А. Франс
Только дурные и пошлые натуры выигрывают от революции. Но удалась революция или потерпела поражение, люди с большим сердцем всегда будут её жертвами.Г. Гейне
Тонкие пальцы коснулись тяжелой драпировки, отодвигая ее в сторону. За небольшим, промерзшим окном падал снег. Касался стекол, оседая на каменной кладке, и таял, оставляя после себя лишь небольшие темные пятнышки. — Прошу, не надо, — рука, затянутая в черную перчатку, вернула ткань на место. Карета вздрогнула и повернула в сторону, выворачивая на главную площадь. В центре, напротив величественного собора, стоял огромный деревянный настил, с которого неслась обличительная речь.Обвиняли королевскую семью. Обвиняли аристократов и дворян. В бедствии народа. В его нищете. Болезнях. Голоде. Кричали о несправедливости, о том, что люди имеют такое же право на блага, как и власть имущие. Вопрошали, отчего же помазанник божий столь нерадив и не умеет позаботиться о тех, кто был ему вверен. Пеняли на неумелое ведение экономических и политических вопросов. Ругали за излишества, в которых купались наследники престола. Упрекали за растление и развращение молодежи. — И посему, мы — дети революции, вершим наш собственный суд. Над нашими мучителями. Над нашими угнетателями. Над теми, кто считал, что имеет право вести себя с нами, как с собственным скотом. Так вот, знайте, вы проиграли! И сегодня ответите за свои злодеяния! Ура, республике! Ура! Ура! Ура!!! Стоящие рядом с импровизированной сценой, разразись одобрительным ревом. — Чертова глупая толпа, — бросил сидящий рядом с человеком в черных перчатках. –Зачем же верят в эту ерунду? — Им пообещали лучшую жизнь, — ответил тот. — Откуда им знать, что ничего не изменится? А уж когда предлагают так потешить самолюбие… Он кивнул в окно, за которым, среди гула и черной брани, катила разбитая телега с людьми в кандалах. — Господи, — едва слышно. Человек в черных перчатках сжал руки. Сидящий напротив, в глубоко надвинутом на лицо капюшоне, вдруг ожил, дернувшись вперед. — Нет… нет… — длинные пальцы сжали драпировку. — Нет… Капюшон медленно сполз с головы, открывая светлые локоны и бледное, осунувшееся лицо. Глаза смотрели на телегу с ужасом и тоскою. — Прошу, — черные перчатки вновь сжали тонкие пальцы, запутавшиеся в занавесях. — Прошу. — Вы же обещали, — задыхаясь. — Вы же обещали, что с ними ничего не случится! Карие глаза смотрели теперь на тех двоих, что сидели напротив. Смотрели с тревогой, с просьбой объяснить. Ведь ему обещали. Обещали, что если он поедет с ними, то с родными ничего не случиться. Что друзей не тронут. Что всех спасут. Уберегут. Пусть они скажут, что вот сейчас на телегу нападут и заберут тех, кто там. Спрячут. Снимут калечащие их кандалы. И они снова будут вместе. Неважно где и как, просто вместе. — Их спасти возможности не было, — мужчина попытался одеть капюшон на поблекшие волосы. — Нет, — вырываясь. — Нет, так не может быть! Ведь не может… — Прошу, возьмите себя в руки, — хватая узкие плечи. — Вас ищут. Вас хотят убить. Сейчас Вы второй после короля, чью голову желает видеть на заборе народ. — Мне все равно! Это не важно! — скидывая с себя чужие руки. — Это важно! — холодно. — Вы — это все, что осталось у нас. Вы — наша опора, надежда… — На что?! — Вы — кронпринц. Наследник престола. Сын короля. И перед своим народом у Вас есть обязательства. Даже, если он Вас предал. Вы не имеете права от него отвернуться. — Каким бы он ни был: злым, темным, испуганным, — раздался второй голос. — Это Ваш народ. В наступившей тишине было отчетливо слышно, как глухо бьются о телегу с арестантами камни и прогнившая еда. — Сейчас Вам сложно понять, как важно, чтобы Вы сохранили свою жизнь. Но потом… — У меня нет вашего «потом». Простите, — кронпринц распахнул дверцу кареты и ринулся прочь. — Господин Сехун! — раздалось ему вслед. Сехун бросился обратно к площади. В толпу. Его светлые волосы трепал ветер, а он бежал, спотыкаясь все ближе и ближе к помосту. Туда, где были те, кого он любил. Сехун не боялся, что его схватят. Умирать было не страшно — он только сейчас это понял. Страшно было оставаться без них. Тех, кто сейчас стоял там, наверху. Они умирали. А он оставался жить. Среди тех, кому он не нужен и кто не нужен ему. Зачем? С какой стати? К чему? Для чего? Сехун споткнулся о чью-то ногу и упал на колени, пачкая руки в грязи, перемолотой чужими башмаками. Толпа вокруг гудела, пела песни и весело раскачивалась, радуясь новым возможностям. Им, видимо, действительно казалось, что теперь жизнь станет лучше. Что будет легче. Сехун поднял глаза — неужели они и, правда, были виноваты во всех бедах этих людей? В смертях тех, к кому не пустили врачей из-за суеверного страха. В невежестве тех, кто наотрез отказался посещать школы. В желании подзаработать там, где закон это запрещает. В равнодушии. Черствости. Гортанной брани, в которой, как в песочнице росли дети. Неужели они так мало старались для тех, кто сейчас их вешал? — Поднимайтесь, — сильные руки оторвали его от грязной земли и поставили на ноги. — Где же Ваша гордость? На коленях, в слезах, посреди этих мерзких ублюдков… — Чонин, — широкое плечо предостерегающе сжала небольшая ладонь. — Не надо так. Сехун вытер лицо перепачканным рукавом когда-то белой рубашки. Перед ним стояли последние из своих родов. Искалеченные. Потерявшие все. Но живые. — Чонини, Минсок-хен, — шепотом. Минсок кивнул, сжимая тонкие пальцы своими, и попытался улыбнуться. — С нами Чондэ, но он пока не встает с постели, — негромко. — После их пыток он с постели никогда не поднимется! — выплюнул Чонин. Он выглядел отвратительно. Озлобленный. Раздавленный. Униженный… Толпа вдруг загудела с удвоенной силой — на головы первых приговоренных одели веревки. Глаза Сехуна наполнились ужасом, и он дернулся вперед, с охрипшим, обреченным: «Нет!». Там, над люками, готовыми открыться в любой момент, стояли… — Пожалуйста… — сквозь слезы. Минсок сжал его в руках. Крепко прижимая к себе. Отец — мягкий, добрый и потому слишком неуверенный правитель. Мать — женщина, с сильной волей, но слабым здоровьем. Бэкхен, старший брат — веселый, озорной и шумный, отказавшийся от трона в пользу своего более способного младшенького. Чунмен – созданный, чтобы воплощать в себе честь и благородство аристократии. Исин – добрый и верный, готовый всего себя посвятить другим. А еще Хань – вызвавшийся когда-то защищать Сехуна, преданный своему долгу и слову. Барабанная дробь ударила в грудь слишком внезапно. Сехун сжался и, спрятав лицо в рукавах рубашки, тихо завыл. — Чонин, стой! Сехун вдруг оказался без опоры и, пошатнувшись, увидел, как Минсок сжимает в руках чужие, содрогающиеся плечи. — Уже поздно, — услышал он. — Чонини… — по грязным щекам Сехуна снова потекли горькие слезы. Он схватил рычащего Чонина за руки, которые сжимали костыли, и прижался лбом к его плечу: — Чонини… Он забыл. В этом безумии. В этом аду. Он забыл… Чонин — отчаянный, безрассудный, шальной, с королевской кровью и возможностью притязания на престол, он не имел слабостей, ничего не боялся, никогда не отступал. Но сейчас там…там вешали Чунмена. Его маленького, красивого, гордого Чунмена. Того, которого он дразнил. Носил на руках. И любил. Сильно. Преданно. До безумия. — Чонини, — Сехун скомкал пропитанную потом рубашку, пряча чужие горячие слезы, стекающие по его шее. Толпа вокруг взорвалась восторженными воплями и, кидая вверх шляпы, принялась от души радоваться происходящему. — Конец душегубам! — Да здравствует Республика! — Ох, и заживем теперь! Хорошо-то как, братцы! Сехун прижал Чонина крепче к себе: пытаясь уберечь хотя бы от слов. Его глаза скользили по чужим, счастливым, смеющимся лицам. Неужели они заслужили все это? Неужели они действительно так виноваты? Перед этими людьми. Кто пытал. Кто одевал в кандалы. Кто нажимал на рычаг. Кто стоял и смотрел, как бледные, худые лодыжки срываются с наскоро сколоченного помоста. Сехун уткнулся в темную макушку Чонина, чувствуя, как горячие губы безостановочно шепчут в его шею чужое имя. И это отчаянное «Чунмен», воскрешала в голове веселый смех, возмущенное фырканье и тихий, неловкий выдох в чужие губы — Сехун никогда не видел, чтобы так целовались. — Идемте, — Минсок подхватил Чонина под руку и кивнул Сехуну. «Больше нам нечего здесь делать…» Они пробились сквозь ликующую толпу. Вздрагивая от глухих ритмичных ударов. От звуков трещащих под весом веревок. Они уходили. Разбитые. Изувеченные. Погребенные с теми, кого они сегодня навсегда потеряли. Уже у самого конца площади их встретили двое из кареты. — Идемте с нами, — сказал мужчина в перчатках. — Мы укроем вас, до поры до времени. А потом разработаем план и вернем все, что у вас украли и отняли. Сехун посмотрел на Минсока, на Чонина — безразличных, смертельно раненных — вспомнил про не встающего с постели Чондэ, и отрицательно покачал головой. — Мы не вернемся, — ответил он тихо. — А как же Ваш народ? — призывно. Сехун обнял Чонина за талию и выдохнул: — Я ему ничего не должен…