с ним. Но одно привлекло вдруг его внимание — лицо Майтимо, лежащего на высоком столе. На мгновение Куруфин словно бы слегка удивился, что видит Старшего прежним — не таким, каким он вернулся из Ангамандо, без запечатлевшегося на лице усилия не выдать своих мыслей и чувств, без постоянного сумрачного напряжения. — Майтимо, — позвала Лассэ низким мягким голосом, и веки его вздрогнули, приоткрываясь, — как ты? — Тепло, — он едва заметно замедленно улыбнулся. — Тело… плывёт. — Вот и спи, — сказала она так же тихо. Неслышно ступая, подошел Ариньяро и осторожно обхватил голову Майтимо ладонями; лицо его постепенно становилось сосредоточенным и отстраненным в то же время. Гасить боль — то, чему целители чаще всего инстинктивно учились раньше, чем многому другому, но это могло всё равно, несмотря на снадобье, потребовать значительных усилий. Лассэ едва заметно кивнула ему и отступила к ногам. — Алмиэндэ, привяжи Майтимо всё-таки, на всякий случай, — распорядилась она, — и смотри внимательно, перехвати если что. Вокруг них устанавливали опоры, словно для шатра, завешивая их похрустывающей от чистоты тканью, устанавливали каменные светильники так, чтобы они не мешали стоящим, но давали необходимый свет. Всё было готово. Лассэ внимательно посмотрела на Куруфина. Он ответил ей взглядом, который сам счёл невозмутимым. Она слегка улыбнулась и, склонив голову, проговорила что-то одними губами. «Да пребудет с нами Эстэ», — частью прочитал, частью догадался он. Так говорили в Амане, и, случалось — если задуманное было угодно Валар, — что они приходили. Или присутствовали незримо. Ждать Эстэ здесь было глупо, и Лассэ это наверняка знала. Но от некоторых привычек трудно было избавиться. Она встретилась глазами с Ференальмэ и после с Ильменаром, и они поочередно кивнули ей в ответ. — Здесь начнём, — коротко распорядилась Лассэ, обращаясь к Куруфину. — Подготовься. Ногу приподняли, как удобно, укладывая на подставку, на натянутые полосы материи, поддерживавшие её под коленом и у лодыжки. Куруфин закрепил спицу в гнезде. Лассэ показала место ниже колена — с наружной стороны и чуть внизу. — Должна войти здесь, пройти через малую кость, затем через большую, и выйти здесь. Он моргнул, медленно обращаясь к второму зрению, и, с усилием вглядевшись, увидел там более твердое, но неоднородное, заключенное в оболочку такого же неоднородного мягкого. На мгновение промелькнула и пропала вспышка интереса — а как это видит сама Лассэ? Впрочем, и того, что видел он, было достаточно. Она захватила спицу рукой сквозь скатанную в комок салфетку, направляя её, и он нажал. Спица поддалась вращению рукояти, уперлась в кость и, подчиняясь нажиму, пошла дальше, медленно преодолевая преграду. Крови — против ожиданий — почти не было, выступило разве что несколько капель. Кожа над выходящим кончиком спицы натянулась, и целительница быстро придержала её зажимом. — Вторая должна войти здесь, — она указала, — и выйти здесь. И всё же металл — два проходящих кость насквозь стержня — Куруфин чувствовал лучше, ярче — и как будто вместе с ними лучше ощущал окружающее их вещество. Он усмехнулся про себя — собрать кольцо и закрепить спицы они, кажется, могли теперь с закрытыми глазами. — Отойди сейчас, — сказала Лассэ, когда они покончили со вторым кольцом. Она быстро протерла руки — запахло очищенным вином. Ференальмэ вложила ей в руку короткий узкий нож на длинной ручке, а Ильменар быстро обернул бедро Майтимо бинтом — в несколько слоёв — и затянул жгут поверх. Лассэ постояла немного, проводя рукой над местом несросшегося перелома. Взгляд её под приопущенными веками был отсутствующим. — Здесь, — наконец, пробормотала она. Кожа разошлась под ножом и показался совсем тонкий слой жира, а за ним — влажное красное волокнистое мясо. Разрез почти сразу же заполнился кровью — или так показалось. Ференальмэ быстро промокнула его салфеткой на зажиме, и словно бы чуть завибрировал воздух от легких всплесков Песни — помощница Лассэ останавливала кровь. Мясо и кожу растянули в стороны плоскими крючками, так, что разрез стал похож на странный открытый глаз без ресниц с кроваво-красным дном и костью на нём — кроваво-белой, разошедшейся надвое острыми концами. В руках у Лассэ мелькали инструменты, она быстро делала что-то ещё — должно быть, очищала концы кости от уже умерших её частей, мяса, помешавшего кости срастись, и крови. Ильменар по её знаку потянул за нижнее кольцо, и пространство снова чуть дрогнуло. Мысленно Куруфин отметил, что целители почти не разговаривали между собой, словно вместе с почти незаметными жестами они использовали осанвэ. Возможно, так оно и было — он вспомнил взгляды, которыми Лассэ обменивалась с помощниками. Расслабившиеся мышцы позволили концам кости встать на место и совместиться друг с другом. Лассэ сжала их вместе щипцами, и поманила Куруфина ближе. Стержни, которыми следовало скреплять кольца, лежали здесь же, и он вновь включился в работу, помогая установить их, подчиняясь её направляющией руке. Окончив то, что от него требовалось, Куруфин опустил руки и отступил на шаг, глядя, как Лассэ чуть покачивает голень Майтимо, проверяя. Конструкция надёжно держала, и внутри у Куруфина слегка потеплело от удовлетворения правильно сделанной работой. Рану, между тем, промыли каким-то желтоватым составом. Мир вновь задрожал — сильнее и больше, чем в предыдущие разы. Теперь уже Лассэ, сведя вместе края разреза, сращивала его; не полностью, на это не хватило бы, наверно, никаких сил, но так, чтобы разрезанное мясо схватилось вместе и срасталось дальше само. На висках, на лбу и над верхней губой у неё выступил пот, и Ференальмэ быстро промокнула его полоской ткани. После этого рану закрыли и сшили кожу — просто нитью, без Песни. — Другую ногу, — отрывисто бросила Лассэ. Колец здесь понадобилось четыре, спиц — восемь, но это было уже привычным, они все приноровились друг к другу и двигались согласно. Может быть, и не было никакого осанвэ, а был только неоднократный подобный труд целителей — вместе. Здесь, должно быть, не нужно было резать так широко — во всяком случае, сделанный целительницей надрез оказался совсем небольшим. Лассэ замахнулась молотком — не широко, но точно, ударив по небольшому острому долоту, и Куруфин услышал, как хрустнула кость… …— Бегать вздумал, тварь! Он скорчился на полу, когда тяжелый конец палки орка-сторожа врезался ему в живот, вышибая дыхание. — Так отсюда не бегают, да ещё с такой цацкой, как у тебя на хваталке! Видит Он тебя! Он всех видит! Палка — он знал, она залита свинцом, для веса — поднялась снова. И опустилась. Вначале он услышал, как хрустнула кость… Потом — он откуда-то знал — орк наступит тяжелым сапогом, с силой ломая стопу… Боль… …не пришла. Он… …лежал, завернувшись в плащ, и всё вокруг было проникнуто летней свежестью раннего утра и его кристальной чистотой, и у отца на перекинутых через плечо волосах маленькими радужными опалами искрились капли росы. — Я тебя так давно не видел живым, — удивился Майтимо, потянувшись к черным кудрям, совсем таким же на ощупь, как у него самого. Ладонь стала влажной. — Я тебя даже во сне не видел. Папа, зачем ты умер? Феанаро прикоснулся губами к его лбу — мокрые пряди мазнули по лицу. — Я не хотел, Нельо. Но ты же понимаешь: иначе было нельзя. — Да, конечно, — послушно согласился Майтимо. — Вот и хорошо, — отец улыбнулся и рассыпался — миллионом сияющих радужных брызг, похожих на маленькие сильмарилли, окропивших Майтимо с ног до головы… *** Куруфин с наслаждением стянул с себя косынку и растрепал косу. Надо было бы и переплести, но потом, после. Нехорошо было ходить растрепанным, но и сил исправить это не находилось. — Ариньяро, ты молодец, — вдруг сказала Лассэ, и он слегка удивился, потому что она, как закончили, уже хвалила всех, но зачем-то вернулась к этому снова. — И вот сейчас я тебя похвалила. А теперь буду ругать, потому что если каждому исцеляемому ещё и подарки от себя добавлять, то никаких сил не хватит, — она уперла руки в бока: благо, теперь было можно. — Майтимо твою самодеятельность — удачную, кстати, — может, и заслужил, я даже не спорю. Но если у тебя таких будет два, три, пять, ты же просто ляжешь и умрёшь. А мертвый целитель... — Уже никого не вылечит, — подхватила Ференальмэ. Это была очевидная истина, поговорка даже не самой Лассэ — а многих и многих целителей, по слухам, возникшая еще в Великом Походе. — И вспоминай это, если тебе покажется, что ещё капельку силы от тебя не убудет. И не такие надрывались. *** — Тебе, Лассэ, теперь надо основать свой Дом! Куруфину приходилось прилагать определенные усилия, чтобы по-прежнему говорить чётко и правильно — хотя на столе присутствовало не такое крепкое яблочное вино, к месту явно больше пришлось дистиллированое, вообще не предназначенное для того, чтобы его пили. И предпочёл его, кажется, не только Куруфин — Ференальмэ раскраснелась, словно спелое яблоко, а Ариньяро и вовсе уже спал, свернувшись на топчане — точнее, сложившись там пополам, как циркуль. Впрочем, он-то, похоже, как раз и не пил. — Да ну? Лассэ обмахивалась стопкой листов, сшитых «в четверть», но щеки её всё равно разрумянились, а глаза блестели, несмотря на то, что она сама тоже почти не пила. — Дом целителей-живодеров! — торжественно проговорил Куруфин. — А на гербе изобразить вот это, которое теперь у Старшего на ногах. Я даже сделаю милость и начерчу. Лично. Циркулем. Лассэ шлепнула его тетрадью по лбу, и будущие верные её Дома — те, которые были ещё достаточно трезвыми — расхохотались. — Я-то думала, дарование гербов находится в ведении главы рода, — язвительно сообщила Лассэ затем. — А он пусть раскрашивает, когда очнётся, — не растерялся Куруфин. Лассэ скептически приподняла бровь. — А ты, Атаринкэ, прекращай ковать мечи, переходи на инструменты для целителей, они у тебя здорово получаются. — И что будет, если я послушаюсь? — фыркнул он. — Понятия не имею, — отозвалась Лассэ. — Хотя вот что я тебе скажу — когда вся эта история закончится, я напьюсь вдрызг, и ты меня донесешь до кровати. — Я услышал и запомнил, — сообщил он, хотя и не совсем понял, о чём она говорила — об исцелении Майтимо? Или о войне? Выйдя немногим позже на крыльцо лазарета, он постоял там немного, вдыхая полной грудью прохладный вечерний воздух, чтобы освежить голову. Следовало ещё забрать Тьелпэ от общего костра, который — с появлением домиков, печей, общих кухонь и прочих удобных вещей, — всё же остался в центре посёлка местом, где кто-нибудь да сидел вечером, подкидывая в костер дрова из заготовленной там же поленницы. У костра пели — стройно, но довольно невнятно — исключительно неприличную песню про то, куда следует Морготу надеть корону вместо головы — после того, как из неё будут вынуты Сильмариллы, разумеется. Он подошел к костру и некоторое время просто стоял рядом, сложив на груди руки. — Ой… — как-то совсем по-девчоночьи произнесла Карнемириэ, подняв на него взгляд. — Нельзя же так... стоять, как Мандос. — И пугать пьяных, но гордых нолдор, — договорил он. — Но, мой лорд, мы же не в карауле. И мы трезвые, — возразила она, — почти. — Я вижу, насколько, — сказал Куруфин, оглядывая их. — Не будь занудой, — отмахнулся Тьелкормо, который расположился здесь же — видимо, за компанию. — Надо же было выпить за успех. Как там всё, Атаринкэ? — Сильпэлассэ говорит, что хорошо. Но я не целитель, так что желающие подробностей могут рискнуть и попытаться её разбудить. Хотя я бы не советовал. И, допустим, вас я ещё понимаю. Но младшего вы мне зачем напоили? — Куруфин присел на корточки и потряс сына, свернувшегося у Карнемириэ на коленях, за плечо. Тот неразборчиво застонал, но Куруфин был неумолим. — Тьелпэ, вставай, ты уже слишком большой, чтобы тащить тебя на руках. Тьелперинквар крепко вцепился в отцовский плащ. Не такой уж он на самом деле был тяжелый, хотя и здорово вытянулся за последнее время, но Куруфин сейчас слишком боялся его уронить. Не говоря уж о том, как на такое отреагировали бы случайные свидетели. — Идём, — сказал он вполголоса. — Медленно. И внимательно. Шли они действительно медленно, и на крыльцо дома поднимались, сцепившись в одно странное четырёхногое чудовище. Хорошо, что этого уже точно никто не видел — было уже поздно. Да, пожалуй, не стоило Тьелпэ сейчас лезть на его верхний ярус кровати. То есть, он наверняка залез бы, но Куруфин всё равно по-хозяйски втиснул его между собой и стеной — так точно никуда не упадёт. Мелкий падать даже и не собирался — притиснулся поближе, горячо дыша в расшнурованный вырез рубахи, свернувшись в клубок, и неожиданно попросил: — Папа, а не исчезай, ладно? — А? Ты о чём? — Ну… Финвэ умер. И дед тоже погиб. И Нельяфинвэ пропадал — думали, навсегда... А ты — никуда? Потолок кровати мягко качался над ними в такт ударам сердца. — Я — никуда, Тьелпэ. — Куруфин рукой подобрал его к себе — поближе. — Спи. Конечно, это был еще не конец, и с противоположного берега к ним ещё приедут, он был уверен, не только «справиться о здоровье», и нужны будут все силы — разум, речь и оружие — чтобы этому противостоять. И всё-таки, засыпая, он думал, что сегодня они вправе ощущать себя победителями. Луна плыла за окнами, заливая всё безмятежным светом.