Мяса псам

Пурген говорит «Не ной, ебаный в рот», Пурген говорит: «Все, блять, нормально», Пурген говорит: «Свет отруби, придурь». И Мотор послушно выключает фары. Смотрит, застывая, в лобовое стекло. У него такой морды сосредоточенной не было даже когда на права сдавал третий раз. Плохо дело, плохо дело, плохо. Вадюшу давит всхлипом. Вадюша пихает его обратно в рот, но между пальцев все одно просачиваются и слюни, и сопли, и слезы, но главное — тоскливое хныканье. И Пурген тотчас рвется к нему, поворачивается полу-боком, хватает за шею сзади. Молчит , только дышит тяжело, с присвистом. Вадюша, пытаясь сдвинуться, елозит по креслу Моторовой ласточки. В бывшем, наверное, друге что-то иное, неуловимо жуткое, какое например вырисовывается, если подолгу пялишься на себя в зеркало. Раньше Вадюша любил так делать, веря, что он обязательно проснется завтра другим. Вот-вот немного перетерпеть и лицо станет грубее, скуластее, как в фильмах на заезженных кассетах. Ведь и по телу пробивались уже первые волоски, и грубел голос, пушились на подбородке мягкие комья будущей щетины. Вадюшино лицо так и остается круглым и открытым. Да и Пургеново меняется, справедливости ради, лишь сегодня: мгновенно, застывает волевой маской. И Пурген, который вроде и рявкает на них, сквозь зубы выплевывая табак из размусоленной сигареты — ни черта не знает, как поступить дальше. У его ступни болтается, стукаясь о край резинового коврика, монтировка. — Все, блять, нормально, — он отпускает шею Вадюши и осторожно похлопывает его под затылком. — Так? Подстраиваться под Пургена, из-за которого они в такой жопе, совершенно нет сил. Вместо этого хочется грызть ногти или вздрочнуть. Мамка считает, что и то и то одинаково плохо делать, а особенно на людях. Вадюша жалеет, что редко прислушивался к ее поучениям, и все готов отдать лишь бы сейчас обнять мамку, уткнуться в теплые колени лбом, поплакать, чтоб пожалела. От ожидания, от злобного пыхтения Пургена, от чего угодно, только бы не от плотного запаха, пропитавшего нутро машины, свежего, как шмат хорошего мяса на рынке — в животе щекотно, в штанах тесно. Вадюша иногда любит передернуть на жесткое порево. А сейчас вдруг обращается в его участника и, спасибо этому блядскому чувству, успокаивается, потому что не надо ломать больше голову, как разрулить. Расслабься — получится получить удовольствие. Вадюша облизывает губы украдкой. Сердце болезненно набухает. Под ребрами жжет. После сегодняшнего дня все изменится. Нельзя будет просто поболтаться по району, просто похаркать с крыш, кадрануть какую-нибудь телочку. После сегодняшнего дня, возвращаться домой нет смысла. Под ногтями узкими полосками спекшая кровь. Вадюша смотрит на свою руку не мигая. Возбуждение сменяет ярость, потому на голос Мотора, раздавшийся впервые за время катания по пустой дороге, он реагирует даже быстрее Пургена. Мотор бормочет, что скоро кончится бензин. Вадюша прикрикивает: «Ну так здесь и тормози, какая разница!» Разницы больше нет. Ничего важного больше нет. Трава под ногами влажная от ночной росы, в тишине стрекочат кузнечики. Вадюша старается дышать размеренно и ртом, будто они всего-то выбрались на природу. Через дорогу горы гниющего хлама. А у них в багажнике труп. Мотор хлопает Вадюшу по плечу. У них с Пургеном вдвоем, видимо, не выходит вытащить тело. Еще бы, такого кабана. Приходится обойти машину и сунуть руки в ком перепачканных тряпок. Вадюша задерживает дыхание и старается натянуть край простыни, чтоб не коснуться чего-то лишнего, но пальцы назло соскальзывают и тычутся в пористое и еще теплое, похожее на лизуна из детства что-то. Вадюша хватает край багажника, чтоб не рухнуть между колес. Его трясет до надрывного кашля, едкий воздух жжет глотку, желудок почти у самого рта. А блевать нечем. Они с утра жахнули по баночке «Балтики», попиздели о делах насущных. Он не обедал сегодня. — Хули ты стреманулся, Вадик? — мрачный Пурген приваливается сбоку от него. — Ты же видел: там пол-башки снесло. — Хуево, что ты не видел, с какими торчками ебучими связываешься, — Вадюша вытирает рот и подставляет испачканные пальцы под рассеянный свет треснувшей фары. Такое ощущение, словно и его кожа тоже растрескалась, покрылась язвами, что теперь и не исчезнут, чтоб все видели. Как херов сифилис — на видном месте. — Ну ты поучи меня еще теперь давай, — Пурген кривляется, выпячивая губы. Вынуть бы монтировку и приложить его разок. Только не поможет уже. — Я вас на аркане не тянул. — Паша! Ты, сука, клялся, что этот пацан торчит денег твоему корешу, — у Вадюши кипит кровь, распирает венки на висках. Каких- то сраных шесть-семь часов назад Пурген действительно звал их на «верняк дело». И все было другим. — И что ты просто заберешь бабло, а мы, если что подстрахуем, да? — Да что-то вы не особо страховать спешили! — У нас монтировка, а у них травмат, — Вадюша возмущается, чтоб не винить себя. Даже теперь, вспоминая исход деловой встречи, он начинает дрожать. — И бегаем мы медленнее пули, как не крути. Пурген смотрит на него исподлобья, сопит. — Зато хер бы вы без меня догадались, что с трупом делать. — Без тебя его бы и не было! — Шел бы ты, Вадик, — Пурген обиженно вертится, с натужным пыхтением цепляется в тело, затолканное в багажник. Мотор и не думает помочь им, стоит там себе в тени, чиркает-чиркает зажигалкой, чтоб прикурить. Предьявить ему нечего, по факту, — нужно было сразу прояснить, кто за что отвечает. Теперь нужно бить по лицу и пальцам. Потому что отпечатки их жмурика в базах точно есть, поверьте Пургену на слово. — Может закопаем все-таки? — неуверенно просит Вадюша. — Ну давай за лопатой теперь метнемся, — ехидно предлагает Пурген. — Эй, Арнольд, есть лопата? Хули ты сентиментальничаешь, Вадя? Нас Максим Леонидович днем видел? Видел. Вот докажи ему и его дружкам-ментам потом, какие вы с Мотором не при делах, бедняжки. Поздно уже, давай, как решили! Решили отвести на городскую свалку. Решили, здесь таких еще штук пять свеженьких найдется, стоит чуть раскидать мусор, так что сюда менты не особо и полезут, жмуров им что ли мало. Да и собак немерено бродит — вон они суки тощие, сверкают глазищами, ждут, чем сегодня угостят. Повезет — обглодают то, что не сбилось и взятки гладки. Верняк дело. Вадюша наклоняется, чтоб прикрыть вскинутое к нему лицо. По краям дыры пузырится густая темная кровь, набирается как пена в ванной, только не переливается— уходит под скол белой кости, под край снесенного пласта кожи. И заново скапливается в пустой глазнице. Некстати вспоминается, что мозг не умирает сразу, что продолжаются в нем какие— то процессы. Второй глаз зато совсем остекленевший, в уголке его тоже скопилась кровища, залила до зрачка почти. Как цветы под глянцем мамкиной брошки. — Да хватит ссать, неженка! — гаркает Пурген и Вадюша тотчас очухивается, в самом деле, чего он тянет-то, раз Пурген сам просит. От хилого, в принципе, удара вдруг слетает клок. Шмякнувшийся в траву, мокро мерцает светло-красным с мелкими желтыми крапинками жира, съеживается. Сквозь открывшуюся рану на черепе с влажным чваканьем медленно лезет кусок мозга. Во всех бочках нужна затычка. Или не нужна. Поди их разбери. Поди их разъеби. Вадюша бьет часто, как по надувному кругу, на котором плавал мелким. Звук такой же глухой, летят соленые, холодные брызги. Вадюша жмурится и почти слышит вместо ворчания бродячих псов крики чаек. Монтировка плашмя опускается еще и еще. Мясистое тельце глаза, с зеленоватой, вроде как, радужкой выпрыгивает — шмак — и короткая витееватая пуповина, что держала его в голове вьётся по монтировке. Уцепилась и висит себе, лишь бы за что-то уцепиться, качает глаз, не такой и равнодушный больше. Можно подумать все, что вылезает из этого дохлого обмудка оживает. Вадюша дубасит по пальцам, как и договорились, заодно давя чертов глаз о фаланги. Мелкие косточки похрустывают, как подмерзшие соленые огурцы. Самое то для закуски. — Пошли вы все нахуй, суки! — Вадюша с разъяренным воплем швыряет монтировку в сторону Мотора. Тот шарахается назад, настороженно сжимает кулаки. — Все, блять, довольны? И бросается на Пургена, готовый придушить, и вколотить в землю, так же, как и то, что валяется под ногами. Чтоб симметрия была. И сгибается, харкая горьким комом желчи. Пурген охотно рванувший навстречу, растерянно гладит его по спине. Вот сука, то обнимет, то в драку ввяжется, то перед мамкой прикроет, то и нет его больше. Мотор рад найти себе дело, съебаться хоть на чуть-чуть. Он набрасывает простынку на ошметки, с чавканьем ползущие с костей, волочит за собой. Помойный Харон, мать его. Собаки обеспокоенно раскатывают языки из бледных пастей и волочатся за Мотором, держась впрочем, на достаточном расстоянии. Собакам дано чуять опасность. Людям — только запах гнили. И то не всегда. — Нахуя ты на него полез, Паша? — Вадюша выпрямляется с жалостью глядя на не по делу безмятежного Пургена. — Ну как я без тебя теперь буду, сучара? — Не о том думаешь. Сейчас надо ехать к твоей бабке в деревню. У вас там такие соседи отбитые, что менты и слушать их не станут, если спизданут чего. Меня вы на шоссе высадили. Ничего не знаете, усек? — Нас же торчки твои видели, — Вадюша шмыгает носом. Ему больше не стыдно. — Сдадут ведь. Пурген закатывает глаза и легко постукивает костяшками пальцев Вадюшу по лбу: — Точно, блять! Пожалуются, что вы у них труп мой спиздили, чтоб понадежнее запрятать. Когда ты уже думать научишься? Вадюша пожимает плечами и суёт руку в карман. Сигареты у Мотора в бардачке, машину он как обычно закрыл. — Он ласточку спалить не даст, — думает Вадюша. — А ты ему не рассказывай, — говорит Пурген.