Syml – Fear of a water
Он один, до смерти предавшийся опьянению насмешки, понял его, спившегося до смерти – абсентом.
И это всегда так: он медленно натягивает измятую футболку нежно-мятного цвета в неверном свете рыжего солнца уличных фонарей – изгибы тонких лопаток в ореоле света и растрепанная смола мягких волос. Арчи знает запах наизусть: по ночам Джагхед всегда пахнет раскаленным потрескавшимся асфальтом керуакских дорог и привкусом свежего лимонада под навесом пустых заправок. Его личный способ сойти с ума – уткнуться носом в чужую теплую кожу в изгибе шеи у самого угла челюсти, где тонкая кожа всегда предательски покрывается мурашками от его беспорядочных губ. Арчи знает этот запах, как самый большой эстет – от слова самый преданный поклонник, это его личная эссенция. Джагхед натягивает футболку, а на его позвоночнике рассыпаются аквамарином васильки – на каждом хрупком позвонке, натянувшем кожу, как самая настоящая дань его изяществу. У него все еще рвано-отчетливый ритм дыхания – углы плеч, что вздымаются вверх с изрядной беспардонностью, Джагхед возвращается к самому себе всего за три удара сердца. Раз. Два. Три. Арчи наблюдает за ним с уважением к тишине, все еще по инерции стискивает измятые простыни в онемевших ладонях – пальцы Джагхеда цепляют ворот куртки капитана, неподходяще ярко-желтым пятном замершей на ручке двери – мелкий тремор он прячет в холодной ткани, пропахшей футбольным полем, и всего на мгновение бросает на него этот знакомый привычный взгляд – из-под длинных ресниц. До дрожи вдоль изгиба локтей и до самых изгибов запястий. Затишья с Джагхедом – это плохая примета. Арчи готовится к шторму. — О, как я обожаю ваши знаки отличия. – Его голос разгорается хриплым отзвуком знакомой иронии и эхом хриплых стонов, замерших под потолком и в трещинах стен. Вздыхает, сжимает ткань в руке, оставляя складки. — Ты однотонный, солнечный, понимаешь? Носишь куртку с нашитым именем – и за много лет до тебя, её носил кто-то другой, такой же однотонный до одури. Это словно какая-то вечная чума от Камю. Вы лишь сочетания букв и цифр. Заклейменная посредственность. Арчи в ответ вздыхает, закрывает глаза – шторм прибывает из звука его голоса. Пора подавать сигнал бедствия. Mayday, я в самом эпицентре. Вздыхает снова – шторм приносит ему это знакомое чувство: где-то меж его третьим и четвертым ребром расцветает кроваво-красный амарант, и ему не нужно открывать глаза, чтобы узнать его по привычному вкусу безнадежности, остающемуся на кончиках пальцев. Джагхед ко многому давно слеп – избирательно и добровольно. У него не рот, а кровавая рана, и он выплевывает пули, что когда-либо поразили его – словами. И никогда не врёт – для него это ниже, чем читать современную прозу. У него не рот, а кровавая рана, а губы всегда оставляют лишь послевкусие оглушительно горького абсента. Он поклонник пытать искренностью и безграничным безразличием. Арчи взглатывает послевкусие губ Джагхеда, прижимается щекой к все еще теплым простыням – и это, что он любит так же сильно, как каждый бутон, что распускается на его коже – ткань пропитывается Джагхедом насквозь, и это хуже безрассудной искренности, потому что дарит ему вечность бессонницы. — Значит, в кровать ты не вернешься, м? – хмыкает он, шум от проезжающих мимо машин распадается искаженными бликами на серо-белом потолке. Джагхед едва слышно усмехается в ответ. Потому что это, правда – не важно, как громко он стонет, распахнув кроваво-красные губы, распадаясь на тысячи составляющих в его руках, и как дорожки засосов распадаются вдоль тонких тазобедренных косточек, упирающихся в ладонь нежной кожей и дрожью бедер, когда они вместе находят что-то больше, чем гребанный бог – Джагхеда нельзя заклеймить, как бы Арчи не старался. А Арчи заклеймен давно. Он давно научился принимать неизбежное за три удара сердца тоже. Раз. Два. Три. Шорох ткани, тонкие дрожащие пальцы, похлопывающие по карманам джинсов, потерянных на полу в лихорадочных движениях, шорох картона, скрежет кресала и тонко-отчетливый запах крошечного разгоревшегося огня – и эти моменты тоже бутоны на его коже: он оставляет все их в памяти и мечтает выжечь. Mayday, политика игнорирования никого никогда не спасала. — Не кури в моей чертовой комнате. В его сигаретах сгорают десятки гвоздик – и это самая большая ирония этой ночью, как и каждой последующей и предыдущей, и они все, наверняка, тот самый пурпурный сорт – непредсказуемость ему к лицу больше, чем миллионы гвоздик, что никогда не расцветают на его коже розовой невинностью. Джагхед, скорее, холодная гортензия. — Да, ладно, солнечный, не злись. У меня всегда ночь проходит лучше, если я начинаю её в твоей комнате, знаешь? Понимаешь, м? Арчи вздыхает и поджимает губы – в ярко-солнечном свете уличных фонарей Джагхед одевается и распахивает окно, зажав сигарету в уголке губ – огненно-рыжий поцелуй у скулы. И это тоже привычно – как он бесшумно исчезает на теплых пустых улицах, подмигнув ему, и оставляет после себя лишь корабли, налетевшие на рифы, и приторно-горький запах гвоздичных сигарет. — Да. (нет)-
И если Арчи мог бы цветами описать его – он бы выбрал розы, и все его тело превратилось бы в теплицу: лишь красный и черный – именно так. Без полутонов и утаек, без навязчиво ярких оттенков, лишь отчетливо ясная палитра цветов: лишь красный и черный – для Джагхеда не существует серых тонов и полуправды, спрятанной за ресницами. Ресницы. Взмах – кончики, выгоревшие на солнце безумных летних дорог, наглотавшихся пыли, отчаянно нежные веснушки, рассыпавшиеся по щекам до самых уголков глаз – поцелуем бликов солнца от боковых зеркал, витрин и тихих озер, и целой жизни, уместившейся в три месяца. Джагхед тоже сам никаких полутонов. Теперь он улыбается совсем по-другому – никогда больше до морщинок у висков; и крошечная асимметричность – правый уголок полных губ насмешливо вздернут вверх, вся правда о нём – в его улыбке/ухмылке, вся ложь – на дне бокала и за ресницами. Никаких полутонов: добрая улыбка и дерзкий взгляд, дерзкая улыбка и добрый взгляд. У него подтяжки вокруг коленей, Джагхед как собственные рваные джинсы и песни Stereophonics: шнурки грубых ботинок распадаются из узла, он прижимает колено к влажному асфальту, цепляется за них кончиками пальцев – пряди волос падают на прищуренные глаза, сигарета в уголке губ, расстегнутая бело-синяя толстовка, повисшая на плечах. И на школьной парковке среди сотен серых лиц, он словно лишний пазл, упущенная деталь и надоедливый зуд в уголках глаз. Безупречен. Он подмигивает ему, проходя мимо с абсолютным безразличием в уголках губ. У Арчи немеет все внутри. И его тело вовсе не гербарий роз, у него расцветают лишь огненные соцветия календулы от изгиба плечей до дрожащего кадыка – Джагхед щедр на отчаянье. Они полярности. Это аксиома. На двоих они делят желтый тюльпан, расцветший десятками ярко-важных нежных лепестков на солнечном сплетенье – еще одна ирония в бесконечности их жизни. — Тюльпан, ха, Эндрюс? Кто бы сомневался, что ты получишь именно восхищение своей идеальной улыбочкой, а? Реджи ухмыляется знающе, вскидывает бровь в глуповатом интересе – влажные волосы спадают на глаза, насмешливо прищуренные, у него бело-серое полотенце, обернутое вокруг бедер, и целые букеты розового душистого шиповника – и простота не прячется в изгибах лепестков. Арчи безразлично хмыкает в ответ, ведет плечами и натягивает нежно-мятную футболку, пропахшую сгоревшими гвоздиками. Реджи слишком прост, чтобы догадаться – и почему-то верит в лучшее. Это ведь красное и черное, без полутонов и хороших концовок, и их желтый тюльпан – это черный, а не красный, не дань влюбленности в улыбки друг друга, лишь искренне чистая безнадежная любовь. Одна на двоих.-
Ресницы дрожат, цепляясь за кончики смоляных волос, упавших на нахмуренный в сосредоточенности лоб, Джагхед зажимает сигарету меж полных губ и покусывает фильтр, медленно дышит, и Арчи знает, как он мечтает выкурить её, завернув гвоздику в последний роман Фицджеральда, но его уже выгоняли из библиотеки за подобный проступок – и Джагхед поддается правилам. Всего на короткое мгновение. Он много курит и много пишет – у него ладони насквозь пропахли пеплом гвоздик и теплых чувств, как и вся одежда Арчи, и вся его комната. У Джагхеда предплечья исписаны заметками и карандаш, спрятанный за ухом – он битник, промазавший с поколением. Он разговаривает с мертвецами на страницах книг. Это один из тех редких дней, которые Арчи сохраняет в памяти как каждый бутон, распускающийся на коже – Джагхед позволяет ему сидеть рядом в шелесте страниц библиотеки, когда школьная парковка вымирает тысячью посредственностей и слишком любопытных взглядов. Джаг закидывает ему ноги на колени, и Арчи опускает дрожащие ладони на изгибы изорванных идеальных джинсов, мягко касается нежно-блеклых подтяжек, и Джаг не разрешает ему называть его «Джаг», а Арчи зовёт все равно – мысленно. Запах испепеленных гвоздик, солнечные пыльные дороги и целый мир, шумящий в руках Джагхеда, потерянный за твердой обложкой, Арчи дышит медленно и запоминает каждое мгновение, что замирает во времени. Он знает Джагхеда наизусть и не знает совсем, и он чувствует отчетливо-крепкий запах абсента, но сейчас это не имеет значение. Лишь – ресницы Джага в рассеянном свете огромных ламп. — Ты как один из этих великих писателей, знаешь? Как Уайльд или Буковски. – Он замолкает резко, вдыхает, внутренне чувствует хрупкость момента и верит, что не успел ничего разрушить – ведь Джаг любит честность больше тактичности и тишины. Он хмыкает в ответ, но не оборачивается, прячет глаза за ресницами и прядями волос, спавшими на широкий лоб. Ухмыляется – Арчи видит изгиб уголка рта. — О, солнечный, Уайльд превратился в мученика, а Буковски был обычным пьяницей. Мы не великие люди – просто клоуны с разбитыми сердцами. – Момент тишины на три удара сердца. Раз, два, три. — И если уж я Оскар Уайльд, то где же мой дорогой Бози, хм? Арчи поджимает губы, отводит взгляд, и желтый тюльпан разгорается приступом боли на его коже – наверно, это один из его грехов тоже: у него никогда не получается его понять – и это как сотни букетов календулы, потому что равносильно бесконечному отчаянью. Джагхед вздыхает, вынимает сигарету изо рта и достает зажигалку, и вот оно: это последнее мгновение его повиновения правилам. — Знаешь, иногда мне кажется, что я мог бы стать великим, только... И это всегда так: он говорит и резко замолкает, слова замирают на кончике языка с тихим выдохом и взмахом ресниц, сигарета возгорается рыжим солнцем, он прочищает горло – и прячет слова в кулаке. И Арчи знает этот шум наизусть – шум шторма в клетке из тонких пальцев. И шторм придет, но пока – тишина, и это не просто затишье перед бурей – это минута молчания. Джагхед выдыхает легкие облаком серо-белого дыма, ухмыляется шире, салютуя ему тонкими пальцами, обхватившими сигарету, медленно поднимается. — Еще увидимся, солнечный. Пожарная сигнализация взрывается оглушительным визгом.-
Сегодня Джаг не приходит – Арчи встречает это как неизбежное. Закрывает окно, задергивает шторы и ненавидит запах гвоздик, пропитавших его комнату насквозь.-
Бетти все замечает первой среди теорем по физике и неловких шуток сквозь потрескавшиеся губы: растрепанные волосы, бессонные ночи в дрожании губ и поцелуи, оставшиеся взрывами вселенных на его ключицах. У неё запястья усыпаны орбитами соцветий мимозы – нежно-фиолетовый, как губы Вероники на её губах, и чуткость ей однозначно к лицу. Она сжимает его плечо тонкими пальцами и мягко улыбается – и она, почему-то, всегда пахнет надеждой. Одурманивающее. — Я видела его вчера, он сидел пьяный в «Pop’s», а потом приехали Змеи, и он уехал с ними, – шепчет она ему, прижавшись губами к щеке. — Арчи, просто, пожалуйста... – Она вздыхает и поднимает глаза к небу, раскинувшемуся над ними грозовыми тучами. И осень перестает пахнуть летом – только бесконечным холодом. — Он погубит тебя, утащит за собой, а ты пойдешь, потому что... Арчи, то что он ищет – он не найдет ни в ком другом, даже в тебе. Понимаешь? Арчи взглатывает, улыбается в ответ и молчит, прижимается щекой к её виску, и пытается заразиться надеждой от бесконечного запаха её солнечных волос. Это почти не больно, он давно об этом знает: у Джагхеда лучший друг вовсе не Арчи – толстое зеленое стекло и оглушительно горький вкус.-
Они никогда не врут о том, почему не выдерживают больше суток порознь – они просто никогда не говорят об этом. Ровно 24 часа – срок сумасшествия. И эта ночь как сотни монохромных других, но с Джагхедом они всегда уникальны. Ореол света уличных ярко-солнечных фонарей, поцелуй сигареты у остро очерченной скулы и извечный запах приторно-горьких гвоздик, спрятанных табаком, Арчи настолько привык к запаху, что по вкусу он словно самый чистый кислород. У Джагхеда напряженные плечи и растрепанная смола волос – он замирает у распахнутого окна, повернувшись к нему изгибом изящной спины и спрятав обнаженную кожу под этой чертовой футбольной курткой – измятая ткань и вечная пыль сумасшедшей игры. Арчи смотрит на него, прижав ладонь к тюльпану, что они делят на двоих, и считает тишину с каждым выдохом бледно-пепельного дыма – и усмехается. Это не штормовое предупреждение – это минута молчания по погибшим. — Я думал, ты терпеть не можешь эту куртку. Судорожный вздох – сигарета, влюбленная в тонкие пальцы, захлопнувшееся окно и каждый удар сердца где-то эхом под потолком. — Ну, тебя я тоже терпеть не могу, но я ведь здесь. – Корабль, налетевший на рифы, разгромленное дерево и бесконечное безразличие. У него не рот, а кровавая рана. Он ранит и ранен сам. Абсолютное равновесие. Арчи вздыхает, закрывает глаза – запах сгоревших гвоздик разлагается внутри его легких, как самый большой грех. И он знает, что сегодня плохой день: у Джагхеда раскидывается листьями алоэ вокруг тонких дрожащих запястий – и эта горечь крепче тысячи бокалов абсента. Он знает, почему сегодня плохой день – двадцатое октября и абонент, что вечно «в не зоны доступа», потерянный дом. И Джаг никогда о ней не говорит – но у него эти поцелуи с привкусом разбитого сердца. И Арчи помнит маленькую шумную девочку, но для него она лишь блеклый силуэт, размытый в ореоле ослепительно-желтого смеха. У него эта фотография всегда в заднем кармане джинсов – воспоминание, истертое кончиками пальцев, но фотографии – плохие резервы: тускнеют на солнце, краска лопается от дождя. Фотография и бутылка абсента на дне рюкзака. — Сегодня ведь ровно год, да? С тех пор как они сбежали? – И это самый настоящий вызов любому шторму, что приближается. Джагхед разворачивается резко – и шагает к нему всего за три удара сердца. Раз. Два. Три. И его тонкие пальцы запутываются в его волосах, тянут вниз, заставляя запрокинуть голову, на грани болезненного подчинения, Арчи лишь краем сознания и легких, заполненных наизнанку сгоревшими гвоздиками и Джагхедом, чувствует мягкое мимолетное касание – подушечка большого пальца на изгибе его челюсти. Прямо там, где расцветает нежно-лиловый колокольчик, и Джагхед, конечно, и так давно знает, что он о нем думает. Постоянно. — Джаг... Рывок вперед. Молчание. Поцелуем. И его губы по вкусу как абсент, даже когда он трезв. Все осознания приходят в три часа ночи вместе с обожженными легкими и аритмией сердца. Джагхед засыпается на его кровати в 3:05, прижавшись щекой к его подушке. Арчи влюбляется в него ровно в 3:15, в 3:16 на его плечах расцветают подснежники – и Арчи поддается им, считая веснушки, рассыпанные на щеках Джага, и находит надежду не в солнечных волосах Бетти, а в черной смоле.-
Арчи верит во вселенскую справедливость: Джаг никому не принадлежит – и потому потерян. Он любит абсент – и абсент любит его в ответ.-
Они празднуют хэллоуин, забравшись на нагретую черепицу его дома, и солнце медленно катится к закату, они слушают северный ветер, обещающий холода, и смех крошечных приведений, шагающих от дома к дому. У Джага тот еще костюм – ресницы накрашены, и это почти «Заводной апельсин», но не совсем, и бумажная корона, съехавшая на лоб в отчаянной небрежности – у Арчи спазмами сводит дрожащие пальцы от бесконечного гребаного желания запустить пальцы в черную смолу мягких волос, блестяще как-то по-особенному странно: переливы рыжего заката на сине-глубоких прядях. Вместо этого он сжимает бутылку в ладони крепче и делает глоток – сглатывает слова, которые застревают на дальней стенке гортани удавкой из удушья. Сидр обжигает его язык приторно-серым привкусом, и конденсат остается на кончиках пальцев, Джаг безмолвно салютирует в ответ темной зеленью толстого стекла и прячет стекло во взгляде. Арчи облизывает губы, отводит взгляд и усмехается мысли о том, насколько это искренне символично: он сам солнечный, как самый приторно-надоедливый сидр, а Джаг – это абсент, разлившийся горечью алоэ и полыни на его коже зеленым градиентом. Джаг не смотрит на него – и это пугающе странно до безобидных вопросов, застывающих над языком, не сглатываются. Потому что его молчание – это дрожь тонких идеальных пальцев и бесконечный запах сгоревшей гвоздики, раз за разом, словно вечное пламя. — Помнишь, в детстве мы всегда собирали больше всех конфет. Даже с дерьмовыми костюмами, ха. Могу поспорить, что найду ту легендарную фотку, где ты в костюме чертового баклажана, – говорит он в неловко-мягкую тишину, и эта ностальгия лишь повод вызвать ответную. Джаг хмыкает в ответ, ведет правым плечом вверх и в сторону изящно точным движением, замирает, вздыхает так, что выдох вырывается приторно-горьким дымом. Он не смотрит на него – и это болезненное отсутствие, которое нельзя проигнорировать, как одиночество в толпе. Арчи вздыхает, считает минуты мнимого спокойствия – Джаг не расстроенная гитара: никогда не поддается его пальцам. Они минутами отсчитывают движения солнца – сине-глубокий закрывает небо, и на их улице вспыхивает каждое окно теплым светом, Арчи считает выпитое движением кадыка Джага, молчит, шторм приходит, когда придет. — Отец получил работу. Что-то мелкое, даже не официант, но хоть что-то... В холодильнике пусто недели три, а скоро станет холодно, и он пообещал, что... – Джаг опускает бутылку с громким треском стекла о пол, вздыхает и смотрит на темнеющее небо. Арчи замирает и не двигается. — Он ведь тоже помнит, что год прошел, но, блять. Он разбил лицо ему сегодня, своему боссу, пришел пьяный и разнес весь чертов офис, боже. Ни копейки не получил. Хм, понимаешь? Понимаешь, солнечный? И Арчи не понимает, но кивает все равно. — Я проебанный, солнечный, понимаешь? – шепчет он, закрывает глаза и сжимает бутылку в дрожащих руках сильнее. — А ты так смотришь на меня, что мне убить тебя хочется или самому сдохнуть – понять сложно, знаешь? Смотришь на меня, а я проебанный, такой же, как отец. И закончу так же, понимаешь? А у Арчи расцветает собраниями крошечных желто-солнечных цветков английский дрок где-то на изгибе колена, и ему хочется затолкать эту гребанную безусловную безответную привязанность себе в глотку поглубже, но она вырывается с тихим: — Да. (нет)-
У Арчи остаются сотни незаконченных песен/нот/од об улыбчивом короле с короной бумажной и о его бумажном королевстве.-
У Джагхеда корабли крушатся на ключицах. Он погасший маяк. Он разрушенные корабли. Он дохуя жесток, ладно? И, может, он не хочет кораблекрушения – и по-другому не может. И Арчи летит на скалы – Mayday, для меня нет ни единого шанса. Джаг – бермудский треугольник. И Арчи уже потерян давно и давно идет ко дну – и даже не знает об этом.-
Вероника смотрит на него из-под густо накрашенных ресниц, мягко потягивая клубнично-ванильный коктейль – помада остается отпечатком губ на трубочке, и взгляд настоящей хищницы. Арчи лишь бросает ей в ответ насмешливую улыбку и снова смотрит на Бетти. — Ты ведь по уши, а, Эндрюс? – Бетти сбивается на полуслове об очередной истерике матери, и ее глаза распахиваются до комичного широко, она смотрит на Веронику так, словно сейчас потеряет сознание или убьет её. В глубине янтарных глаз его мало что ждет: ни осуждения, ни банального интереса – Вероника лишь говорит, что видит – и видит все по-своему. Он пожимает плечами в ответ, старается не думать о бордово-темных губах, растягивающихся в надменной ухмылке – он помнит абсолютную оглушающую тишину тех чертовых семь минут и ровно семь желтых гвоздик, что расцвели на теле Джагхеда, как самое явное представление его пренебрежения. Вероника хмыкает. — И ты просто будешь и дальше страдать? – говорит она. — Будешь разрешать ему убегать и возвращаться, позволишь ему думать, что он не заслуживает тебя? У Бетти теперь комично распахивается рот. — Вероника! — Бетти, ты не видишь, как он играется с Джагхедом? Играет в это страдание и каждый раз ждет, когда Джаг выпрыгнет в окно посреди ночи, потому что тогда это он останется хорошим парнем, м? Она усмехается. Арчи хмурится так, что пальцы сводит судорогой – он чувствует белую хризантему, лепестками правды разливающейся на его пояснице. — Это не так, Ви. Он просто... — Да мне плевать, Арчи, какие оправдания ты успел придумать за сотни бессонных ночей, когда просто ждал того, что он уйдет сразу же. А он всегда уходил, потому что ты этого хотел. – Она вздыхает, качает головой и закрывает глаза, и её накрашенные ресницы напоминают ему об их тихом хэллоуине. — Он думает, что не нужен тебе, потому что ты вдруг решил, что он настолько плохой парень, что ему не нужен никто. Боже, вы самые откровенные идиоты из всех. Она медленно поднимается из-за стола, поправляет идеальное платье идеально-изящным жестом и оставляет на губах ошарашенной Бетти кроткий поцелуй улыбающихся губ. — Мне пора идти, а ты, Эндрюс, сделай уже что-нибудь. Пригласи его на дурацкий осенний бал или что-то, не знаю, – говорит она, замирает задумчиво на пару мгновений, а потом наклоняется и целует Бетти в щеку, заставляя её улыбаться. — Но клянусь богом, если ты разобьешь его сердце – я твоё съем десертной ложечкой, понимаешь? Арчи кивает, с легкими, полными застывшее-холодного кислорода, и молча смотрит, как она уходит, накинув пальто на тонкие плечи, и игнорируя сбивчивые извинения Бетти, губами, прижатыми к уху. На его указательном пальце мимолетным прикосновением расцветает бледно-лиловый колокольчик, и это, на самом деле, то, что он чувствует: благодарность.-
У Джагхеда руки великого скульптора – тонкие костяшки и выпирающая сеть суставов, словно из мрамора или лунного камня. И кожа бесконечно тепло-мягкая. Губы такие же – идеально ровные в своем изгибе в уголках и карминовом оттенке. Он сам по себе чертово произведение искусства. Он позволяет ему улечься на его колени, и Арчи прижимается щекой к его бедру, спрятанному его безупречными рваными джинсами, и пытается не выдать сердечный приступ от ощущения: как он запутывает в его волосах запах сгоревших гвоздик своими идеальными пальцами, и у Арчи крошится что-то внутри позвоночника до мурашек по стопам. Джагхед молчит, не пытается сбежать – лишь курит, прижавшись обнаженной спиной к подушкам и запутавшись ладонями в его волосах, и Арчи хочется, чтобы рассвет осветил глаза, спрятанные за ресницами, но для него еще слишком рано. И это как падение с обрыва – Арчи задерживает дыхание и резко поддается вперед, прижимается к знакомому горяче-солнечному тюльпану на мягкой коже – и чувствует, как вздрагивает Джаг в ответ, и как воздух замирает в его диафрагме, и расслабляется, позволяет. У Арчи кружится голова. И это все ахренительно важно, и может, Ронни всегда права, во всем. У Джагхеда пальцы гениального скульптора – и указательный всегда измазан всевозможными переливами резких красок, и карманы звенят аэрозольными баллончиками, и он всегда пахнет Уайт-спиритом и отчаянными неприятностями. И этот запах оседает в его легких вместе с привкусом приторных гвоздик – Арчи любит его равноценно. И когда он прижимается губами к его костяшкам – он может поклясться, что чувствует привкус объемных букв и цветных рисунков среди пыли раскрошенных стен старых зданий. Ему бы хотелось, чтобы для Джагхеда это тоже что-то значило. И ему хватает смелости признать, что он испуган до одури, он облизывает губы, дарит последнее прикосновение желтому тюльпану на теплой коже и взглатывает кисло-волнующее безумие на кончике языка. Вдыхает. Набирается смелости ровно за три удара сердца. Раз. Два. Три. — Один мой друг сказал мне кое-то важное... И я, я подумал, что, может быть, ты бы хотел сходить со мной на осенний бал? Слова зависают под потолком вместе с эхом дрожащего дыхания – у Арчи поджимаются пальцы на ногах. Он вздыхает, плечи напрягаются непроизвольно. — Ты не должен, просто я, не знаю, что я думал, но... Джагхед наклоняется и – молчание. Поцелуем. (да/нет)-
Джагхед всегда создает революции на свободной земле и вырывается в первые линии. И за его юношеской бравадой прячется мальчик, что верит в утопии. Он прячется за соцветием белого мака – и редко открывает глаза, находит утешение в мечтах. Его мечты – личный абсент за собственными веками. Но не важно, кем Джагхед мечтает стать и никогда не будет, он – светло-розовая роза: распускающийся бутон. Он молодость и свет, и хрупкие лепестки, он – смех на ночных улицах и рванные безупречные джинсы, и безумие в каждой мысли – и гениальность в тоже время. Он идеальность в своей неидеальности.-
Отец завязывает ему бабочку, усмехается довольно и хлопает по плечу. Арчи целую вечность торчит у зеркала – и его волосы это настоящие наказание, и ему не нравится, как эта рубашка сидит на нем, и, кажется, эти ботинки сюда совершенно не подходят. Руки дрожат. Как глупо, боже, он усмехается, прижимает похолодевшие пальцы к губам – внутри грудной клетки разгорается настоящий пожар. Он думает об идеальных пальцах на своих плечах – мечтает о них. Желтый тюльпан в его бутоньерке как самая кричащая гордость. Тепло в его диафрагме, и постоянная дурацкая улыбка. Он чувствует себя пьяным – словно это снова хэллоуин на теплой черепице и на языке шипит солнечно-яркий сидр. В танцевальном зале полумрак и шум переливов радостных голосов. Теплые волосы Бетти спадают на обнаженные тонкие плечи волнами, на Веронике ослепительно красное платье, они смеются, прижавшись друг к другу. И на их запястьях парные красно-желтые розы, и они заслуживают свое счастье. Арчи замирает у двери и покорно ждет, улыбаясь волнению в каждом вдохе. Осознание приходит за три удара сердца. Раз. Два. Три. Ровно два часа ожидания – и никаких идеальных теплых пальцев в его ладони.-
Комната встречает его приглушенной тишиной и наглухо закрытым окном, Арчи вздыхает, закрывая дверь, и прижимается к ней спиной. С бала он ускальзывает самый первый – никто не цепляется за его плечи, лишь своими счастливыми улыбками за его раздраженный взгляд. Он сжимает пальцами дурацкую бабочку, и она распадается от малейшего движения, он оставляет её висеть вокруг шеи черно-темной удавкой, цепляется за верхние пуговицы рубашки, сковавшей плечи. Пиджак соскальзывает по его ладоням и с тихим эхом в тишине приземляется на пол – тишина отвечает голосом Джагхеда: — Ну, же, солнечный, для бала молодому юноше стоит выглядеть прилично. Арчи замирает – дыхание застревает где-то между ребрами, он чувствует шумный ритм собственного сердца где-то глубоко в висках и дрожащих запястьях – Джагхед поднимается с его кровати с коварно-нежной улыбкой/усмешкой на губах, и Арчи клянется, что потеряет сознание. У Джагхеда, боже мой, белый мак, запутавшийся в волосах у правого виска и какое-то особенное тепло во взгляде. Арчи понимает, насколько любит его ровно за три удара сердца и три поспешных шага. Раз. Два. Три. Бесконечно. Джаг поднимает его пиджак с показательной медлительностью, прячет насмешку в уголках губ, и помогает ему надеть его на напряженные плечи: идеальные пальцы мягко скользят по предплечьям и ладоням. Он усмехается, опускает взгляд, и пару мгновений касается бутоньерки, заключившей желтый тюльпан как их символ – а потом наклоняется и прижимает короткий поцелуй к нежным лепесткам. У Арчи в ответ что-то сжимается прямо в диафрагме, на задней стенке гортани застывает стон. — Джаг, бал закончился... Он усмехается в ответ, смотрит на него из-под ресниц, и это та самая любимая его улыбка: до морщинок в уголках глаз. Задумчиво хмыкает, вскинув брови, и берется пальцами за края непослушной бабочки. Он завязывает её всего за секунду – касается подушечкой пальца линии челюсти и поправляет ворот рубашки, но оставляет пуговицы нетронутыми. У Арчи мурашки бегут по изгибу позвоночника. — Но не наш с тобой, солнечный, м? Он улыбается, переплетает их пальцы. Они шагают по пустым тихим улицам, задыхаясь от запаха привычного изученного запаха теплого асфальта и надвигающейся грозы, Ривердейл всегда пахнет как самый искрений дом. Огненно-рыжие уличные фонари мелькают бликами на ресницах Джагхеда и в смоле его волос – и Арчи думает о том, что это уже намного больше, чем он ожидал получить: идеальные теплые пальцы в его руке, их дыхание в унисон, и тихий шепот сонных улочек. Поуп встречает их у кафе, распахивает дверь с загадочной улыбкой, и Арчи задумчиво хмурится, сжимая пальцы Джага крепче. — Эй, куда мы...? Джагхед в ответ тянет его к лестнице и знающе усмехается. Крыша «Pop’s» встречает их сильным порывом западного ветра, что пахнет грозой, потертой черепицей и десятком свеч, расставленных вокруг – некоторые из них уже погасли, но Арчи останавливается у самой двери и не может сделать ни шагу вперед – задыхается. Джагхед ничего не говорит – мягко улыбается самыми уголками губ, сжимает его ладонь крепче, и он выглядит настолько безупречно: в глубоких зрачках мерцает сбивчивое пламя низких свеч, и белый мак в смоле его волос, и Арчи хочет написать и об этом песню тоже – но не может. Никогда бы не смог. Это не то, что можно передать словами. Где-то машина срывается с места с громким визгом шин, Поуп закрывает входную дверь со звоном колокольчика, они слышат, как по рельсам шумит, приближаясь, поезд, Джагхед тянет его ближе к себе, цепляется пальцами за плечи, и у Арчи точно случится сердечный приступ. — Ну, же, солнечный, нам не нужен тривиальный глупый бал, м? И даже музыка не нужна, чтобы танцевать. Арчи шагает вперед – и в грохоте пролетающего мимо поезда они находят исконно свой четкий внутренний ритм шаг вперед и шаг назад, сжать пальцы крепче, не отводить взгляда от глаз напротив, пытаться дышать, улыбаться. Жить.-
У него расцветает желто-солнечное соцветие чистотела у тазобедренной косточки, и, впервые за долгое время, не болит – и эта радость настоящая. Бесконечная.-
Он решает, что важно. Заканчивает песню о короле с бумажной короной. Он получает место капитана – и отдает его Реджи. Строит планы. И мечтает о маргаритках, потому что заслуживает эту преданную любовь.-
Реджи становится капитаном в пятницу, в понедельник у него гематомы на ребрах и сломана переносица. Он смотрит на Арчи с какой-то подозрительно-странной осторожностью и слишком много молчит на уроках, отворачиваясь от любопытных взглядов. Арчи не может перестать хмурится и все время невольно выискивает знакомые подтяжки вокруг коленей в толпе серых однотонных лиц. Он находит Джагхеда у своего шкафчика, он показательно курит, скучающе надув губы, и нахально улыбаясь, ждет, когда какой-нибудь учитель выгонит его к черту. У него разбиты костяшки дрожащих идеальный пальцев – и кровь словно засохшие лепестки роз. Арчи не сдерживает порыв – хватает его за ворот джинсовой куртки и заталкивает в пустой класс, прижимает его к стене, сжимая ладонями тонкие плечи, и пытается игнорировать дрожание собственного голоса, когда шипит: — Блять, Джаг! Какого черта ты натворил? Я сам отдал ему это гребанное место! Джаг всегда отвечает на злость тем же – отталкивает его ладони, роняя сигарету на пол, и хмурится – пальцы непроизвольно сжимаются в кулаки. Он готов биться, даже когда драться не за что. — Да плевать, солнечный! Главное только то, как он об этом рассказал, понимаешь? Он нихрена не хороший парень, и я, блять, терпеть его не могу, особенно не после того, что он о тебе сказал. Арчи вздыхает и чувствует себя уставшее-побежденным, воздух застывает в гортани и не проходит дальше, он шагает ближе к Джагу и прижимается лбом к его виску, заставляя себя дышать. От него не пахнет привычной зелено-мутной горечью – и это самая лучшая награда этим утром. Он касается его идеальных ладоней и мягко прижимается губами к лепесткам разбитых костяшек. — Пожалуйста, Джаг, я не хочу, чтобы у тебя были неприятности, ладно? – шепчет он. Джагхед долго смотрит на него из-под нахмуренных бровей, потом вздыхает и коротко целует его в лоб, улыбаясь уголками губ. — Я со всем справлюсь, веришь мне, м? — Да. (нет)-
Джаг не приходит этим вечером – Арчи принимает это как должное.-
Все эпитеты и гиперболы не имеют значения: абсент – всего лишь абсент, и от него тошнит всю ночь, а не хочется летать. Аспирин распадается на языке горечью разбитых вселенных, Джаг запивает его абсентом, и пьет за любовь. Он встречает этот рассвет в пыльном одиночестве крохотной комнаты под школьной лестницей.-
Иногда это случается: Арчи не спит всю ночь, уставившись в потолок – улыбка намертво прилипает к онемевшим губам. Он думает о том, что могло бы их ждать: огромные окна, повсюду разбросаны заметки, и вечный запах кофе – остается гущей Африки в легких. Их собственная маленькая квартирка – будущее на двоих. Теплые вечера и ранние рассветы под пледом на избитом диване, романтические неловкие ужины, приготовленные Джагом, потому что он невероятный повар. Тихий джаз по вечерам в гостиной. Измятые простыни в спальне. Вечно разбросанные футболки. Беспорядок в каждом шкафу. Бессонные ночи перед экзаменами. Дрожащие пальцы. Маленькая уютная комната, куда ему нельзя входить – мастерская Джагхеда, заполненная изрисованными холстами и едким запахом краски. Много смеха, немного ссор, целая вечность впереди.-
Он чувствует, что это случится за долго до того, как звонит телефон – по ту сторону трубки ему говорят, что Джагхед Джонс Третий находится под арестом и просит его внести за него залог. Арчи едва не врезается в запертую дверь, выбегая из дома – на экране телевизора Джон Сноу восстает из мертвых. Джаг самодовольно улыбается, увидев его, он выглядит растрепано-неопрятно, и у него от радости дрожат пальцы, и от него несет абсентом за несколько миль. У Арчи пальцы дрожат от ужаса и бесконечного гнева. — О, Реджи чертов идиот, это точно! – бормочет он, пошатываясь на пустынно-осенних улицах. — Они не смогли доказать, что я смог бы избить такого крепыша, у них не было никаких доказательств! Черт, если бы я не ударил того жирного ублюдка по яйцам, то тебе не пришлось бы сюда тащиться, но он пытался стащить мою гребанную бини! Арчи останавливается так резко, что едва ли не падает вперед. У него все холодеет внутри. — Хватит. Джаг рассеяно моргает, останавливаясь на пару мгновений позже, и поворачивается к нему, широко распахнув глаза. — Что? — Хватит, блять. У Арчи дрожит голос, и непроизвольно сжимаются кулаки – Джаг синхронно сжимает свои в ответ и стискивает зубы. — О, солнечный, что случилось? Неужели я уже разочаровал тебя? — Это не ты, Джаг, блять, хватит притворяться! Меня тошнит от этого. Конечно, легко растянуть дорожку кокаина под носом и украсть чей-то байк, но это не ты! Джагхед вздыхает, нахмурившись, и делает упрямый шаг вперед, и по его напряженной челюсти Арчи знает, что это не просто шторм – это чертов конец света. — Ну же, скажи это, солнечный, скажи: да, Джагхед, я дохуя в тебя влюблен и я верю, что смогу спасти тебя, и мы уедем в Нью-Йорк и будем жить в самом гейском квартале! Арчи усмехается, качает головой. — Да, я, блять, люблю тебя, и я не смогу без тебя, и я не гребанный трус, и могу признать это! Джаг поджимает губы, склоняет голову к плечу. — Тогда мне жаль тебя. — Ты тоже не сможешь без меня, и ты знаешь это! Именно поэтому тебе так страшно! Стиснутые кулаки, напряженные идеальные пальцы, Арчи плевать, если Джаг его ударит – это все равно будет болеть не настолько сильно. — Я могу жить без тебя. — Нет, можешь, боже. – Он задыхается, закрывает глаза. — Разве ты не понимаешь, чертов идиот?! Именно поэтому у нас эти гребанные цветы, и что ты собираешься делать? Пошлешь Вселенную нахуй и скажешь, что ты не чувствуешь ничего? — Именно, солнечный, именно! Вселенная нихрена не знает! – кричит он в ответ, цепляется пальцами за ворот своей футболки и зажмуривает глаза. Он выглядит настолько разбитым, что Арчи чувствует, как ему становится больно где-то намного глубже, чем когда-либо. — Я не могу любить тебя, я не могу никого любить, понимаешь?! Для нас нет и не будет хорошей концовки, помолвки с разноцветными флагами и «жили долго и счастливо»! Я разобью тебе сердце, понимаешь?! У Арчи подкашиваются колени. — Да разбивай, слышишь?! Просто останься тут, блять, и мы справимся с этим! Просто, блять... просто останься! И это последний рубеж отчаянья – Арчи чувствует, как на его спине дюйм за дюймом прорастает бело-пурпурная мальва, разрывает кожу, и это так ахуительно больно, потому что он знает, что цветы – лишь рисунки на его коже, и потому что это правда: он истерзан любовью до последнего мгновения. Джаг лишь смотрит на него пару долгих минут – и уходит, не оборачиваясь.-
И если Джагхед битник – то только Люсьен Карр: пустые карманы и фильмы сороковых. Потому что Люсьен Карр никого не любил по-настоящему.-
У Вероники задумчиво поджаты губы, и совершенно нет сочувствия в глазах. Бетти сжимает его ладонь своими теплыми мягкими пальцами и прижимается щекой к его плечу, и Арчи хотелось бы, чтобы её светло-солнечные волосы могли заразить его бесконечной надеждой. Он выпил так много сидра, что его тошнит уже несколько часов, и не только от бесконечных воспоминаниях о теплой черепичной кладке под ладонями и мягком вечере хэллоуина. Арчи вздыхает, откидывается на спинку дивана, и это словно среди всего шума этой очередной вечеринки они только втроем во всем мире. — Я проебался, как я мог так проебаться, Вероника, – тянет он, закрывает глаза, прижимая к ним ладонь. Вероника хмыкает в ответ, надменно смахивает пряди волос с лица. — Да уж, кто бы мог подумать, что именно Джагхед Джонс разобьет сердце Арчи Эндрюса. Бетти в ответ недовольно-возмущено фыркает и сжимает пальцы Арчи крепче, тянет его в объятия. — Не обращай на неё внимания, Арчи, она просто снова злится на Шерил, – шепчет она ему в ухо, её дыхание щекочет его кожу, и уголки его губ дрожат в улыбке – но сейчас это кажется таким нечестно-глупым: улыбаться. — Значит, он не заслуживает того, чтобы его сердце выели десертной ложкой, да? – бормочет он. Он замечает лишь край губ Ронни, растянутых в усмешке. — О милый Арчи, я сказала ему все тоже самое, что и тебе. Слово в слово. Три недели назад. И, ладно, Арчи просто терпеть не может Веронику. — Что мне делать? – выдыхает он, тянет руку к очередной бутылке, полной янтарно-солнечной жидкости, Бетти перехватывает его ладонь и незаметно улыбается. Вероника пожимает плечами. — Ничего. Живи дальше. Твое сердце на месте. Напиши об этом песню, напиши об этом тысячу песен. Оглянись вокруг – и, может, заметишь очаровательную Валери, которая целую вечность уже не сводит с тебя глаз. — И просто притвориться, что ничего не было?! — Именно.-
Это единственный план, который у него есть – проветривать комнату ровно по три часа каждое утро, купить какую-то странную лавандовую свечу и зажигать ее по вечерам. Больше спать – бегать по утрам. Готовиться к очередной игре. Притворяться, что Реджи не самый большой придурок. Писать песни – все время, писать их везде, писать их, задыхаясь в полночь, прикусывая гребанный угол подушки и моргая так, что глазам больно. Жить дальше. Каждую среду смотреть баскетбол с отцом в гостиной – и засыпать ровно на средине. Помогать ему со строительством и стараться не слишком злить его вечным зудом в пальцах, перебирающих струны. Улыбаться, делать домашку на полу в комнате Бетти, отворачиваться, когда Ронни наклоняется, чтобы поцеловать розу на её запястье. Носить рубашки, забыть о всех цветах, теплицами на его коже. Дышать ровно. Особенно в три часа ночи. И не думать о том, чтобы было и что могло бы быть. Заметить Валери – отвернуться. Врать себе о том, что дело только в нем. Пытаться притвориться, что ему её хочется. Хотя бы немного. Ненавидеть дурацкий желтый тюльпан. Кровавой раной на его солнечном сплетении в три утра.-
И Джагхед не прав: серые тона существуют и они во всем. И желтый тюльпан двояк: и это не красное или черное – серое: безнадежное восхищение улыбкой любимого человека. Надежда.-
Джагхеда в школе нет ровно тридцать дней – целый месяц молчаливого безумия, что Арчи прячет за сводом ребер, глубоко под кожей, глубже, чем может добраться Бетти и чужие радостные улыбки. Он покупает гвоздичные сигареты – и они горчат в его легких так, что он задыхается до слез из глаз и болезненно-честного кашля разрываемых легких – он врет, что это из-за слишком крепкого дыма, оседающего на кончике языка.-
Теперь ему больше нравятся среды – отец сидит рядом, напряженно вглядываясь в экран, и пахнет знакомо до приторности: бетонная пыль и сладко-горький привкус пива. Комментатор кричит что-то о штрафном и о том, что до конца игры всего полчаса – Арчи чувствует, как его ресницы медленно опускаются. И он бы не променял это ощущение ни на что на свете – тепло аж до кончиков пальцев ног и абсолютная тишина внутри. Его телефон вибрирует. Он замечает это на краю сознания, но пальцы уже не двигаются, хотя он может поклясться, что держит в них телефон. Отец мягко касается его плеча с улыбкой, замершей в прищуренных глаза, и шепчет: — Эй, Арчи, твой телефон. Он устало стонет, отрывает щеку от теплой подушки, пахнущей цитрусами, телефон раздражительно вибрирует в его руке, и он прижимает его к уху. — Алло? Эхо его голоса и мгновенная тишина, а потом – у Арчи комок замирает в горле, и пальцы слабнут, он удерживает телефон лишь на грани примитивных реакций. — Хэй, солнечный. – Хриплой усмешкой сквозь километры, словно из другой эпохи. — Джаг...? У него садится голос и сохнет во рту, он вскакивает с дивана и садится снова – отец смотрит на него, недоуменно нахмурившись. — Хм, солнечный... рад слышать тебя. – И голос Джагхеда неестественно тепло-потерянный, полный чего-то необъяснимо тяжелого. — Ты... Хм, ты можешь помочь мне, пожалуйста? — Да, конечно, Джаг, что угодно. Он замирает. Тишина ровно на три удара сердца. Раз. Два. Три. — Я недалеко от автомастерской, кажется, М, в переулке, и ты можешь забрать меня? – говорит он, и его голос срывается на вкрадчивый шепот. — Пожалуйста? — Да, да, угу, конечно, я уже еду, ладно? М? Никуда не уходи, я скоро буду, хорошо? – Он вскакивает, махает ладонью отцу и хватает ключи, они с тихим звоном дрожат в его пальцах – но это его пальцы дрожат. Джагхед лишь хрипло усмехается в ответ и сбрасывает. Он едет так быстро, что едва ли успевает ударить по тормозам – голова кружится и дышать трудно, он распахивает окна, и ноябрь холодом врезается в его лицо, но его легкие словно отказывают – совершенный коллапс. Он находит Джагхеда на земле в узком темном переулке – яркий свет дисплея его телефона. И это все, это чертов конец: он падает прямо возле него на колени и ему кажется, что он мертв, что для него теперь нет ни единого шанса. У Джагхеда все лицо залито кровь – ярко-бордовые разводы лепестков роз, у него искривлена переносица, и рассечена бровь, и губы разбита ровно посредине и у правого уголка – лишь полоса высохших лепестков. У него кровь даже в смоле волос – тонкой струей по широкому лбу, и костяшки пальцев сбиты до дрожаще рваных движений – Арчи почти уверен, что его стошнит. Джагхед ухмыляется ему в ответ – и тут же жмурится от боли. — Боже, Джаг... – Он глотает буквы на судорожном вдохе. — Эй, солнечный, эй, все в порядке, честно – отвечает он, улыбается лишь глазами. У него голос настолько охрип, что едва ли слышен даже в кромешной тишине пустых улиц. — Правда, боже, не смотри так – все не настолько плохо. — Джаг... Джаг, что случилось? Джагхед в ответ протягивает к нему ладони со сдавленным стоном. — Поможешь подняться? У Арчи колени подгибаются так, что он не уверен, что сможет подняться сам, Джагхед наваливается на него, и он слышит, как у него срывается дыхание об боли. — Что случилось? – повторяет он, когда они делают первые обратно к его машине. — М, – Джаг вздыхает, прижимается щекой к его плечу, прячась от его взгляда. — Ездил в Атланту. Мама там, так что, да... Арчи больше ничего не может сказать – он аккуратно усаживает Джагхеда на пассажирское сиденье, пристегивает его, игнорируя недовольное фырканье. Пару минут просто стоит, прижав ладони к лицу, и пытается вспомнить, как дышать. В свете уличный фонарей, рыжим солнцем пролетающими мимо, Джаг выглядит только хуже: уставшим и осунувшимся, глубокие тени под истощенными глазами, бледная кожа натянулась на выступающих скулах, и его губы – теперь как самая настоящая кровавая рана. Они молчат всю дорогу – у Арчи собственный пульс бьется дробью в ушах. Его отец бросается помогать сразу же, как только замечает их – Джаг сдавлено бормочет о том, что он в порядке, но не отшатывается от теплых ладоней, хотя недовольно поджимает губы. Отец осматривает его, усадив на диван в гостиной, и Арчи не может успокоиться – измеряет шагами комнату, пытаясь сдержать неконтролируемую дрожь всего тела, и вздрагивает каждый раз, когда Джаг сдавленно шипит от боли. У него мысли – словно взрыв во вселенной, абсолютная черная дыра, полный хаос, невозможность. — Ладно, ничего серьезного, – объявляет отец. Джагхед фыркает в ответ, кивая. — Некоторые раны нужно обработать, Арчи, я возьму аптечку, а ты отведи его в ванную, и отмойте кровь. Арчи кивает, так и замерев на месте, кивает снова, сначала бросается к Джагхеда, потом отходит – и шагает к шкафу, пытаясь найти чистое полотенце, отец перехватывает его за плечи и коротко смотрит в его глаза, с тихой уверенностью во взгляде. — Арчи, все в порядке, он здесь, он в безопасности, – шепчет он, ждет, пока кивнет в ответ. — Мы позаботимся о нем, да? Просто отведи его в ванную, все в порядке. Его не отпускает, но становится легче – он помогает Джагу подняться и они идут настолько медленно, насколько могут. В ванной до неловкости тихо и слишком светло – беспощадный люминесцентный свет на разводах лепестков кровавых роз, Арчи боится смотреть на него – включает воду дрожащими пальцами, и долго пытается найти ту идеальную середину – тепло, но не обжигающе. Они молчат маленькую вечность под монотонный шум воды, Джаг осмотрительно не поворачивается к нему до тех пор, пока кран не замолкает. Арчи хватается за край его серой рубашки, окрашенной бурыми разводами, но Джагхед отшатывается и хмурится, не поднимая взгляд. — Солнечный, выйди, пожалуйста, – бормочет он, кусая разбитые губы. Для Арчи это словно удар в желтый тюльпан. — Джаг, я тысячу раз видел тебя без одежды, – говорит он в ответ, уверенно шагает вперед. Это словно какой-то дурацкий вальс: Джаг делает шаг назад и качает головой. — Не так, солнечный. И это все, Арчи достигает финальной стадии, и все волнение и молчание тридцати дней вырывается злостью. — Тебя не было гребанный месяц! – говорит он, хватается за край футболки и едва ли не разрывает её. — С меня хватит, понимаешь? Ты должен мне хотя бы это. Хотя бы это! Джагхед больше не говорит не слова – поддается его ледяным дрожащим пальцам, позволяет стянуть штаны, потертые кеды, но заставляет оставить боксеры – Арчи соглашается и помогает ему опуститься в воду. Так, почему-то, только хуже: на коже Джага вселенско-синие оттенки гематом смешиваются с палитрой ярко-важных цветов, и он весь сам как открытая рана. И это словно он видит больше, чем позволено – и читает его надежды, боль и отчаянье в лепестках календулы, и признания в соцветиях маргаритки. Каждая мышца под его пальцами – сплав свинца и золота, теплая влажная кожа на подушечках пальцев, и изгиб плечей на ребре ладоней. Арчи дышит с ним в унисон. Тихо, так тихо, что оглушительно, вода окрашивается в красный. Это словно между ними пропасть в несколько столетий – и ни дюйма меж их ладонями. Плеск воды, каждый вздох как взрыв. Арчи мягко касается его затылка, молчаливо просит опустить голову, запутавшись пальцами в черную смолу, и Джагхед слушается, смотрит на него испуганно открыто и беззащитно – вся боль на дне радужки. А потом закрывает глаза, крошечные капли застывают на его ресницах, Арчи, кажется, что под его ладонями – вся красота мира. У Джагхеда дрожит подбородок – у Арчи что-то глубоко внутри. Они говорят, лишь когда Джагхед кутается в простыни на его кровати, зарывается носом в его подушку, и в темноте кажется абсолютно разбитой идеальной скульптурой – глаза наливаются фиолетовыми оттенками вселенских звезд. — Хочешь есть? – шепчет Арчи, медленно садится рядом. — Отец заказал твою любимую пиццу. Джагхед молчит – лишь коротко качает головой, моргает и смотрит на него, не отрывая взгляда. — Просто полежи со мной? – бормочет он, сжав пальцы вокруг разбитых губ. Арчи мгновения хватает, чтобы оказаться рядом – Джагхед хватается за его запястья и прижимается к нему, пока между ними не исчезает любая возможная пропасть. Они тихо дышат, Джаг пахнет им до кончиков ресниц, Арчи не может отвести взгляд от его откровенно дрожащих век. — Я просто... – шепчет он, на мгновение закрывает глаза, а потом сразу же смотрит Арчи в глаза. — Я просто хочу, чтобы сердце вырывалось из груди от счастья, а не от абсента. Арчи кивает, целует его веки. И это хорошо.-
Они не спят до рассвета, и в шесть утра выбираются на кухню. Они завтракают едва теплой пиццей среди уютной тишины сонного дома. Солнце заглядывает сквозь огромные окна. Джагхед теперь смотрит на него по-особенному – украдкой из-под ресниц, с улыбкой, застывшей в уголках губ. — Мы со всем справимся, солнечный? (да/нет)