Чудовище способно любить

Темнота скрадывает все движения, пожирает любые звуки, словно голодный зверь, родственный по своей сути. Темнота нравится Расемон – уютная и теплая, такая гостеприимная, совсем как длинный плащ, что покоится сейчас на плечах ее носителя. Некогда неумелого мальчишки, но сейчас – человека, назвать которого своим хозяином совсем не будет стыдно. Хотя, конечно же, первое время это мучительно било по гордости. Спустя столько веков слишком сложно было привыкнуть, что кто-то них, никчемных, смертных муравьев, чей век так короток, так незначителен по сравнению с вечным существованием Расемон, нашел в себе достаточно наглости, чтобы поработить ее. Подчинить, заставить служить, ограничить до простой тени, до плаща, легшего на плечи холодом и тяжестью, и чернотой, способной за одно мгновение обернуться острыми иглами. Гибелью живому и неживому, ведь Расемон совсем не привередлива в пище. Ее одинаково питали чужая боль, и плоть, и кровь, и каменная крошка, и осколки бетона, железа, поймать которые у лица принадлежащего ей человека не составляло труда. Все это сгинуло внутри нее, пропало без следа, чтоб обернуться силой, чтоб обернуться яростью, обжигающе-жаркой, как кровь притворившегося человеком Тигра, которую Расемон не спешила слизать с длинных клыков. Она сладка. Она сладка так, как не было ничего до нее, и тепло ее трепетом отдавалась где-то внутри, во всем существе и в теле самого хозяина, так до сих пор и не понявшего, что именно сейчас произошло. С кем именно его сейчас столкнули случай и жажда бесполезных, по мнению Расемон, денег. Но люди всегда были мелки, жадны до подобных изысков, особенно те, кто не имел в своей юности ничего способного обеспечить комфортное существование. Люди – все те же звери, пусть даже лишенные клыков, когтей и возможности защитить себя при приближении опасности. Но озлобленные, загнанные в угол, они становились много опаснее животных – Расемон часто видела подобное. Расемон вообще любила учиться. Узнавать, ощупывать этот мир, словно спрут, пусть даже не имея собственных рук. Но на то у нее был хозяин – упрямый, сильный, удивительно сильный, мальчишка, в плоть которого Расемон нередко вгрызалась сама в моменты непреодолимого голода. Мальчишка, которого сменить на кого-то иного она бы ни за что не захотела. Пусть даже когда-то из чисто женской глупости и желала увидеть вместо него его же сестру. Слишком чудно, слишком дико казалась на тот момент перспектива отдать себя в руки мужчине! Что он вообще может знать? Что он вообще может? Будет ли он достаточно хорош для той силы, что была готова предложить ему Расемон за гарант абсолютного послушания? Ведь все же, в конце-то концов, и у нее были собственные потребности! Потребности в обретении пары, даже чудовищам она иногда нужна, разве нет? А мальчишка-хозяин не мог не знать, уж сам он, такой взрослый, должен был угадывать подобные вещи. Они столько времени уже – словно одно целое. Только вот желания Расемон все остаются без отклика. Сумел ли хозяин разгадать, чего Расемон желает, давно и сильно? Сам излишне эмоциональный под ледяной маской, как она – пылающая под вуалью сгущенных теней. Стал ли хоть немного более чутким к ее порывам? И ведь стал же. Пытался даже говорить с ней, считая, что говорит сам с собой. Ей одной он поведал свои чувства, немного смутные, еще совсем по-юношески несобранные, как ему самому показалось, настоящие. Влекущие к Дазаю Осаму. Расемон тогда воспротивилась им сразу же, и, если бы только могла говорить, то высказала бы радость тому, что тот в итоге отдалился. Расемон хотелось страсти, сильной страсти с тем, кто будет на равных. Но за ироничной улыбкой Дазая ей виделся внутренний страх, хрупкость, что не могла быть достойна ее, что проявится, стоит лишь коснуться пожестче. Что бы Рюноске себе не придумывал, это не подходило им обоим. Другое дело – мальчишка-тигр. Никогда Расемон не забыть, что ее хозяин сказал ему при встрече. И была рада сама, рада добыче. Ей не терпелось пожрать его, изломать. С большим удовольствием тогда она лишила его ноги, играючи, и, разочарованная чужой хрупкостью в тысячный раз, развлекалась единственным, что ей оставалось – боем. Но то была не единственная их стычка. И снова судьба столкнула их снова, но в тот раз бой, совершенно непохожий на обычные, короткие стычки, затянулся надолго. И сила, необузданная и грубая, крушащая тело хозяина без жалости, без разбора на урон, без устали, вызвала в Расемон странный, неведомый доселе трепет. Сила Тигра несла боль, несла разрушение, но в тоже время завораживала, тянула к себе, словно пьянила, и то опьянение было лучше, чем от запаха крови. Сила притягивала, рождала влечение. И после Расемон, запрятанная где-то глубоко внутри грозящего расстаться с жизнью хозяина Рюноске, мечтательно вспоминала: и яркие отсветы в желтизне тигриных глаз, и прерывистое, звериное дыхание, и болезненные удары, и грубые прикосновения, укравшие покой. Ей хотелось испытать их вновь. Столь сильно, что она и не задумывалась, какой вред все это может нанести хозяину, еще такому слабому, едва восстановившему свое здоровье. Жаль, что люди настолько хрупки. Не то, что чудовища. А Тигр по природе своей тоже хищный зверь. Значит, почти одной породы с Расемон. Мысли об этом Расемон лелеяла еще долгое время. Но вот что оказалось поистине интересным – при повторной встрече почудилось, что Тигр смотрит на них с хозяином с интересом. И в атаках его было уже не только обозленное бешенство, а что-то еще, совершенно иного рода. Хотя он по-прежнему был не прочь победить, показать, кто сильнее, но будто бы чувствовал ее желания. Расемон поняла это быстро и была совсем не против, если бы хозяева немного примирились, чтобы быть рядом, чтобы... Это стало особенно ясно, когда они сражались бок о бок в особенной, такой интересной битве, и Расемон вилась темными змеями, разила, отдавала всю себя для победы с необычайным удовольствием, как, впрочем, и сам Тигр. Потребность к вражде временно зачеркнулась, оставив им лишь возможности красоваться друг перед другом, добиваясь триумфа вместе. И Расемон пришлось по душе, что мальчишка, носящий в себе Тигра, позволял ее хозяину касаться себя руками, трепать, приближать лицо к лицу, даже ставить ногу себе на голову. Он, более сильный, принимал подобное отношение с добродушной благосклонностью того, кто заинтересован в тесных отношениях. О, теперь Расемон не терпелось, чтобы они как можно скорее стали таковыми! Тем более, что хозяин теперь и сам наконец-то понял, что Расемон нужно. И говоря с ней вслух перед сном, он вспоминал силу Тигра, эти притягивающие и ее глаза, и его удары беззлобно, с какой-то мечтательностью. Вспоминал, мягко поводя сомкнутыми пальцами по возбужденному члену, перегоняя по нему тонкую кожу. Но несмотря на эти откровенности – все медлил. Иногда Расемон хотела разжечь его влечение еще больше, но что она, не имеющая четкой постоянной формы для того могла? Свиться тенями вокруг их врага, лаская, вместо того, чтобы сокрушить? Неизвестно, как хозяин бы это принял. Да и тогда все происходило бы только между ними двумя, и ничто бы не сделала Расемон для того, чтобы хозяин сошелся с Тигром. Но она нашла выход. Осторожно, будто путник по извилистой, скользкой тропе над обрывом, она пробралась в чужие мысли, палящей волной растеклась по телу. Так, что увлеченный самоублажением, Рюноске даже не заметил того. И только рука его двигалась все скорее и яростнее, ввергая в непривычный, одуряющий жар. Столь сильный, что капельки пота медленно поползли на разомкнутые для тихих, но полных удовольствия стонов губы. До этого момента все разы, что Расемон помнит, все разы, посвященные удовлетворению потребностей Рюноске, как мужчины, всегда были полны молчания. Но в этот раз он тихо, совсем тихо просипел, заводя глаза под отяжелевшие веки: – Тигр... Они были в момент произнесения этого слова одним целым, и мысли и влечения их сошлись, совершенно совпали. И тогда Расемон, всей своей темнотой впитывающая сладостные отголоски его удовольствия, поняла, что рада своему решению однажды избрать его в хозяева. Ведь близкого в них оказалось на самом-то деле гораздо больше, чем чудилось на первый взгляд. Но чтобы понять это, нужно было заглянуть в саму суть, в глубину, что опаснее и страшнее самой черной бездны – да и можно ли найти предел у души человека, жившего доселе одной лишь смертью. Питавшегося ею, как Расемон питалась чужой плотью и болью, всегда голодная, всегда ненасытная. Жадная до возможности урвать кусок чужого тепла. Воля ее окрепла, и желания, до этого туманным маревом зревшие где-то внутри, наконец-то обрели выход. – Идем, – поманила она, шепнула, пока еще не осознавая, что движет чужими губами, чужим телом, таким податливым и мягким в эту минуту, чересчур восприимчивым к чужому влиянию – надо бы обязательно запомнить это на будущее, мало ли, когда еще за спину решит подкрасться враг, они вообще-то всегда выбирают не слишком удобные моменты человеческого существования. – Идем, – повторила она уже увереннее, внутренне вся содрогнувшись от предвкушения и страсти, от удовольствия будущей встречи, что прошила уже сейчас самую ее суть. И, не ощущая никакого сопротивления, ловко поднялась на ноги. Тело хозяина подошло ей идеально, село, будто влитое, как новенькая перчатка, сшитая по руке, которую молодая модница с искренним удивлением не пожелала больше снимать. Расемон не являлась такой же. Расемон вообще навряд ли смогла позволить себе сохранить на подольше это восхитительное ощущение материальности – ткани под пальцами и на коже, крошечных пуговок, застегнуть которые сразу все не удалось с непривычки, но ведь она всегда внимательно наблюдала за каждым сокращением мышц хозяина Рюноске. А для повторения требовалось всего немножечко времени, каждый же зверь сможет приспособиться к новым условиям. Сама же Расемон освоилась в новом теле на удивление быстро. Словно бы у нее, сплошь сотканной из тьмы, боли и горечи, когда-то было такое же. Когда-то настолько давно, что и сама она уже позабыла об этом. Но инстинкты, таившиеся внутри – помнили. Помнили и вели ее дальше, заставляя подчиниться нижайшему, нижайшему и самому главному, однажды пробуждавшемуся в каждом живом существе. И ведомая ими Расемон легко шагнула в ночную мглу, гостеприимную, будто объятия родного по крови существа. Пусть даже таких для самой Расемон больше и не осталось. Темнота скрадывает движения, пожирает звуки, становится наилучшим союзником, наилучшей поддерживающей рукой, о которой можно было бы попросить, не имея даже голоса. Расемон непривычно пользоваться голосовыми связками, но теперь из горла ее вырываются звуки, и рычание, и редкие вздохи, и кашель, едва ощутимо скребущийся в гортани. Все это так сильно похоже на хозяина, так сильно похоже на человека, что Расемон невольно задумалась – а поймет ли мальчик, носящий в себе отголосок Тигра, что с хорошо знакомым ему Акутагавой Рюноске что-то не так? Заметит ли разницу, ощутит ли, что в бешено участившимся стуке сердца в тугой клетке грудных костей слышится чужое дыхание? А если и нет – то обидится ли, когда их встреча обернется новой схваткой? Ведь впервые за все свое долгое существование Расемон очень, так по-женски и глупо, хотелось быть замеченной. А еще – почти интимного уединения. Такого же, как тогда, высоко в небесах, пока целый мир плыл под ногами, угрюмый и торжественно тихий, а они оба, замерев в безопасном расстоянии от бездны, где только-только исчез силуэт побежденного врага, впервые начали понимать – как раньше уже больше никогда не будет. И втягивая глубоко в себя холодный, полный дождевой сыростью воздух, Расемон растянула в улыбке губы. Воспоминания о той самой схватке до сих пор грели ее изнутри. Но даже их в итоге оказалось недостаточно. Она снова коснулась воздуха, осторожно и тщательно, приняла его в себя, по-звериному отчетливо узнавая каждую, даже самую слабую, застаревшую нотку запаха, кружащего вокруг объятого тишиной общежития: и нервный запах сигарет, и просроченный одеколон, и чей-то страх, кислящий до раздражения. И свежий, обжигающе-жаркий в своем своеобразии аромат Тигра. Такой сильный, что одно его присутствие повело, захватило головокружением, наполняя слюной неприятно пересохший рот, будто бы Расемон снова, до болезненно сосущей пустоты голодна. Он здесь, с восторгом думала она, быстро-быстро перебирая ногами по ступеням лестницы. Он здесь! Он совсем рядом! Так близко, что ей до обидного больно – ведь разве можно с таким слабым, человеческим телом одним лишь легким движением проломить хлипкую стену? Нет, конечно же, нет. Но каждая минута ожидания под дверью казалась Расемон вечностью – и она приникла поближе, затихла, вся обращаясь вслух. Теперь-то, наконец, чувствуя, как бешено стучит в эту минуту находящееся по ту сторону сердце мальчика-тигра. А ведь когда-то Расемон и в самом деле мечтала выскрести его когтями из еще теплого тела! А теперь вот... теперь она, кажется, даже не против скрести ногтями хозяина Рюноске по его сильной спине, пока... Она замерла возле дверей, смущенная шальным воображением, возбужденная одними своими непристойными мыслями. И медлила, впадая в иллюзию, что сердце мальчика-тигра забилось еще учащеннее, еще скорее. Да, зверь ведь должен чувствовать чужое приближение по одному лишь только запаху. У хозяина Рюноске тот почти нежен: инжирная сладость его туалетной воды мешается с легкой свежестью моря, этот аромат мог бы пойти и женщине, любящей силу. Но только не в этот раз – Расемон никогда не помнила о подобном, о привычках, присущих человеку. Сама-то она, пусть даже так долго не убивав, все свое существование пахла лишь кровью, и запах этот, густой, щекочущий язык, впитался в нее всю, кажется, уже навсегда. Но Тигра должно такое манить, притягивать. Ее Тигра. Не мальчика, что лишь носит в себе эхо чужого присутствия. Быстрая дрожь его сердца становилась все ближе, свидетельствуя лишь об одном: ее прекрасно чуяли. И лучшие ожидания Расемон оправдались, когда дверь растворилась перед ней. Она шагнула за порог, и ее бессловно впустили в комнату, тогда-то дверь резко захлопнулась за спиной. Мальчик-тигр стоял так близко, что его глубокое дыхание теплом ложилось на кожу хозяина Рюноске. Он высоко вскинул голову и посмотрел ей прямо в глаза. – Я очень рад тебя видеть, – медленно, словно долгие годы не говорил, произнес Тигр вместо приветствия. И Расемон затрепетала, непривычно взволнованная под пристальным взглядом ярко-желтых, почти светящихся из-за этой яркости глаз с вертикальным кошачьим зрачком. Это было так красиво для Расемон, лишь украдкой видевшей свои отражения в стеклах, пока добиралась сюда. Отражения темных, точно сама сгустившаяся тьма, глаз, не имеющих ничего схожего с людскими. Теперь Тигр смотрелся прямо в них, без всякого ужаса, лишь с удовольствием, и Расемон стало казаться, что тот способен читать в них все ее желания. Всю ее саму, до самого последнего сгустка тени. Он знал, он все знал, почуял и ждал, вертелось в мыслях. И по его серьезному, настороженному лицу Расемон быстро стало ясно: теперь, впустив ее в свой дом, на свою территорию, он уже больше не позволит ей уйти. Уйти, оставив Расемон не своей. Но это целиком отвечало планам Расемон. Полностью, пусть даже в тоже время нелегко было решиться на нечто подобное в первый раз. Тело хозяина Рюноске выносливо, только нужно помнить, как еще совсем недавно оно было изломано. И если Тигр проявит несдержанность... Расемон глубоко вдохнула, сделала шаг навстречу, упрямо, почти угрожающе, разомкнула рот, желая издать хоть какой-то звук, впервые за всю эту встречу. Но ее опередили. – Я вижу, что это – взаимно, – все так же медленно сказали ей, и дополнили фразу улыбкой, обнажившей слишком длинные для человека клыки. И Расемон сразу стало чуть легче дышаться. Непривычные к подобным жестам губы хозяина Рюноске кокетливо, как показалось Расемон, поползли вверх. Она шагнула еще раз, к рукам, тут же раскрывшимся ей навстречу. К таким сильным, таким жестоким иногда, но теперь, лишь только крепко принимающим, с небывалой, слишком полюбившейся ей силой отрывающим от пола, даже не дав скинуть обуви с ног. В жилище у мальчика-тигра было бедно – лишь только футон, расстеленный на полу, – но Расемон, жаждущая близости, отдалась бы и на голой земле, и в крови врагов. Невзирая на то, что тела-то в большей степени хозяйские, чем их с Тигром собственные. Но они слишком многое давали своим владельцам – силу, ловкость, саму жизнь, положение и работу. Так что вполне себе имели права распорядиться ими хоть разок по своему усмотрению. Ничего, если это и обойдется в несколько новых царапин, переломов, ран, синяков. Ради других ее Рюноске всегда рисковал собой без промедлений, без сожалений. И люди, для которых он так старался, заслужили того куда меньше, чем Расемон, с верностью служившей ему долгие-долгие годы. Тем более, это же так очевидно, что хозяин Рюноске разделяет ее влечение, что сам подвержен ему, непобедимому, подобному неизлечимой болезни. Но вот только не сподобится на активные действия, наверное, никогда. Неизвестно, правда, на что бы решился Накаджима Ацуши без своего Тигра. Хотя, наверное, не на то, чтобы посадив Расемон на свой футон, начать раздеваться перед ней. Медленно, будто красуясь, расстегивая рубашку, поблескивая яркими, звериными глазами. Весело, заинтересовано. Подобное зрелище не продлилось незамеченным слишком долго – стоило только ему обнажить торс, такой ладный, гладкий, лишь отмеченный парой давнишних шрамов на животе, как Расемон ощутила, что брюки хозяина Рюноске стали слишком узки в паху. Дрожь объяла ее пальцы, и, глядя, как Тигр расстегивает свои, тоже бугрящиеся спереди, Расемон немного неловко рванула ремень. Неумеюще уцепилась за пряжку чересчур непослушной рукой. Ее тело горело, вспыхивало раз за разом, словно языки пламени то тут, то там прикасались к нежной, человеческой коже. И гулко стучало в груди – впрочем, сердце Тигра колотилось теперь в тот же такт, словно готовое вот-вот разорваться. Расемон не запомнила, какого цвета на Тигре белье, да и было ли то вообще надето. Лишь увидев, какой он огромный спереди, что член его много больше, длиннее, массивнее, чем у хозяина Рюноске, крепко зажмурила глаза. И лишь по звуку поняла, что Тигр бросился к ней, закаменевшей в стеснительности, оробевшей в возбужденном, пылающем теле хозяина Рюноске, быстрым прыжком. Накаджима Ацуши никогда не был особенно тяжеловесен – Расемон знала это, ведь не раз по воле хозяина поднимала того в воздух, – но теперь при его приземлении рядом пол вздрогнул. И всего через какую-то долю мига Тигр навалился сверху, властно накрыв ее собой. Он потерся лбом о лоб, опаляя густым жаром дыхания, соприкоснулся носом о нос. И Расемон ответила ему, как могла неистово, изо всех сил пытаясь вложить в их касания всю свою страсть. Руки, сильные, цепкие, хищно щупали ее-чужое тело, скользя по бокам, по бедрам, проникая под рубашку. Тигр стремился разбудить его все больше, добиться отклика, и Расемон сама не поняла, как руки хозяина Рюноске обвились вокруг его спины, так, что теперь при каждом движении ощущалось, как двигаются крепкие мышцы под тонкой, человеческой кожей. О, Расемон бы не возражала, будь сейчас вместо нее белый, в росчерках черных полос, мягкий мех! Она бы так же в него вцепилась, так же прильнула бы ближе, так же постанывала, довольно и предвкушающе. Но продлилось это недолго. Тигр все меньше сдерживался – его прикосновения обратились в щипки, болезненные, грубые. И он быстро сполз ниже, резким рывком разодрав тонкую ткань рубахи настолько внезапно и сильно, что Расемон успела лишь удивленно выдохнуть между стонами. Голос ее все снижался и наконец дрогнул, сломавшись на всхрип, когда Тигр прихватил зубами кожу на шее. Чувствительно, резко. Так, что острые зубы прорвали кожу, и дразнящий запах крови пьяняще ударил по обонянию. Теперь уже настоящая, только что пролитая, она наполняла их близость своим ароматом. Раззадоривающим, как никогда побуждающим к действию. И тогда Расемон, завывая, со всех сил, что обнаружились в человеческих руках, впилась ногтями в кожу на чужой спине, дико, жестко, стараясь с каждым рывком проникнуть как можно глубже. Но даже это не сыграло никакого значения – Тигр нисколько не возражал. Он лишь урчал, слизывая кровь с шеи, припадая ртом столь жадно, что вновь и вновь прихватывал губами рану, так, словно стремился поскорее добраться до горла и перекусить его, будто у слабой, готовой вот-вот испустить последний вздох добычи. Но Расемон не желала быть таковой! И потому – забилась под ним, теперь задирая ноги, молотила коленями по бокам, извивалась змеей, оставляя все больше царапин, делая запах крови, окутавший их, все более мутящим рассудок. Обильная слюна так переполнила рот, что перестала в нем помещаться. И Расемон наряду с возбуждением, наряду с волнами удовольствия, ничуть не преуменьшаемыми болью, ощутила голод. Такой, что, кажется, смогла бы пожрать сейчас не только самого Тигра, все его пожитки, скромное жилище, а и весь дом, даже все здание, даже весь город! Пожрать, навечно утопив во тьме. В той, что мелькала теперь вертящимися кругами перед широко раскрывшимися глазами хозяина Рюноске. И стоило лишь сильнее потереться о Тигра, как вращение их набирало скорость. Одурманенная ими, Расемон выла, металась, и жаркое чувство до краев затопило ее изнутри. Заставляло вскидываться, виться навстречу, будто бы в своей настоящей форме, не в теле человека. И никогда она, – она, чьим домом всегда был холод, пронизанный мраком, – никогда не ощущала еще подобного жара. Обжав зубами ее шею в последний раз, Тигр попытался куснуть в ключицу, но рот его соскользнул, оставив лишь тут же загоревшиеся царапины. Тогда он приподнялся, подхватывая тело хозяина Рюноске под бедра, впился в них пальцами так, что ноги заныли. И стоило ему перестать тереться сверху, давая члену хозяина Рюноске необходимую ласку, как Расемон ощутила недовольство, острое, раздраженное. И тотчас же проявила его, подалась вперед из всех сил, рванулась навстречу, злобно скалясь в поблескивавшие напротив глаза. Круги перед глазами истаяли, и Расемон злило и это тоже. Она впилась Тигру в руку чуть выше локтя. Свирепо, так сильно, как позволяла недавно ломавшаяся челюсть хозяина. Бешенство от потери несостоявшегося, незавершенного удовольствия заставило ее все крепче сжимать зубы, так, что кровь просочилась в рот. Горячая, каплю солоноватая, слишком приятная. Тигр вздохнул, коротко и глубоко, словно даже и восхищенно, как показалось Расемон. Пальцы его немного расслабились, и тогда Расемон снова забила ногами, пытаясь ударить, причиняя как можно больше боли. Дать понять, что совсем пока что недовольна. Что хотела – не этого! И, разжав зубы, она приподняла голову и зарычала снова, скалясь окровавленным ртом. В одном низком, на первый взгляд злобном, диковатом и непонятном для людей звуке, сплелись все ее чувства: любовь, ненависть, похоть, жажда и недовольство, ее неодобрение и поощрение. Она и угрожала, и манила к себе, призывала владеть собой по-настоящему. Ну кто, кто бы смог такое понять? Кто бы смог разобрать хоть что-то, хотя бы самый очевидный, самый яркий оттенок в этом звуке, не подкрепленным ни одним дополнительным словом, ни одним дополнительным объяснением? Кто, кроме Тигра. Тот совсем разжал руки, но – снова бросился на нее, навалился, и перед глазами вновь заплясала замкнутая в окружности тьма. Белые клочки летели сквозь нее, словно снежинки, сердце зло колотилось и ныло, и все сильнее горела кожа, исцарапанная от нетерпения, уже обнаженная. Тигр привстал, сам рванул за пряжку ремня, раз, другой, пока та не сорвалась прочь. То была именно та сила, что так привлекла Расемон, но был миг, когда она решила, что сейчас эти действия переломят позвоночник хозяина. И она трепыхалась, царапалась по сбившемуся одеялу, вся изгибалась, мешая стянуть с себя штаны, почему-то уже расстегнутые. И не сразу поняла, что член-то уже высвобожден из них, что дрожит на воздухе, влажный от сочащейся с головки смазки. Тигр тронул его, замерев и собравшись, что читалось по тому, как подрагивает его ладонь с плотно прижатыми друг другу пальцами. В этой секундной сдержанности Расемон и сама успокоилась. Лишь подалась бедрами к источнику удовольствия, да и сама застыла почти, хрипловато ловя воздух широко раскрывающимся на глотках воздуха ртом. На языке приятно ощущался привкус свежей крови. Круги вертелись так быстро, что начала кружиться голова, затем – и вся комната. И это ощущение стало лишь сильнее, когда Тигр снова притронулся к члену, а затем вдруг неожиданно резко обжал его пальцами, плотно, о, может быть, чересчур плотно, сдавил его. Расемон подкинуло, и, как ей казалось, подбрасывало вверх вместе с каждым толчком семени изнутри тела хозяина Рюноске. Не в силах терпеть, она застонала громче, протяжно, словно зверь, на полную мощь напрягая голосовые связки. Темнота обступила ее, привычно, плотно, но теперь казалось, что в ней где-то спрятано такое блаженство, что оно в единый миг растворит в себе Расемон. Тая в нем, она потеряла ощущение реальности. А очнулась – уже совершенно раздетой, и Тигр пристраивался к ней, совсем беззащитной в полной ломоты и усталости хрупком человеческом теле. Но Расемон не возражала, о нет! Лишь осознав, что происходит, она ощутила животворный прилив сил, прилив возбуждения и вновь зарычала. И в этот раз Тигр ответил ей хриплым урчанием. А затем – потянул на себя, примериваясь. Объемная головка упиралась меж ягодиц. Расемон лишь успела поджать пальцы на ногах, как Тигр толкнулся вперед. Крупный, он скользнул внутрь с легкостью, без всяких препятствий. И от этого Расемон стало отчего-то ужасно смешно. Ведь думал ли хозяин Рюноске, играющий, разрабатывающий себя ежедневно, о том, что совсем скоро самые постыдные его мысли обратятся в реальность? В любом случае, все его попытки были скучны, полные скованности, смущения перед самим собой. Теперь же их обоих ждали игры повеселее. Боль расцветала внутри – в укусах, в синяках, свежей россыпью покрывших тело, изнутри с непривычки к массивности, к слишком сильному трению, но тело хозяина не так уж остро реагировало на нее. Но отзывалось на другое, горело, тряслось, как в ознобе, и пот снова заструился по телу – его густые капли лаской ощущались на затвердевших сосках. Тигр неутомимо толкался вперед, заполняя собой до предела, и Расемон снова истошно выла, выдавая раскатистым, опасным звуком свою нечеловеческую природу. Вторя ей, Тигр зарычал, на полную используя горло Накаджимы Ацуши. И двигался, двигался, двигался, не зная устали. Без церемоний, без промедлений, поспешно. Его частые, непрерывные толчки были совсем звериными, совсем одуряющими. Он оказался таким, как Расемон желала в своих собственных фантазиях. Совсем, как она представляла, неутомимым, жестким, и, находя расслабление в его глубоких толчках, она чувствовала себя пушинкой, несомой ветрами, способной наконец выпустить все напряжение, что годами копилось внутри, расслабиться от неистовых движений, столь неистовых, таких глубоких, что бугорок вздымался на впалом животе хозяина Рюноске. Она ощущала себя абсолютно на своем месте. И это блаженное забытье, это ясное, такое легкое чувство, поглотило ее без остатка, очаровало, совсем заставив позабыть о течении времени. О дискомфорте и боли. И чужом языке, неожиданно нежно скользящим по ноющим под влажным жаром следам. Расемон забылась, заскреблась, зарываясь пальцами в жесткие складки дешевого одеяла, полностью отдаваясь во власть частых движений внутри в себя, на удивление, настолько легко, будто бы в этом было ее изначальное предназначение. В этом – а не в абсолютном уничтожении. В созидании, что обычно было для нее недоступной роскошью, в соединении и принятии, ведущем к новому поколению монстров, прекрасных и сильных, способных порвать на клочки весь этот населенный хрупкими людьми мир. Как жаль, что это понимание этого не пришло к ней сразу же, в тот самый миг, когда вкус чужой плоти коснулся языка. А следом же, спустя всего несколько мгновений, в первый раз обжигающей желтизной вспыхнули человечьи глаза. На самом дне зрачков которых притаился зверь. Такой же жестокий в желании выжить, как и она сама. Такое же одинокое, непрестанное чудовище, дикое, озлобленное, неспособное оказаться до конца прирученным по воле своего носителя. И Расемон его прекрасно понимала в этом. Понимала, пусть даже подчиняясь хозяину, пусть даже позволяя ему отдавать приказы, использовать себя в качестве щита, проявлять слабости, по-человечески жалкие. Но разве не она сама только что пала жертвой одного из них? Разве не она сама очеловечилась, раз возжелала не новой битвы, но жара и тяжести чужого тела на себе? Расемон не привыкла лгать самой себе. И отказаться от понимания того, что сейчас, в эту минуту, изо всех сил цепляясь ноющими пальцами в окровавленные плечи, застывая в бессильном, изматывающем до последней капли крики, она – бесплотная тварь, ответившая на зов из самых глубин темноты иного мира – ощущала себя как никогда живой. И как никогда счастливой. Если, конечно же, правильно понимала значение чувства, на котором глупый мальчишка Рюноске еще в своей юности поставил крест. Внизу тянуло, болели от долгого напряжения ноги, сплошь от щиколоток до бедер, до сих пор широко разведенных чужим телом, навалившимся сейчас сверху, таким тяжелым, но совсем, отчего-то, не вызывающим раздражения. Тигр не давал ей сдвинуться. Не выпускал, крепко вцепившись руками по обе стороны от головы Расемон, и не шевелился сам, замерев с таким горячим, учащенным дыханием, будто бы между ними двумя осталось что-то еще. Что-то настолько важное, но оба они, по жуткому недоразумению первого раза, это так и не сумели вспомнить. Но Расемон ахнула, когда он снова двинул бедрами – все еще находясь в ней, все еще столь чувственно в расслабленном после оргазма теле, – и невольно поддалась навстречу. Приподнялась, гибко изогнув шею, скользнула влажным языком по остро-очерченной скуле, по мягкой щеке, изящной линии подбородка, еще по-подростковому мягкой. И с доверительной открытостью заглянув в глаза, вновь разомкнула губы. Почти что приглашающе. Она не могла говорить – человеческие связки не выдерживали ее речи, не подчинялись, способные издавать лишь простейшие, первобытно-дикие звуки. И оттого Расемон становилось обидно, всего лишь на чуточку, но обидно, ведь Тигр-то, Тигр, что сейчас навис над ней с настолько довольным оскалом, кажется, уже давно слился с телом Накаджимы Ацуши. Сроднился, как если бы они родились вместе, как если бы возникли на этой земле, будто две стороны одного и того же. Темнота, клубящаяся внутри Расемон, налилась теплом в тот самый миг, когда кончик чужого языка нежно скользнул по ее приоткрытому рту, легко тронул ее собственный язык, по-звериному, мягко, с такой лаской, какую людям и вовек не понять. Не бывает на свете зверей, рожденных в человеческом теле. Не бывает на свете людей, рожденных во служению тьме и смерти. Не бывает. Но если так, то, значит, и их двоих сейчас – попросту нет. И никогда и не было. Но ощущения – были. Они захлестывали, погружали в себя, давая понять, что Расемон, как и Тигр, вопреки всему есть и вопреки всему – вместе, как наверняка и должно было между ними случиться. Должны были быть теперь эти прикосновения, служащие объяснением проявления нежности, такие чувственные, такие приятные. Должны быть Расемон с Тигром вместе, совсем как недавно, должны соединяться, должны касаться друг друга, и Расемон готова была убить любого, кто посмел бы даже намекнуть на то, что они – не подходящая друг для друга пара. Даже если то и будут хозяева. О, что они понимают, почти еще дети, вечно занятые препирательствами, такие несмелые, всегда зажатые навязанными другими рамками. Дай им волю, ведь и будут тратить жизни на других, не на себя. Игнорируя то, насколько прекрасно подходят друг другу. Оба и не люди в обычном понимании того слова, и не совсем звери. Те, кого по общепринятым представлениям, не должно быть. И они, несуществующие никогда, разве только в каких преданиях, древних, словно сам мир, уставшие, разморенные, крепко переплелись в клубок, прильнули друг к другу, дыша все более размеренно и спокойно. Расемон теперь и сама не могла бы понять – а есть ли они? Расслабленная, обессилевшая так, как никогда не бывала и дракой, она спала и видела сон о том, как человек с коричневой кожей, лишенный волос, медленно-медленно выводит на бледном камне круг черной краской. И его медленные, точные и плавные движения поделили рисунок двумя мягкими волнами – одна из них после покраски стала черной, вторая осталась белой. В черноте, олицетворяющей само начало начал, Расемон узнавала свою тьму, а украшенная точкой белизна напомнила ей тигриную шкуру. И тихая, полная почтения песня, красивая песня любви о двух самых главных началах баюкала Расемон, словно маленькое дитя. Снилось ей, что тогда, многие сотни лет назад, во времена юности мира, мудрец пел эту песню для нее с Тигром, посвящал ее им. Им он молился, отчего-то сочтя их союз образцом гармонии на этом свете. О, он делал это, как показалось во сне Расемон, сам до конца не уверенный, что они существуют в своем воплощении. Зато молельщик знал, что однажды то все-таки появится на этом свете. И тогда его рисунок перестанет быть всего лишь символикой. И вера его обретет живых богов. Он мягко распевал об этом, красиво рифмуя слова, двигая большой кистью так, словно та была продолжением его рук. Манера эта была знакомой: хозяин Рюноске подобным же образом упражнялся в искусстве каллиграфии. Бесполезном, совершенно ни чем не помогающем в этой жизни искусстве – разве что, тешущем желание прекрасного, возникающее в редкие минуты отдыха. Но мудрец, замерший перед Расемон, старался со всех сил, хоть по немного печальным его глазам и было ясно – смерть уже стоит за его спиной, и не успеет он того, что собирался, и не увидит воочию чудес, которые пророчил для других. Чудес, определенных в тот день, когда белое и черное совьются в темном круге. Но за его плечом стояла лишь Расемон. Она же была и перед его лицом, подвижная, вездесущая. Она впервые жалела кого-то, она не прочь была, чтобы ее видели. Не прочь жить так, как ей диктовала песня. Быть темным началом, темным, но таким необходимым. И, в первую очередь, необходимым для светлого, чтобы гармонично его уравновесить. Но поющий не был способен узреть Расемон. И руки его свободно проходили насквозь, через нее, не материальную, не существующую даже во сне. А все еще красивый, хотя и ставший самую капельку дребезжащим в старости голос, обещающий, что однажды счастье растопит холод, разгонит тьму, он тоже, кажется, не существовал вовсе. Слишком уж приятные вещи произносил старик на странном, немного гортанном наречии, которое Расемон почему-то вполне понимала. Зато точно существовал изумленный, обозленный голос хозяина Рюноске, осипший накануне и от этого – тоже дребезжащий, словно у старика, съезжающий на шипение: – Ты животное, мальчик-тигр. Чтоб тебе провалиться к дьяволам! От первых же его звуков Расемон как будто очнулась, всполошилась, коря себя за потерю бдительности. За такую неосмотрительность – ведь никогда, никогда еще за свое существование она не позволяла себе полностью довериться кому-то, расслабиться, забыться в глубине воспоминаний и видений, мутных и темных, как и сама ее душа. Но в этот раз, почему-то, все было совершенно по-другому. И голос хозяина Рюноске, пусть и звучал раздраженно и зло, все же до краев был наполнен смущением – неподдельным, человеческим, какое может испытывать человек только в редкие минуты жуткого стыда перед кем-то. И, судя по всему – по жару, коснувшемуся щек Рюноске, по неохотным толчкам в бок еще сонного, но настолько же оторопевшего до потери голоса Ацуши, по яркому румянцу на его же лице, – оба они находились именно в такой ситуации. Совершенно не будучи против закрыть глаза на это все и забыть, будто бы и не случилось ничего вовсе. Совсем ничего – ведь в памяти их, сплошь затемненной, рассыпавшейся на осколки, о прошедшем осталось так мало. Помимо ярких отметин, ноющих укусов, разорванной одежды, боли и близости… Каким же все-таки было бы для них благом – просто забыть! Но Расемон вилась над их головами, сливаясь с редкими тенями на потолке, и, к своему удовольствию, не могла не отметить – то была лишь самая первая реакция. Необдуманная, излишне поспешная. Потому что потом, так ничего и не ответивший на болезненный выпад Ацуши сам придвинулся к ее хозяину только ближе. И Расемон, впервые за долгое-долгое время, не рванулась по зову его защитить – какой же был в этом смысл, если им все равно в ближайшем будущем придется быть вместе, сражаться, работать… и жить... – лишь замерла, урча довольно и громко, любуясь, как красиво упали на поджарую, разукрашенную ею же спину первые солнечные пятна. Их ласковое мерцание как никогда ясно напомнило ей полосы на пушистой, звериной шкуре. Их свет – тепло янтаря, по каплям разлитое вокруг угольно-черных зрачков. И заглянув в них, даже ее хозяин Рюноске не решился больше противиться. А затих, тихо, смущенно дыша в чужую, такую горячую кожу. Но уже – как никогда понимающе, как никогда умиротворенно. Неуловимо. Так робко. Практически счастливо. И успокоенная, покорная чужой, переменчивой воле Расемон была этому только рада.