Позднее цветение

Не складывалось. Все, за что пытался только взяться Мори, отказывалось собираться в цельную картину. Идеальную, выгодную, такую, какую он рад бы увидеть в конечном итоге своей работы. Но вместо этого — лишь глупо моргая, всматривался в пляшущие перед глазами ровные строчки цифр, криво писаных кем-то букв отчета слева, идеально выведенных справа. Все это мешалось в голове, играло настолько бешеную какофонию, что невозможно было сосредоточиться. Но и отложить в сторону, чтобы собраться с мыслями — тоже. Потому что даже они витали где-то совсем далеко. — Влюбился… — мурлыкала неподалеку Элиза. Такая маленькая, очаровательно деловая, ужасно довольная новенькими, только-только распечатанными карандашами. Их грифели еще не успели истереться о белизну бумажных листов, утянутых прямо со стола Мори. Но одним больше, одним меньше, небольшая, в общем-то, разница. К тому же бюрократия никогда не была его сильнейшей стороной. — Влюбился, влюбился, — насмешливым колокольчиком все звенел в пустой голове голосок Элизы. — Вот же глупый Ринтаро! Надо же, какая прозорливая. Догадливая, даже многим догадливее, чем сам Мори, уже давно привыкший не считаться с эмоциями — слишком странными порой они были. Слишком расхожими с тем, что твердили физические показания. Да и признаком чего еще считать зашедшееся в тахикардийном приступе сердце? Пусть даже и реагировало оно так всего лишь на одного человека… — Ну что ты, — вздохнула Элиза, уже громче, уже совсем близко, и краем глаза Мори заметил, как мелькнуло рядом размытым пятном ее нарядное платье. Пышное, будто у куклы. — Не расстраивайся, Ринтаро. Любовь — это же просто. Она замерла рядом, обвив своими руками Мори за шею. Привстала на цыпочки, прижалась вся в таком трогательном, совершенно несвойственном ей объятии, тонкая, теплая, словно по-настоящему живая. Удивительно, что даже Мори эта иллюзия смогла обмануть — пусть даже на несколько долгих секунд. Ведь это и в самом деле просто отвод глаз, просто морок для чужих и неосведомленных. Не знающих, что на самом деле значит Элиза для самого босса Портовой мафии. Но куда уж им, пусть думают, что хотят. Пусть не ставят Элизу в грош, а ведь она — значительна, как и сам Мори. Потому что с самого начала была его частью. Его глазами, его слухом, его памятью и силой. Его драгоценной, такой особенной способностью. Поэтому даже то, что Элиза знает, не вызывает желания усомниться. Но самому Мори слишком странно и сложно разобраться в себе. Ведь все же, если перебрать в памяти все знакомства его, все его связи, всех людей, с которыми сплотила судьба, случайно или же нет, Мори не нашел себе времени для любви. Не нашел — не пытался, а когда столкнулся с этим чувством лицом к лицу, не сумел сориентироваться сразу. Раз за разом он вспоминал ту, первую встречу, смазанную, оставшуюся в памяти лишь яркой вспышкой. Или же — блеском объятого золотым сиянием меча в руках совсем еще не зрелой девчонки, орудующей им с таким мастерством, с такими упоением и ловкостью, что листья распадались по ветру на ровные половины. Мори же тогда показалось, что вместе с ними распалось и его собственное сердце. Но такова была его первая встреча с Озаки Кое. Юной, а уже по-взрослому ненавидящей весь этот жестокий и темный мир. Мир, к которому оба они принадлежали и, надо признать, несмотря на все сомнения в своем предназначении, смогли бы существовать лишь только в нем. Там, где, казалось бы, вообще не место врачу с хорошим образованием, начитанному, знающему, и женщине, которая, несмотря на смертоносную способность, избегала в весну своей жизни убивать лишивших ее свободы обидчиков. Иначе при попытке ее удержать в затененном и день, и ночь саду, многие, в том числе — Мори, давно были бы изрезаны на куски. Но ненависть Кое смягчалась чем-то сродни милосердию, и все корни этого цветка, что распустил свой бутон таким пленительно-ярким, находились тут, в мафии, нигде больше. То подмечал еще прошлый босс, склочный, но весьма проницательный иногда, конечно, когда дело не касалось самого Мори. Он жестоко обошелся с Кое, затеявшей перемены в своей судьбе, лишил ее спутника, на которого та понадеялась, составляя план по избавлению от мафии. Мори не мог за то его осуждать. Ведь, если подумать, он оказал услугу, избавил от соперника. Принудил Кое остаться в темноте, цвести лишь только в ней. Принудил, но понимая, что нигде ей не будет лучше. Однако, он все равно едва не сломал ее, да и не ее одну, пробуя манипулировать и самим Мори. Но те козни, те часами продуманные слова, оказались маловеснее слов Кое, что та однажды произнесла, опуская глаза долу. Что старый босс отдал ей приказ обольстить кое-кого из полиции. Влиятельного, такого нужного. Слова, смущающие своей откровенностью, словно жалоба брату, тупой болью отозвались внутри. Совершенно непонятно отчего, ведь Мори, будучи доктором, был прекрасно осведомлен о состоянии своего организма. И о том, что у него достаточно здоровое сердце, такое, что никакие проблемы касательно него не должны были беспокоить. Может быть, оно раскололось именно в тот момент? Крепко свившись с желанием защитить, самому распорядиться жизнью Кое. Распорядиться лучше, чем кто-либо иной. И не глядя ли на тонкое, словно лезвие меча, красивое лицо Кое, где за учтивой, наигранно-сладкой улыбкой таился злой холод, Мори решил сам завоевать власть? Упрочить свое положение настолько, чтобы самому уже всецело управлять всем, что могло напрямую или же косвенно касаться чужой судьбы? В любом случае, с поры, как босс мафии сменился, для Кое настали счастливые дни. А Мори, с такой томительной деликатностью выжидающий своего часа, стал все чаще подмечать веселые искры в ее глазах. Но только вот… Постоянно напряженный, без конца использующий разум на пределе возможностей, он все реже как-то вспоминал о прежних чаяниях и видах, словно ему стало вдруг хватать и того, что Кое постоянно рядом. Что в ее смехе иногда слышен мелодичный перезвон колокольчиков, что ее теплая, тонкая рука с остро отточенными ноготками изящно подливает в его бокал вина, что шелк шуршит, когда она входит, щедро источая по кабинету изысканный аромат дорогих духов. Утонченных и сладких. Тогда, в те моменты, Мори растягивал губы в улыбке довольного собой, всего добившегося человека, уже, кажется, получившего все, чего он стремился достичь. Но ведь он и правда добился своего — теперь не только Кое, все вокруг проживали свои жизни по его указке, ведомые его руководством, следующие его планам. Стабильность оттеснила все страсти, все чересчур сильные увлечения. И Мори просто четко знал — однажды придет день, когда все устроится само собой. Точнее, вот он уладит ту и эту проблему, а потом сам возьмется уже за себя. И тогда… Он знал это почти добрый десяток лет. Время стремительным потоком пронеслось мимо них, сильнее натянув узорчатый, надушенный шелк на налившейся груди Кое, сделав ярче тени на ее веках. А что оно сделало с самим Мори? Очнувшись после подхода к самой грани жизни, он взглянул на себя в зеркало, словно впервые с тех пор, как сделался боссом. Да, он видел себя ежедневно, наводя марафет, одеваясь, сбривая щетину, которой, впрочем, даже не всегда мог заняться, собирая ставшие слишком длинными волосы в пучок. Но не замечал при этом глубину морщин и сетчатых теней у висков, и того, что сам уже вовсе не задорный мальчишка, в отличие от Элизы, не взрослеющей его части, всегда полной сил, наверняка имеющей в будущем еще много-много свиданий, приятных встреч, радующих развлечений. А Мори? Неужели он свое упустил? И ведь пока он был отравлен, именно Кое защищала его собой. Думал ли он тогда о своей власти или рад ли был тому, что именно этот человек — рядом? Мори сам до конца и не знал, не смог бы подобрать ответа. Но ему хотелось тогда еще хоть раз посмотреть в глаза Кое, просто, чтобы проверить — а начал ли уходить из них холод, что точно пока все еще сохранился в чужой душе? Влюбился ли он… Вероятно, но право же, не сейчас. Давно, уже очень давно. Просто Мори всегда был уверен, что его время с Кое еще не пришло. А теперь вот сомневался — а не прошло ли оно уже? — Может, и влюбился, — честно сказал он Элизе, лишь бы уже прервать поток ее дразнилок. Он поделился тем, что слишком долго носил внутри, и пульс стал возвращаться в норму. Несколько глубоких выдохов — и вот состояние фактически нормализовано. Простой способ обретения хорошего самочувствия. И вовсе и не ненормально делиться чем-то сокровенным с самим собой. Многие поступают именно так, Мори вдоволь начитался об этом, штудируя различные книги. А ведь недавно он исполнил свое желание: заглянул в глаза Кое, как собирался, находясь при смерти. И тогда — неужели он позабыл об этом! — тогда стремительные взгляды, которыми они обменивались, были теплы. Как теплы теперь пальцы иллюзорной Элизы, мягко накрывшие руку. — Любая женщина в мафии сочла бы за честь прознать о подобном интересе босса, — почти пропела она. Каждое ее слово почему-то больно кололо Мори, словно в совсем еще детских пальцах Элизы была запрятана остро отточенная игла и теперь больно впивалась в кожу. — Это не годится. Использовать для обольщения только лишь статус ее босса, — покачал головой Мори, а Элиза, надув губы, вновь назвала его «глупым». Другой за такое расстался бы с жизнью, но Элиза, ужасно любимая, нужная Элиза, была в полной безопасности. С этими своими невозможно очаровательно оттопыренными губами, с глазами, точно утреннее небо. С этими прикосновениями, вызывающими эмоции. Словно юная Кое, что задела его, абсолютно чужого, совершенно, как казалось Мори, ничем не выдавшего свое расположение, за руку в коридоре. Выбрала момент, когда они одни, и посетовала на отвратительную для себя участь. Тогда Мори мог легко погубить ее, но вместо этого… Сам возвысился, не только помог ей. И кто бы только мог подумать, что принятие чужой стороны иногда несет в себе настолько великую выгоду? — Глупый, глупый, — тянула Элиза, широко улыбаясь. — Любой другой… Ну да, возможно, где-то Мори и не слишком умен. И наибольшую выгоду извлечет не в собственных соображениях, а в чужом совете. — Я не другой, — Мори сам улыбнулся. — Точнее, никто другой. Ей должен нравиться именно я, не как босс, а… Чем обзываться, лучше бы тогда поучила меня уму. Элиза отняла от него ладонь и, раскрасневшись от удовольствия, выпорхнула из-за стола, закружилась волчком, видимо, польщенная оказанным вниманием, так, что кукольное платье закружилось, высокое, воздушное, похожее на дорогой торт. Золотые локоны вторили его движению, подпрыгивали, красиво вились по воздуху, заставляя с восхищением любоваться, не смежая век. Со стороны Элиза вполне могла показаться совсем несмышленой, легкомысленной девочкой. И лишь один Мори был осведомлен о том, что Элиза, несомненно, самая мудрая его часть. А обращаться к собственной мудрости ничем не зазорно. Но даже — естественно. — Конечно! Ты ведь без меня совсем не справишься! — воскликнула Элиза, наконец, замерев на месте. Каблучки ее ярких, красных туфелек уже порядком измяли валявшиеся на полу листы, но Элиза будто и вовсе не замечала, насколько испортились ее труды. Вся она была вовлечена в такую увлекательную тайну «ее Ринтаро», слишком нерешительного, слишком неопытного в важных жизненных вопросах. — Ответ ведь совсем на поверхности, — не мучая больше и не дразнясь, серьезно сказала она. А затем — тонкими белыми ручками легко расправила складки на длинной яркой юбке, изящно, будто бы кокетничая перед Мори. — Сделай ей подарок. Как мне. Женщины ведь так падки на них, правда? Тогда-то она совершенно точно захочет отблагодарить тебя… Смех ее снова зазвенел в голове, но теперь в него будто вплелись чужие, слишком хорошо знакомые Мори нотки. И так сильно любимые им, ведь спустя года Кое больше не позволяла себе открыто смеяться. Лишь улыбалась, каждый раз по-разному, но особенно ярко — украдкой, едва-едва скрыв очертания губ за широким веером, расписанным под стать ее любимому кимоно. В такие моменты она вся словно расцветала, разгоралась, и Мори впитывал искры ее удовольствия почти что машинально, каждый раз, вбирая в легкие новый глоток воздуха. Он и дышал-то сейчас только из-за нее. Из-за того, что она оказалась рядом в нужную минуту. И заслонила его собой, воспретив любому подойти близко. Такого не было с предыдущим боссом, гнусным стариком, которому Мори сам перерезал горло. И некому было встать рядом с ним, некому было поцеловать ему, обессиленному после долгой болезни, иссохшую руку. Мори помнил, как горела после прикосновения губ Кое кожа. И лишь глубже под смех Элизы погружался в себя, мечтая однажды достаточно явственно представить, а было бы это так же приятно и на его собственных губах? — Подарок… — медленно повторил он вслед за Элизой, недовольной его молчаливостью, нерасторопностью, многим другим. Ведь, несмотря на все, Мори был всего лишь человеком. Самым обычным, из плоти, крови и кучи недостатков, избавиться от которых с возрастом стало попросту невозможно. — Я не привык дарить подарки, ты же знаешь. Да и ты… — Совсем не отличаюсь от нее, Ринтаро, — сладко пропела Элиза. И, немного поразмышляв, добавила: — Ей бы пошло белое. Как невесте. Последнего Мори предпочел бы и не слышать вовсе. Но он услышал и, что самое грустное, даже вспомнил, когда потом, спустя всего несколько часов, в какой-то странной растерянности перебирал руками изысканные шелка, такие мягкие, такие нежные, самые дорогие и самые лучшие. Что ж, белое — значит белое. Пусть его первый подарок для Кое будет по-настоящему особенным. По-настоящему запоминающимся. И плевать на то, что для самого Мори он тоже будет в своем роде уникальным. Самым дорогим и единственным. Но это — только пока. *** — Не думала, что настолько быстро увижусь с вами, — почтительно поддерживая так и не заладившуюся беседу, сказала ему Кое. Мори редко бывал в этой принадлежащей мафии части города, сплошь усеянной чайными домиками, красивыми садами и вишневыми аллеями, только начавшими набирать свой цвет, нежный-нежный, совсем как источаемый ими сладковатый запах — Мори дышал им, проникающим всюду чрез распахнутые окна маленькой, уютной веранды. Помнится, на старинных гравюрах именно на таких верандах распивали чай их далекие предки. Распивали, любовались вишнями, писали стихи, короткие, емкие, острые в своей правоте, как лезвие самого лучшего меча. Как взгляд, который Кое все чаще и чаще бросала в сторону Мори, но, не выходя из образа идеальной хозяйки, не скупилась подливать ему чай и подносить лучшие сладости. Хотя у нее наверняка для этого были свои подчиненные — не слуги, вовремя одернул себя Мори. Никто из них больше не являлся слугой, повязанным с мафией на веки вечные. И был у них у всех шанс раз и навсегда покончить с этим. Уйти так или уйти иначе. Вот только… Кое все равно вернулась к нему. Вновь вверив Мори свою силу, свою поддержку… всю себя. Как-то и бывало раньше. — Погода сегодня особенно хороша. Не удержался от прогулки, — медленно произнес он, терпеливо дожидаясь, пока остынет чай. И его собственные руки, пока что не нашедшие в себе силы, чтобы вручить заветный подарок, притаившийся совсем незаметно за низким деревянным столом да россыпью подушек, перестанут дрожать. Хотя, конечно же, от чуткого взгляда Кое это не укрылось. Но вежливости ей было не занимать. — Да, разумеется, — подхватила она его робкую попытку. И мягким взглядом обвела раскинувшийся перед ними сад. — Чуя каждый год приезжал сюда на Хана Мацури. Прогуляться, выпить со мной, развеяться немного, в конце концов. Но в этом году, к сожалению, не вышло. У нас всех так много работы. Не до праздников. Кое умолкла, и сладковатый, ласковый ветер вновь дохнул в их сторону, встревожив и аккуратно разложенные салфетки, и висящие над дверным проемом медные колокольчики. Но звук, издаваемый ими, показался Мори как никогда печальным. У него тоже ни выходных, ни качественных праздников — очень, очень давно никакого снятия напряжения, кроме пары часов за вином по особым поводам. Но достаточно ли под его руководством отдыхает хранящая молчание Кое, чье лицо под слоем косметики с самой их встречи показалось Мори чрезмерно бледным, даже невзирая на очень светлый тон кожи? — Я готов устроить для вас любой праздник, — вкрадчиво произнес он, вплетая свой заниженный голос в красивый, но траурный перезвон. Порыв ветерка игриво встрепал густую и пышную челку Кое, прошелся по волосам незатейливой лаской, и Мори поймал себя на мысли, что не против сейчас быть на его месте. Что теперь из того, что жизнь полна печалей? Разве не он приложил все усилия, чтобы печали те принадлежали больше другим, чтобы они не снимали траура. Не он ли изо всех сил пытался устроить так, чтобы праздников было как можно больше? И имеет ли значение, что для того, чтобы на торжествах безмятежно лилось по бокалам дорогое вино, сперва, зачастую, должна пролиться чья-то кровь? Яркая, как влажные на вид губы Кое, которые так медленно и красиво разомкнулись для ответа. — Ваш приход — уже праздник, — отозвалась она в тон, подражающе снижая свой звучный голос до шепота. — А если вы желаете отблагодарить за то, что и без того являлось моим долгом… то… — Я просто настаиваю на том, чтобы доставить вам удовольствие, — так же многозначительно ответил Мори, сам склоняя шею. Длинные боковые прядки волос слегка пощекотали ему щеки в вежливом и таком непривычном уже теперь, когда долгие годы кланяются лишь только ему, жесте. Кое заглянула Мори прямо в глаза, излишне смело, но показалось, что тепло ее взгляда коснулось кожи, как ветерок. Многозначительность, недосказанность… Почему они сегодня немного замутняют голову, словно вместо чая был принесен и отпит другой напиток, крепленый долгими десятилетиями? Быть может, потому что Мори Огай, босс Портовой мафии, вдруг вправду решил раз в жизни дать себе волю побыть немного расслабленным и взволнованным, не лучше, чем какой-то юнец? Но тепло продолжало заливать щеки, вилось внутри змеиным клубком, и сердце сызнова билось по-тахикардийному часто. Мори хорошо для себя понимал: Кое может намекать на старый, давний долг, о котором, казалось, только он один уже и помнит за давностью. А, быть может, он один и вообразил, что таковой за Кое когда-то вообще имелся. Или — что он просто неправильно истолковал смысл ее слов, трепетность касания, увидел просьбу в покровительстве там, где ее и вовсе не имелось. Другой бы, напротив, напомнил, возвел долг в культ, заставил его оплачивать. Но к чему то было Мори, если Кое и без этого верой и правдой служила ему? Впервые за долгое время, обычно проницательный Мори не мог спрогнозировать, либо угадать помыслов Кое. И это будило в нем некоторый интерес, доставляло удовольствие, как любая игра приятна человеку, подверженному азарту, но не всегда способному ставить на кон нечто весомое. Теперь же игра была в общем-то безопасной. Не задайся партия, окажись проигрышной — что тогда изменится для Мори Огая, человека, что мог получить себе любую женщину страны, самую красивую, самую популярную, самую, по общественному мнению, интересную. Но Мори Огай не хотел любую. А лишь ту, чьи зрачки, будто сотканные из взрастившей их обоих темноты, расширились напротив его собственных зрачков. Ту, казавшуюся часто яркой сластью, как одна из тех, что теперь лежали на тарелке нежными, мягкими даже на вид полукружьями, которых вроде и не замечаешь на столе, если они всегда поданы к чаю. Но при отсутствии которых каждый глоток будет пресен, совершенно безлик, неудовлетворителен, даже болезненен для въевшейся в самую подкорку мозга привычки. Словно читая мысли, Кое разорвала зрительный контакт, плавным, отученным движением грациозно подняла сладкое пирожное, чуть сжала пальцами. Шелк скользнул вниз по ее гладкой коже, обнажая тонкое, бледное, будто выточенное из фарфора запястье. Новая волна ветерка вновь печально заиграла колоколами, и в Мори от их мелодичного перезвона что-то защемило внутри, сильнее, чем прежде. Он жадно смотрел на руку Кое, что сражалась и подавала лакомства с одним и тем же изяществом, и в нем просыпался мафиози, однажды давший себе зарок завладеть всем, чем он хочет, без спроса, без уважения к законам. И в первую очередь — тем была Кое, которую лишь иногда удавалось увидеть насквозь. Вот как теперь, когда, осознав, что его одобряют, даже соблазняют, впервой на его памяти так вот откровенно поднимая руку выше, чтобы широкий рукав обнажил побольше, Мори сам развязно взял ее за руку. Еще до того, как Кое несколькими секундами после начала говорить: — Доставите удовольствие, если попробу… Он поднес ее руку к своему лицу, прихватил угощение губами из тут же ослабивших пальцев. Зубы сомкнулись на мягком, тут же тающем во рту. Мори прожевал, окончательно и неторопливо, не поднимая головы, зная, что при этом его волосы щекочут теперь кожу Кое. Его губы при этом касались ее теплых пальцев. Колокольчики все так же печально звенели невдалеке, и звук этот теперь казался траурной мелодией по недавней нерешительности. Быть может, давно нужно было так — подхватить Кое за это самое тонкое запястье, чтобы удобно было взять ртом из ее руки последний кусочек, крепко, уверенно, надолго задержавшись на чужих пальчиках мягкой внутренней стороной своих губ. А затем все-таки поднять лицо, чтобы вновь перехватить взгляд Кое, бегло, совсем лишь на единственный миг, просто чтобы убедится, что ее взволнованное и горячее дыхание, одноритменное с частым дыханием Мори на коже, не показалось ему. Что зрачки Кое сузились и подрагивают, выдавая волнение хозяйки, которая попросту не способна будет солгать перед таким опытным врачом, как Мори, блестяще умеющим распознавать некоторые чувства по мельчайшим реакциям тела. Вот почему — осенило его, подмечающего, что лицо Кое под косметикой теперь налилось более ярким, слегка розоватым цветом, словно та — не превосходно владеющая собой женщина, а всего лишь впервые ощутившая что-то к мужчине девчонка. Вот почему Мори так долго избегал касаться ее, предложить нечто более интимное, чем совместную работу. Ведь при прикосновениях он узнал бы правду, прервал игру, потому что ему достаточно даже малости, чтобы выяснить — волнует ли он другого, либо вызывает только лишь страх, только лишь желание воспользоваться своей влиятельностью. Настоящее влечение сложно изобразить, когда тот, кто тебя внезапно коснулся, может по пульсу сказать, обманываешь ли ты его, не хуже детектора лжи. Пульс Кое теперь часто трепетал под рукой Мори. — Мне понравилось, — серьезно заявил он, а затем еще более вкрадчиво, чуть хрипловато спросил. — А вы испытали удовольствие, дорогая? И замер, считая удары ее сердца под машинально вдавившемся в кожу большим пальцем. Под грустный, уже ставший привычным звон Мори весь напрягся, поджидая ответа Кое. Чьи зрачки все так же подрагивали, но губы растянулись в улыбке. Одних глаз мало — то могло быть удивление. Но сейчас Мори узнает все точно, ведь игра его, уже не такого, о увы, юного, сильно изнурила. Того гляди и сердце начнет изнашиваться. Пусть Кое скажет на чистоту, а то переволнованный Мори просто не знает уже — хвататься ему за стыдливо припрятанный подарок или за спокойно лежащий в кармане скальпель. Не факт, что тот будет пущен против не желающей его Кое, однако им Мори вполне способен достаточно разгромить ее хорошенький, ну прямо кукольный домик. Просто чтобы наконец уже дать выход таким непривычным, таким сильным эмоциям, от которых кровь, как любят выражаться поэты — вот-вот закипит. Наполненные жестокостью мысли поглотили, заползли в пылающую от напряжения голову и, наверное, так бы и остались там, наращивая свою силу, если бы только… Если бы только голос Кое не был наполнен такой искренностью, что Мори не пришлось даже прислушиваться к ее пульсу, чтобы различить в нем хоть толику обмана: — Каждое мгновение с вами, Огай-доно. Каждое. Она не злилась на него, о нет, но была наполнена настолько всепоглощающим сочувствием, что у Мори перехватило дыхание. Да, это же правильно, это логично, никому не доверять при такой-то жизни, которую вели они оба. Именно поэтому она поддалась ему, позволила овладеть инициативой, прислушаться к себе в ожидании самой болезненной, самой жестокой лжи. Вот только правда сейчас ударила гораздо сильнее. Мори не разжал своих пальцев, не отпустил Кое, все так же неверяще, удивленно вглядываясь в ее лицо. И будто наяву слыша средь ласковой музыки ветра вплетшийся в нее смех Элизы. Раз за разом повторяющий то, что Мори и без того прекрасно знал: — Дурачок! Какой же ты дурачок, Ринтаро! — И правда… — машинально согласился он и только теперь ощутил, как вздрогнула Кое, неловко, смущенно дернув пальцами в молчаливой просьбе отпустить. Тогда-то он придержал ее снова. И потянулся назад, к забытому до сих пор свертку, к подарку, на выбор которого у Мори ушло столько сил и времени! Нельзя, нельзя было теперь уйти и не взглянуть на ее реакцию. Ведь незнание этого мучило бы Мори весь остаток жизни. Как и недовольство Элизы, конечно же, но… Это совсем иное. — Для вас, дорогая моя. От меня лично. Он хотел добавить бы еще столько всего. Поблагодарить, похвалить, подметить то, что обычно оставалось скрытым, незамеченным, либо — просто разумеющимся. Но не смог. Силы покинули его, оставив после себя лишь странное облегчение. И возможность смотреть, как взволнованно-быстро, вопреки холодной сдержанности, будут возиться пальцы Кое с невзрачной однотонной бумагой, облегшей заветную коробку. Мори прекрасно знал, что Кое обнаружит внутри нее. Знал и так пылко ждал этого, но в последний момент — нервно отвел взгляд. Аккурат в тот самый момент, когда губы ее, мягко разомкнувшиеся, издали такой чувственный вздох. Вздох удивления. И, кажется, даже радости. — Не знала, что у вас настолько тонкий вкус, — выдохнула Кое и тут же умолкла, не проронив ни единого звука. Так и замерла, скрывшись за краем широкого рукава. Но глаза ее — невольно приметил Мори — блестели довольно и ярко. Словно у Элизы после новенькой, одетой с иголочки куклы, после полной конфет коробки, после каждого маленького, но такого приятного сюрприза. — Девочки даже спустя много лет все равно остаются девочками, — вспомнил Мори ее мягкие прощальные наставления, неожиданно серьезные, взрослые, совсем не подходящие той, что по возрасту своему еще должна была в школу ходить. — Даже те, кому не повезло здесь оказаться… Поэтому — прояви сдержанность, Ринтаро, и терпение. И не дави слишком сильно. Вот тогда-то, — губы Элизы изогнулись в хитрой улыбке, — будь уверен, она приласкает тебя так, как ты всегда и мечтал. От воспоминаний, от проснувшегося предвкушения успеха — ведь не исключено было то, что Элиза попала в самую точку, — от игривого теперь взгляда Кое, Мори сделалось жарко. А ветер будто нарочно стих, и даже колокольчики замолчали. Как он мечтал? Вот так же, наверное, чтобы пахло сластями и свежестью, чтобы жар плавно и медленно тек по коже. Хотел смеси запахов цветов и дорогого чая, хотел искрящихся, заинтересованных собой глаз, хотел… — Я была бы не прочь примерить. При вас, если нет возражений. Если, конечно, вы того хотите, — напевно произнесла Кое, так и не отняв рукава от лица, и Мори показалось, что он задохнется без пары глотков уже забытого чая. Он нервно потянулся к нему, сделал пару глотков густого, зеленого и с изумлением обнаружил, что ставшие влажными от волнения пальцы слегка скользят по простывшему до легкого холодка фарфору. — Доставьте мне и это удовольствие, — произнес он, медленно возвращая чашу на место. Кое опустила лицо, и высокая ее прическа оказалась совсем близко к рукам. Мори осторожно, словно для поощрения, а не для ласки прикоснулся кончиками пальцев к волосам возле длинных, богато украшенных шпилек. Каждая из них остра, прекрасно знал Мори, может быть, даже острее его скальпелей. Каждая из них — смертоносна. Позолота в ярких, словно цветы волосах, ну будто шипы на розах. Если бы Мори возводил себе личный, традиционный чайный садик — он бы выбрал не успокаивающее цветы, что росли в небольшом здешнем дворе. А их — ранящие, прихотливые, возбуждающие что-то в душе. Он бы лично утирал росу с их стеблей, срывая для Кое. Ах, как красиво бы смотрелся сейчас белый бутон среди этих ярких волос, среди этих шпилек, которые так хотелось бы властно выдернуть из прически. Но Мори сдержался, лишь позволил себе осторожно провести по чужому виску и объявил, что будет с нетерпением ждать примерки. Кое медленно, не распрямляя до конца шеи, поднялась. Подарок она держала на уровне груди, крепко-крепко прижатым. Напоследок она будто бы случайно задела свободной рукой руку Мори и медленно прошла мимо него. Бесшумная, такая легкая для своего высокого роста. Мори снова потянулся за чашкой, допил, но жажда никуда не исчезла. — Динь, динь, динь, — звенело в его голове, будто Элиза сподобилась сейчас посмеяться рядом. Время замерло. Да, Мори знал, что женщины переодеваются иногда очень, преочень долго. Сама Элиза иногда испытывала его терпение настолько, что приходилось помогать с пуговками, с бантами. Так что опыт у Мори был, и он мог спокойно помочь и Кое. Но у той разве не имелась целая толпа служанок? Около пяти девиц поклонились ему, только встречая у входа. Тем не менее, прекрасно помня о них, Мори едва сдерживал себя от того, чтобы проследовать в комнаты и предложить личную помощь. В нетерпении он поднялся, досадливо ощущая, как больно давит шов ставших тесноватыми в районе ширинки брюк. Касайся дело чего другого, он не стал бы промедлять, а теперь, сделав несколько нервных шагов, неподвижно замер под колокольчиками. Поднял руку, намереваясь позвонить, а взгляд будто приклеился к двери, из которой могла появиться Кое. Но пальцы его не успели вызвать печального перезвона. Мори так и замер, когда дверца медленно отворилась. — Динь, динь, динь, — зазвенело в голове еще громче. Белый шелк наряда оказался слишком густо заткан алым. И если бы сама Кое была чуть менее яркой, то могла бы потеряться в столь насыщенном оттенке. Но она не была похожа на розу, о, вовсе нет. Скорее на огненный цветок, о котором Мори, будучи еще ребенком, читал какую-то сказку. Причудливую, полную цветов, ярких, словно артериальная кровь, и выдуманных человеком птиц, зверей, невероятных, волшебных персонажей. Которых Мори знал, и которых — узнал совсем недавно, когда появилось время. То было его величайшей тайной, сокрытой ото всех. Тайной, что он иногда, при всем своем положении, сущее дитя. Но всегда была возможность действенно лгать, что выдуманные истории — для Элизы. Только лишь для нее одной. Кое улыбнулась и осторожно сделала полуоборот. Длинные полы вторили ее движениям, заиграли, красиво расстилаясь у ног. — Огай-доно… — певуче заговорила Кое. — Этот наряд… Он же не сшит только что, правда? Он… Элиза бы точно назвала его полным глупцом, опять, в который раз за этот день! И, чтобы не быть им, Мори опустил наконец-то руку, стремительно приблизился к Кое. Обошел ее по кругу, уже точно убеждаясь, насколько безупречно село выбранное им одеяние. Идеально, совершенно идеально. Кроме, пожалуй, того, что Мори совсем упустил из виду, что возбуждение его никуда не прошло. Что оно — вполне очевидно, и особенно теперь, когда он приблизился. А его расстегнутый пиджак ничуть не скрывает его. Губы вмиг стали сухими, то ли от сласти, то ли от слишком крепкого чая, их так стянуло, что Мори поспешно облизнул их. Быстро, вроде украдкой. Но могло статься, что Кое — заметила. Сияющая Кое, будто счастливая невеста на свадьбе. — Вышивалось для императрицы, — хрипловато ответил он, только сейчас подмечая, что пояс затянут спереди помпезным, высоким бантом, словно бы специально для того, чтобы было проще развязать его. — Вот как… — теперь Кое могла и лгать, но в той лжи было одно лишь кокетство. Она медленно взмахнула ресницами и, сделав шаг вперед, оказалась почти что у возбужденного Мори в руках. — Выходит, я достойна этой чести, — прибавила она, делая навстречу Мори еще один крошечный шажок, — ведь со мной рядом император. Но и этого незначительного движения оказалось предостаточно. Мори более не стал колебаться — обхватил руками ее, обернутую в дорогие шелка, словно тот же подарок, скрытый за плотным слоем оберточной бумаги. Прижал к себе, крепко-крепко, будто бы желая и не выпускать из объятий вовсе, ведь так долго, так чертовски долго пришлось этого ждать! Мечтать, представлять, гадать, как же в итоге все это обернется в реальности? Лучше. Гораздо, невообразимо лучше, чем вообще представлялось Мори. Потому что даже в смелых своих мечтах он не мог представить тяжесть ее рук, скользнувших по плечам, тепло дыхания, коснувшегося кожи, а затем — и его собственных губ. Так робко и нежно, словно и не было у Кое еще ни одного поцелуя, словно вся она, непорочная и чистая, как первые распустившиеся цветы, целиком и полностью принадлежала теперь ему, Мори. Хотя разве это было не так? Он целовал ее, не в силах найти себе былое терпение, самообладание, не в силах отстраниться, чтобы взглянуть в ее смеющееся лицо, чтобы рассмотреть ее еще раз, такую красивую в наряде Мори, в руках Мори, все гладящих и гладящих теплый, гладкий шелк. — Прошу вас, — наконец подавшись назад, попросила Кое и по-девичьи трогательно, моляще опустила вниз длинные ресницы. — Прошу вас, господин мой, избавьте меня от необходимости портить такой прекрасный подарок. Боюсь… моего опыта совсем недостаточно, чтобы… Она вздохнула, изящно прикусив белоснежной кромкой зубов не потерявшую былую краску нижнюю губу. И сама направила руки Мори к широкому поясу, сама показала, где именно потянуть, что расправить, как развязать… И это Кое, потратившая столько времени, столько лет, чтобы изучить искусство женщин, создавших из своей одежды настоящий культ, теперь предлагала Мори помочь ей раздеться! Самому развернуть самый роскошный дар, который только судьба смогла бы ему преподнести. А теперь — самолично, добровольно вручала в руки, разрешая отвести в сторону изящный воротник, припасть губами к изящной линии шеи и целовать. Целовать, упиваясь вздохами, стонами и шепотом, самым сладким, самым дурманящим, бьющим в голову гораздо сильнее выстоянного вина, в котором он-то считал себя настоящим гурманом! Плотно прилегшая к телу ткань потекла под пальцами, ослабла, расправляясь на полы. Широкий пояс и вовсе соскользнул на пол, к босым, как оказалось, ступням Кое, щекотно пройдясь краешком по пальцам. И она хихикнула, не сдержавшись, настолько заразительно, что и самого Мори проняло улыбкой. Избавило от тянущего, странно-тревожного ощущения, засевшего где-то глубоко внутри. — Я хочу этого, — шепнула ему Кое, доверительно и нежно, обведя край уха острым кончиком языка, настолько умело, что Мори вновь прошило дрожью. — Я хочу этого с тобой, Огай, сейчас, да, сейчас. Ужасно хочу. Ее голос совсем не дрожал, не лгал и не сомневался, как и вся она — уверенная, расслабленная, разрумянившаяся удовольствием от совершенно заурядной ласки, в конце концов, разве мог Мори похвастаться искушенностью в подобном деле? Нет, конечно же, нет, не таким он был человеком. Но для нее… ради нее… был готов постараться. Стать лучшим, ведь разве не таковым должен быть в глазах своих подчиненных босс Портовой мафии? Разве не таковым должен выглядеть в глазах влюбленной женщины ее мужчина? Но Кое опять не дала ему размышлять больше. Она потянула его за собой, вниз, к широким подушкам, на которых наверняка можно было не только с удобством сидеть, а теперь им выпал отличный шанс проверить это без каких-либо промедлений. И Мори старался опускаться вслед плавно, щадяще, наслаждаясь каждой секундой сближения. Но стоило ему ощутить ее под собой, и руки сами собой жадно обшарили ее тело, помогая скорее улечься — такое податливое, доступное, на котором в итоге оказалась одна лишь рубашка — короткая, очень тонкая, с нежностью скользящая под руками. Оперевшись левой рукой о подушки, правой Мори огладил грудь Кое. Чуть жестковато, словно на медицинском осмотре. Отдал должное упругости, форме, сжал пальцы на одном из затвердевших сосков, несильно потер его между подушечками. И это вызвало реакцию, вполне ожидаемую, но все равно в итоге ударившую под дых — Кое ответила на его ласку слабым, почти что жалобным стоном. А потом снова позвала Мори по имени. Без формальностей, без всяких приличий, с такой самозабвенной любовью, какую Мори не слышал ни от кого за всю свою жизнь. Продолжая переминать раскрытой ладонью ее грудь, Мори подался вперед, к Кое, сближая их лица. Она обвила его за шею и сама поцеловала, влажно и глубоко, мягким языком скользнув Мори в рот, приласкав, огладив и тут же исчезнув, словно бы специально позволяя догнать себя за мягкими, приглашающе приоткрытыми губами. Рука Мори скользнула по ее телу, огладила бедро, сомкнулась на нем, сильнее отводя его в сторону. Прошлась по внутренней стороне, все выше, до влажного жара, до раскрытых теперь, словно бутон цветка, половых губ. И, непрерывно, самозабвенно целуя Кое, Мори прошелся меж них ловкими пальцами, притерся ими, лаская мокрый, хорошо возбужденный клитор, скользящий из стороны в сторону под скользкой и нежной кожей, невероятно нежной, готовой спорить этим качеством с любыми самыми лучшими шелками. Кое слабо стонала ему прямо в рот, пока Мори не нажал двумя сомкнутыми пальцами чуть сильнее. Тогда-то она затряслась, вскинулась низом, и Мори ощутил, как сильно ее подогнутые вверх колени на пару мгновений обжали его бока. Теплая влага обильно засочилась на пальцы. Кое лихорадило, выгибало, и Мори, чья жажда, наконец, утолилась ее слюной, ощутил, что его всего самого обдал горячий пот. Он двинул пальцами еще несколько раз, мягко спустился ими чуть ниже, слегка проникая в Кое, тут же задрожавшую еще сильнее. Погрузился в нее едва ли лишь по одни подушечки, но и этого хватило, чтобы член дернулся в штанах, словно от слабого электрического разряда. Кое внутри была горяча и приятна, совсем такая, как Мори себе представлял. Тяжело дыша, он оставил в покое ее рот, теперь припухший и более яркий, снова так и оставшийся приоткрытым. И рывком поднялся на колени, поспешно скинув с себя пиджак и глядя прямо в лицо Кое — теперь такое румяное. Наполовину опущенные ее веки дрожали, будто рябь на воде. Густые ресницы откидывали на совсем девичий румянец длинные, красивые тени. Так странно, что темные, от светлого. Ведь ресницы у Кое тоже рыжего, теплого цвета летнего заката над морем, совсем как и волосы. Все светлое отбрасывает темные тени. И, быть может, в том, что изначально темно, больше света, больше тепла, чем в том, что считается положительным? Мори прямо сейчас ощущал это. Его собственная рука, впервые за многие годы немного нетвердая, ужасно неловкая на пряжке ремня чуть подрагивала. Да и другая, на которой он удерживал свой вес — тоже. Будто Мори в самом деле мог волноваться. Будто все, что происходило с его руками, такими уверенными во время сложнейших операций, во время самых изощренных убийств и пыток, даже во время убийства прошлого босса, не объяснялось с точки зрения физиологии, а было следствием того, насколько сильно его волновало будущее обладание самой прекрасной женщиной на свете. Раскрытой перед ним, дышащей теперь мелкими глотками, отчего грудь ее соблазнительно подрагивала под полупрозрачной рубашкой. Мори сам не сразу задышал ровно. Оставил пока ремень, откинул волосы с лица, чуть влажные, а потому такие раздражающе-непослушные. Сделал последний отрезвляющий вздох и уже по-твердому ловко расстегнул брюки, приспустил их достаточно, высвободил член, слишком твердый от недостатка внимания. И только потом, совершенно случайно встретившись с Кое взглядами, зачарованно замер. До того красиво тлели искры похоти на самом дне ее пронзительных глаз, ярко-алых, как вся пролитая ею кровь. Как давно уже стершаяся краска помады, что осела теперь сладковатым привкусом у Мори на губах. — Иди ко мне… — поманила Кое, позвала, раскрыв навстречу руки, беззащитная, нежная, такая мягкая, что голова шла кругом и дыхание замерло, застыло где-то в гортани ужасно мешающимся комом. И Мори послушался, опустился на нее, неловко скользнув увлажнившейся головкой между ее ног, удобно, широко раскинутых, приглашающих. Мягко двинул бедрами, пристраиваясь, толкаясь членом сразу глубоко, как можно глубже, и сам, к своему огромному удивлению, не сдержал восхищенного стона. Слишком хорошо, слишком приятно это оказалось, восхитительно, до мельтешения черных точек перед глазами. — Вот так, — выдохнул он, успокаивающе, так хотелось бы ему самому, но вышло скорее жалко. А еще — ужасно невнятно, ведь стон дрогнувшей под ним Кое заглушил другие звуки. И вся она, раскинувшаяся под ним, принимающая с такой охотой, с таким удовольствием, заслонила абсолютно все другие ощущения: и то, как промозгло тянуло с улицы дождевой свежестью, и как оглушающим шорохом трепетала листва, и как шелестело раскинутое под ними красивое, только-только из-под иголочки кимоно… Все это будто отошло на второй план, забылось, оставив вместо себя один лишь только жар тела Кое, податливого, влажного, так сладко изгибающегося при каждом толчке. Обжимающего с неожиданной силой коленями, будто бы он, Мори, мог решить в последний момент пойти на попятную, отстраниться и оставить ее, разгоряченную, неудовлетворенную, совершенно забывшуюся в подступающей волне наслаждения. Мори и сам чувствовал ее подход, близко, очень близко. Но не решался ускориться, боясь окончить все слишком быстро, возмутительно невнятно, ведь оба они так долго шли к этой минуте. И разве не будет обидно прервать все, толком даже и не распробовав, не поняв, а пришлось ли им по вкусу это новое увлечение, как приходится неизвестный, пока еще неиспробованный деликатес? От таких ассоциаций захотелось лишь рассмеяться. Но Мори — не смог, поперхнулся стоном в тот самый момент, когда Кое изогнулась под ним особенно сильно. Всхлипнула, вонзив свои пальцы, такие острые, ухоженные, прямо Мори в плечи, ощутимо и больно даже сквозь ткань рубашки, но и та — заскрипела, стоило лишь только Кое усилить нажим, заскрестись, будто бы в поиске… опоры. И глядя в ее распахнутые, практически безумные от удовольствия глаза, Мори ощутил, как пропустило несколько ударов его собственное сердце. — Ну-ну, — склонившись к ее уху, хрипло прошептал он, не зная даже, а слышит ли она его вообще в блаженном забытье, но стараясь изо всех сил продлить его короткими, ритмичными толчками. — Держись за меня, дорогая. Я рядом. И буду. Обещаю. Голос ее сорвался на жалобные всхлипы, такие чувственные, такие проникновенные, каждым своим звуком задевающие раз за разом что-то внутри. — Я… знаю… — подобным шепотом ответила Кое. И вновь задрожала всем своим телом, запульсировала глубоко внутри, так тесно и сильно обхватывая собой Мори. Что и он, целуя Кое в разомкнутые, безучастно-нежные губы, перестал быть уверенным в том, что продержится достаточно долго. Он замер, до боли впиваясь зубами в мякоть нижней губы. Перевел дыхание, чувствуя, как лоб сходится над переносицей морщинками. Хрипловатое дыхание Кое казалось теперь очень громким. Но вскоре она расслабилась под ним, обмякла. И ощутив ласковое, приободряющее прикосновение к руке, Мори продолжил двигаться, высоко поднимаясь на каждом толчке, почти выводя член, чтобы, заполняя Кое собой, всякий раз неизменно проходиться с нажимом по ее клитору. Он опробовал несколько разных углов, чуть сдвигаясь то выше, то ниже, все более и более ускоряясь, насильно изгоняя из головы все мысли, совсем как когда еще начинающим свой путь в интернатуре молодым доктором брался впервые за полостные операции. Тогда кто-то из наставников сказал ему, что мысли нужны не всегда. Иногда важны лишь движения, свои ощущения от них, они и ведут к успеху. О, Мори давно забыл о том, ведь минуло столько времени, но теперь вот — вспомнил. Вспомнил и отпустил страхи о несостоятельности, ведь полагаясь на свои ощущения, он ни разу не просчитался. С трудом, но он отогнал рациональность, и для него остались лишь стоны Кое, мелодичный перезвон и блаженство, всепоглощающее, такое сладкое, гораздо полновкуснее любых творений кондитеров. Внутри Кое было так влажно, что вскоре все обступающие звуки перекрыли другие, ужасно громкие, совершенно бесстыдные, но бессловно свидетельствующее о самом сильном, самом искреннем возбуждении. И Мори сам уже потихоньку всхлипывал, когда Кое судорожно изогнулась и крепко сжала его в себе. В этот миг Мори снова застыл, окаменел, с наслаждением сливая в нее свое семя, совершенно забыв о том, что перед уходом на всякий случай захватил с собой парочку непочатых резинок. Но то теперь казалось такой мелочью по сравнению с захлестнувшими с головой ощущениями. Он еще раз качнул бедрами, извлекая этим движением более громкий и влажный звук, и тут же расплылся в улыбке, глядя на ответную на лице Кое. — Огай-доно… — медленно простонала она, закатывая глаза. Это почтительное обращение заставило еще не опавший член Мори еще раз непроизвольно дернуться в ней. Так было приятно, так хорошо, что Мори сдержанно застонал, прежде чем аккуратно покинуть гостеприимное лоно Кое. И тут же привлек ее к себе, благодарно припал к ее губам, заключая в объятия. Теплую, разморенную, совершенно восхитительную на ощупь. Ее руки обвились вокруг него, заскользили по чуть увлажненной от пота рубашке, разминая, лаская спину. Улучив момент, Мори, продолжая непрерывную череду влажных, чувственных поцелуев, добрался до высокой прически Кое, выдернул шпильку, вторую, и с металлическим дребезжанием мечей они полетели на пол. Третья поддавалась неохотно, наверняка больно потянула за пряди, и Кое легонько взвизгнула, засмеялась, словно девчонка, отстранилась, и извлекла ее сама. Тут же ее рыжие, яркие волосы, чуть завитые от укладки, обсыпали мягкой волной руки Мори и ее плечи. Глаза Кое, замершие напротив, лучились теплом. Ее грудь высоко вздымалась у груди Мори, и было сейчас очевидно, что их сердца стучат в одном учащенном темпе. — Кое-сан, — прошептал он в ответ, хрипловато, почти заискивающе, ощутив, как теплая волна обдает низ живота. И как Кое скользнула рукой меж ними, вынуждая уже самого Мори немного податься назад. Огладила там, где сейчас у него так сладко ныло, обернула рукой вновь поднявшийся член. Острые ноготки тронули головку, совсем слабо, но вместе с тем так чувствительно, что Мори вновь не удержался от стона. Впервые за долгое время он ощутил себя податливым, даже готовым подчиниться. Подчиниться тому, как мягко и медленно женщина укладывает на спину теперь его, все придерживая за член, и, надо признать, ему было так приятно откинуться на подушки. Кое нависла сверху, застилая мир теплым светом своих волос, сама прихватила его губы своими. Ее пальчики порхнули к яичкам, помяли их, все так же до одури возбуждающе покалывая точеными ноготками. Мори сам закатил глаза, расслабился настолько, что его руки безвольно упали на подушки. — Ваша Кое-сан, — совсем тихо сказала Кое, отстраняясь от его губ, подаваясь назад. Мори, обладающий обычно идеальной реакций и хваткой, даже не успел ничего предпринять для того, чтобы удержать ее. Но было вовсе и не нужно. Широко раскрыв глаза он заметил, как она, извлеченным из-под подушки платком, красивым, белоснежным, будто снег, промокнула себя между расставленных по обе стороны от бедер Мори ног. Опираясь на колени, она проделала это грациозно, словно напоказ, отводя корпус далеко назад, выставляя вперед грудь с набухшими, очень яркими даже сквозь полупрозрачную ткань сосками. Мори задержал дыхание, широко раскрывая глаза, ощущая, как капли смазки сочатся из расщелины на головке члена. — Так нам будет приятнее продолжать, — объяснила Кое, вновь опуская ресницы, и их тени тут же легли на яркие, о, такие яркие теперь, просто пылающие щеки. Но вопреки вроде бы очевидной стеснительности, Кое высоко подняла платок, словно специально демонстрируя Мори огромное влажное пятно на нем, высоко, на уровень плеча, а затем изящно отпустила себе за спину, словно барышня из европейских романов, бросающая платочек своему рыцарю на турнире. Мори так и смотрел на нее во все глаза, едва совсем не запамятовав о том, что нужно дышать. Вспомнив об этом, он втянул в себя как можно больше воздуха, отчего член завибрировал, и Кое мягко погладила его раскрытой ладонью. — Простите, что я в вас… — почти просипел Мори, не зная, что можно еще сказать, не в силах придумать ничего лучшего, хотя, возможно, опять глупил. — Я лишь хочу, чтобы ты сделал это снова, — нежно и ласково произнесла Кое. Мори сладко выдохнул, чувствуя, что член его еще сильнее увлажняется в ее руке. И пока он еще не успел до конца ощутить невероятно волнующее, восхитительное ощущение, вызванное такой незамысловатой недоговоркой, Кое легко подвинулась чуть выше и, направляя его рукой, легко ввела в себя. Опустилась до упора, принимая весь целиком, и плотно обжала. Двинулась вверх, мягко опустилась, и только тогда Мори с изумлением понял, что пальцы его скребут по неудобно-гладкой вышивке на подушках. Ошарашенный, он попытался помочь Кое, двинул бедрами снизу, и она застонала, далеко отгибаясь назад, словно тетива лука. Мори видел, как красиво подпрыгнула ее грудь под теперь, казалось, почти невидимой тканью. И двинулся навстречу еще раз, еще, и еще, а затем она вновь перехватила инициативу, и поймать ее неутомимый ритм Мори уже не смог. Ему оставалось лишь лежать и наслаждаться, и все удовольствие, что он ощутил до этого стало казаться лишь бледным подобием тех замечательных ощущений, которые он получал теперь, сполна, так щедро, так хорошо… Мир поплыл перед глазами, заслоненный алым маревом, расплывшейся яркостью волос Кое всякий раз, когда она наклонялась к нему за поцелуем. Ни на секунду не замирая, не останавливая движений, приятных, расслабляющих, настолько, что Мори окончательно потерял ощущение времени. Лишь покорно прихватывал своими губами ее губы и сдавленно вздыхал, вздрагивал ей навстречу. Послушно и безропотно, совершенно не возражая против любой задержки, любой смены темпа. И пусть, пусть будет так, ведь в эту минуту Кое владела им с ответной пылкостью, с не менее жарким и страстным желанием, вкладывая всю себя в эти частые толчки. Так, чтобы у ее мужчины и мысли не возникло посмотреть в сторону другой женщины. Но Мори не посмел бы. Ведь даже сейчас перед закатившимся под веки глазами стоял только лишь ее образ — возбужденной, раскрасневшейся, сладко стонущей от пульсации его семени глубоко внутри, наверняка такой горячей… — Иди ко мне, — хрипло попросил Мори, когда Кое обессиленно соскользнула с него. И все же прилегла рядом, примяв тяжестью своего тела мягкие подушки. Они молчали, пытаясь восстановить дыхание, пытаясь судорожно сообразить, как им быть дальше. Как вести себя перед знакомыми, подчиненными, всем миром, что остался сейчас далеко вокруг крошечного, пустынного сада, открытой веранды, приватно запертой лишь только для них двоих. Думая об этом, Мори лениво перебирал прядь за прядью волос Кое, мягких, ярких, таких приятных под пальцами. И не в силах сообразить ничего дельного продолжал свою ласку раз за разом с самого начала. — Огай… — сладко потянулась под руками Кое. Потерлась виском о ладонь, прильнула боком, натянув на них двоих длинную шелковую полу забытого кимоно, теперь отлично сошедшего на роль одеяла. — Если будет нужно, — привлекая его внимание, промурлыкала Кое и нежным прикосновением пальцев разгладила так и не сошедшие со лба морщинки, — если будет нужно, я снова защищу тебя ото всех. Мори смутился. И вовсе даже не потому, что ему в очередной раз напомнили о тех самых днях, болезненным туманом отпечатавшихся в памяти. Слишком неразборчивых, мутных, до сих пор отзывающихся ломотой во всем теле — кто знает, сколько времени должно пройти до того самого момента, когда яд Достоевского полностью исчезнет из организма Мори. И без того уж не слишком молодого. Но мысли о том, что Кое, его драгоценной, его единственной Кое, в очередной раз придется взять в изящные руки меч, чтобы своей грудью заслонить его, мужчину, между прочим-то, показались как никогда неправильными. Кощунственными и противоестественными. — Ну уж нет, — возможно немного резче ожидаемого возразил ей Мори. И, перехватив ладонью ее пальцы, с жадностью прижал к своим губам. В такой пылкой, почтительной ласке, что краска смущения огнем запылала на щеках Кое. — Не в этот раз, дорогая, — пояснил он, напоследок пройдясь по тыльной, нежной стороне до самого запястья. — Позвольте мне хоть раз увидеть вас слабой. Окажите честь. Или неужто я не заслужил этого? Губы Кое разомкнулись, чувственно, столь соблазнительно, что Мори едва сдержался и не приник к ним опять. Но тогда это прервало бы ужасно важный разговор, который должен, просто обязан состояться! И Мори ждал, послушно и терпеливо, поглаживая своими пальцами ее, пока те не потребовали свободы, не выскользнули прочь. Быть может, такой женщине, как Кое, и в самом деле необходимо чувствовать себя независимой и сильной? Только в том заключается причина их спокойствия, непоколебимости и бесстрашия перед любыми, даже самыми смертоносными опасностями. Однако Кое, несмотря на такие правильные, казалось бы, рассуждения, не спешила отказывать. Но улыбнулась по-лисьему хитро и, протянув ту самую, обласканную Мори руку, ловко сняла застрявший среди спутанных прядей лепесток, позволив ему щекотно соскользнуть по шее вниз, на ровные деревянные доски. — Раз того желает мой Огай, то могу ли я воспротивиться? — с притворной печалью вздохнула она. — Видимо, придется мне совсем заскучать… остаться в тылу… за твоей широкой и надежной спиной… Хотя, с другой стороны, такая великолепная возможность удостовериться в ее полнейшей сохранности, не правда ли? Смех всколыхнулся внутри, защекотал тысячью таких же крошечных, едва ли заметных глазу лепестков. И Мори, впервые в жизни наконец-то вспомнив, как должен вести себя обычный, ничем не обремененный человек, не сумел ему воспротивиться. — Именно, моя госпожа, именно, — ответил он ей немногим позже, едва сумев успокоиться, но уже прекрасно понимая, что заразиться ее смехом будет легче легкого. — Все будет так, как вы того захотите! Или все же — только подумал, что ответил. Ведь впервые за долгое-долгое время и этот продолжительный, несомненно особенный день, Мори знал, что поступил верно. Абсолютно во всем. Он уже ощущал, как первые, пока еще робкие ростки долго подавляемых чувств наконец-то смогли взрасти и потянуться к солнцу — к их общему с Кое, такому теплому и наверняка счастливому будущему. И теперь Мори, впервые в жизни так сильно, так искренне, захотелось как можно скорее очутиться там.