***
Несколькими днями ранее.
Худое, вымощенное из фарфора и изможденное тренировками тело согнуто, нагнуто над ней; былой страх перед мужчинами возвращался с невероятной силой, как и желание прикоснуться к отстающей от мужского тела футболки. Пронзительный взгляд карих глаз, так глубоко забирающихся, пугал до чертового тремора и вымораживал не хуже стали. Она и вовсе не могла двигаться под этим взором, будто раскаленным свинцовым одеялом по нежной детской коже, будто новым отцовским бритвенным лезвием диагонально часто пульсирующей сонной артерии на шее. Словно изжигая изнутри, он выражал собой шипящую отвращением ненависть, больную одержимость… Черна, как ночь, радужка сверкала гадостным пламенем – золотистые поблески-искры казались омерзительно контрастирующими с черным фоном-радужкой и мерзостно-багровой сеткой капилляров на голубоватых склерах… ничего, как алое рабочее освещение, будто плюм кровоточащей-раскаленной магмы, так прихотливо играющее с тенями паровых труб, не довершало картину. Длинные пальцы с короткими-острыми ногтями-когтями привычно водят по коже, вырисовывая холодными следами ледяных и шершавых подушечек пальцев кайму – там должны были бы быть острые скулы, четкая форма челюсти, впалая яремная ямка, выпуклые ключицы-крылья костлявой вороны, выпирающая сонная артерия… и чего у неё нет. Потому что она по-мерзкому упитанная – пухлые щеки, овальные формы. Ему это однозначно не нравилось. А ей не нравилось вызывать у него тошноту. Железный привкус во рту горчил уже привычно, а боль слегка давала о себе знать колючими порезами-ранами на руках-ногах с почти неразличимыми кровяными подтеками в полутьме коридора… Медные стены, полные рваных бронзовых заплаток, покрытые венами-трубами с кровью-паром, надвигались своей обжигающей зеницы горечью, что бельмо и вовсе имело охряной окрас. Не сдерживаясь, она вновь прокусила и так кровоточащую губу, не в силах терпеть – мощный зверь, склонившийся и столь внимательно изучавший каждую веснушку на её лице, давил своей энергией. Ощущалось, будто он возжелал ещё глубже зажать её в угол. И, повинуясь, она отступила назад – вновь оступилась на скользком покрытии, вновь опрометчиво пала на колени, вжимаясь спиной в небольшую щелку-уголок между двумя стенами. Больно кольнуло в области лопатки – большая горячая гайка, коей закручивали винты и прикрепляли очередную заплатку к стене была раскалена и прислонившись к ней, девушка клеймила себя гаечным следом. А он лишь ухмылялся. Ещё одно напоминание о сегодняшнем дне. Но она и так не забудет. Ни слов, ни действий.***
Привыкание к вкусу «живой воды» произошло невероятно быстро, как и умение маскировать разбитые губы. Раз за разом, вспоминая и ощущая во рту привкус, подобное послевкусие после дешевого вермута – настолько приторное, что горчит, она… она мечтала лишь не знать Его, лишь не слышать Его слов… не чувствовать привычной ломи в кости при первых нотах любимых песен – так сложно было делить один музыкальный вкус на двоих, при этом не мучаясь от мыслей о втором «делителе». Слова не уходят из её головы. Кажется, даже во время реанимации она слышала дрожащий шепот в своей голове, все повторяющий… Ущербная маленькая девчонка. Холодный больничный пол до этого дарил освобождение, отражая грудные рыдания и разнося дребезжание нервными отголосками коридора. Горячие всхлипы не прерывались ни на секунду, с каждым мгновением становясь сильнее. Они наполняли внутренний фьорд страданий – узкий, извилистый, глубоко проникающий в неё, он разрывал на обломки-части… Отныне её трясло с новой силой – любое слово доводило её до истерик, а любой неосторожный звук – до панических атак. Думаешь, ты такая особенная? Что хоть кто-то посмотрит на твою мерзкую душонку, не обратив внимания на тошнотворный вид? Не-а. А, знаешь, почему? Потому что такие, как ты – не достойны даже жить.