Мясник, умник и платяной шкаф

Сознание вернулось с болью в голове, скрипом в отбитых ребрах и невыносимым тяжелым запахом смерти и гнили, приперченным прилипчивой пылью. Хотелось вдохнуть, чихнуть, протереть заслезившиеся глаза, но массивный кляп из старой тряпки и веревка, сковавшая руки за спиной, не давали возможности даже думать о таких простых человеческих радостях. Еще очень сильно хотелось сблевать от невыносимого смрада, что наполнял легкие через нос, оставляя там склизкий след. Не хотелось думать о том, что производит такой аромат. Не хотелось бояться, что скоро к нему прибавится и запах его собственного разлагающегося тела. Но это был настоящий тупик в лабиринте из разрозненных мыслей. Что бы он себе ни воображал, его ждало нечто ужасное. Оставалось только одно — наслаждаться временным покоем в столь неприспособленном для этого убежище. Стенной шкаф был слишком тесен, ноги были согнуты под неестественным углом, макушка упиралась в стену, а соседи, скорее всего, давно уже умершие, вызывали непреодолимый приступ клаустрофобии и паники. Но не это было самым ужасным. Через пару мгновений после своего пробуждения он отчетливо понял — ужасы только начинались. Не страх и не мертвые тела по соседству, торчащие вдоль стены как старые лыжи в кладовке, пугали его настолько, что он готов был обмочить штаны, и не тот человек, что притащил его сюда и затолкал в шкаф. Самым страшным было то, что происходило за пределами шкафа и было видно сквозь ажурную деревянную дверцу кусками мозаики — чудовищного, невообразимого паззла. Если отключился он от мерзкого шепота странного старика, его скользкого языка на яремной вене, а потом и удара затылком о стену, то проснулся он от звука топора, опускающегося на толстые половые доски. От тупого удара заточенного лезвия о дерево, но перед этим... от хруста разрубаемой кости, суставов и чавканья плоти. Такого, что стыли жилы и сводило зубы, а живот скручивало спазмом. И еще, и еще удар. Как мясник разделывает тушу коровы, мастерски отделяя части тела, снимая мясо с кости, вынимая органы, так и здесь выверенные удары попадали точно в цель. Натренированная, опытная рука опускала топор точно на сустав, чтобы отрубить... руку по локоть, ногу по колено. Чтобы отодвинуть ботинком ненужный теперь хозяину кусок мяса со все еще подрагивающими пальцами, с тонкими ручейками густой крови, вытекающей на пол, с дешевыми металлическими часами на запястье и темными остатками рукава. Он смотрел через маленькие дырочки в дверце, как окровавленные пальцы отрубленной руки пытаются сжаться в кулак, и это зрелище добавляло еще больше безумия в представшую перед ним сцену, если такое вообще было возможно. Рвота давила на горло, но он упрямо сглатывал ее, понимая, что иначе ей же и захлебнется. Хотя... не было ли это более легким концом по сравнению с тем, что ждало его впереди? Кровавая лужа росла и ширилась, вычерчивая новые реки по полу, когда тяжелые рабочие ботинки отодвигали новый кусок подальше от оставшегося тела. Если посмотреть чуть левее, то можно было увидеть стриженый затылок головы, таким же ужасным способом отделенной от тела. И каждый раз... каждый раз, когда ботинки вдруг делали шаг в сторону шкафа, сердце замирало в груди и дыхание застревало в голосовых связках беззвучным стоном, больше похожим на скулеж. И это не было позорным. Такая немужественность. Не перед лицом вот этого, не глядя в разверзшуюся пасть обрубленной плоти с острыми зубами-осколками кости и торчащими трубками вен, не перед бесформенным комом, почти черным от крови, что был раньше живым человеком. И когда казалось, что хуже уже быть не может, появился второй. — Вот, я принес пакеты и бензопилу. — Наконец-то, у меня уже плечи ноют топором махать. Допиливай его, а я распихаю по мешкам. От услышанного диалога он подавился бы своим языком, если бы не мешала тряпка. Выть в голос не стал только из еще большей боязни быть обнаруженным. Вторая пара ботинок прошла по комнате, брезгливо перешагивая через кровавые лужи. Зачем — непонятно, учитывая, что края голубых когда-то джинсов уже были покрыты коричневыми брызгами. — Какая мерзость... — сказал вновь пришедший, отступая на шаг и пытаясь завести пилу. Она кашлянула, но не завелась. — Не смотри на меня так, я ее заправлял, — ответил «мясник» в рабочих ботинках. Затем добавил: — Я думаю вот так и вот так надо, чтобы части на четыре. — Ну да, — подтвердил второй, — так часть будет достаточно маленькой. Кстати, я отметил на карте места, где надо зарыть каждую из них. — Давно я такого бреда не встречал, — пожаловался «мясник». — Почему бы просто не сжечь? — Не я инструкции писал, а уж проверять, поможет ли сожжение или нет, не намерен. В инструкции написано: «Разделить на части не больше десяти процентов от общей массы тела и закопать на расстоянии не меньше мили друг от друга во избежание воссоединения и регенерации». — Я говорил тебе, надо было примотать его к дереву и пальнуть из гранатомета. Так части были бы процента по два и лежали бы на приличном расстоянии. — И кто бы их после этого искал и закапывал? И вообще, у гранатомета не такой разброс. — Умник. «Умник» только хмыкнул в ответ и снова дернул бензопилу за шнур, она взревела и выбросила вонючий бензиновый выхлоп, заполняя комнату новым удушливым запахом. Он уже в полную силу дрожал, лежа в шкафу, скрюченный, связанный и измученный. Согласный принять смерть от собственной рвоты, от голода и жажды через пару дней, да пусть хоть дом на него обрушится, лишь бы не нашли его эти двое маньяков, что, ни секунды не сомневаясь, опускали пилу на все еще одетое в куртку и обрубки штанов туловище. Но планам его не суждено было сбыться, не настолько сильно оказалось его израненное тело, чтобы сдержать громкий воющий стон, когда бензопила с ревом и чавком вгрызлась в ребра и позвоночник, разбрасывая вокруг ошметки органов и крупные брызги крови. И только одно стояло теперь перед его внутренним взором: как пила вгрызается в его собственный живот, как отделаются его руки и ноги с дергающимися пальцами и спазматически сжимающимися мышцами, с фонтанами крови и внутренностей. И этот крик нельзя было сдержать никак. Уж точно не старой тряпкой. Но кульминацией стало то, что могло присниться только в самом страшном кошмаре. Пила вдруг оборвала свой визг, и обе пары ботинок повернулись в сторону шкафа. — Ты слышал это? — «мясник» сделал пару шагов в его сторону, и дверца шкафа вдруг резко распахнулась, лишая его мнимого убежища и чувства безопасности, единственной преграды между жизнью и смертью. — Вот черт, тут один живой! Эти слова «мясника» дернули какой-то последний рычаг в его теле и душе, словно выпуская наружу весь ужас пережитых часов или, быть может, дней. Мгновений кровавой расправы перед его глазами. Все свернулось и затопило его сознание яркой вспышкой, перешедшей в темноту. Это был конец. Настоящий безапелляционный конец. — О, господи! Услышал он голос «умника» перед тем, как тьма проглотила его целиком. Бог вряд ли кого-то слышал в этом страшном заброшенном доме, где все кошмары превращались в реальность. *** Был ли это рай, ад или перерождение в новом облике, кто разберет? Но пахло спиртом, накрахмаленным хлопком и пластиком. Сквозь веки просачивался яркий свет, и так хотелось проснуться. Быть может, увидеть золотые ворота, где его уже ждут. Но приоткрыв глаза, он увидел только потолок. Белый, чистый, гладкий. Он почувствовал мягкую постель под своим телом, твердый гипс на зудящей правой руке, колючие иголки капельниц и тесноту манжета тонометра. Все это он увидел спустя мгновение, опустив взгляд к своему телу. Все еще целому, пусть и побитому. Слезы покатились из его глаз, как единственное выражение эмоций, переполнявших его сейчас. Крупными каплями побежали по вискам и спрятались в волосах. Он был жив. Жив! Жив, вашу мать! — Смотри, он проснулся, — раздался голос «умника» у самого уха. И все остановилось в ту же секунду. Кошмар не кончился. Они все еще здесь! Сердце споткнулось, кардиограф заверещал, и сквозь шум в ушах и собственный стон ужаса он услышал: — Ну вот, ты напугал его, Сэм. Ему теперь пол жизни на психоаналитиков работать. — Да заткнись ты. Зато он жив, — а спустя мгновение: — Зря мы пришли. — Ты прав. Главное, что он жив. Пойдем. Звук их удаляющихся шагов был самой сладкой музыкой для его ушей. Надеждой, что он будет продолжать жить и все вернется на круги своя. Хотя ничто уже не будет как прежде.