Компас

= 5 =

— Сколько у жука лапок? — У жука? Я не знаю. — Давай сосчитаем вместе: раз, два, три, четыре… Ты слушаешь? Пять и шесть. А сколько на твоей руке пальцев? — Три? — На другой руке, Кирин. — Шесть? — Ох. Ну, хоть в первый раз не ошибся.

= 6 =

Ваше Императорское Величество, начиналось письмо (именно так, с трех изысканных завитков у заглавных букв и аромата лаванды, пропитавшего тонкую сахарную бумагу), Вам пишет Мартин Фрай, главный изобретатель Его Сиятельства Луки Абеле и Ваш покорный слуга. Ничто не принесло бы мне большей радости, чем возможность самолично поздравить Вас и представить изобретения, над которыми ведется работа в Академии Натурфилософии под моим началом. Но, к моему глубочайшему сожалению, работа не терпит отлагательств, и дела не позволили мне присутствовать на праздновании Вашего дня рождения. Я надеюсь, что посланная мной безделица Вас развеселит — и сослужит хорошую службу… Эмили отложила листок; запах лаванды начал действовать ей на нервы, а от петелек и хвостиков зарябило в глазах. Несмотря на популярность новейших печатных машинок, писать на них личные письма считалось дурным тоном. В моде были золотые наконечники для перьевых ручек, чернильницы из малахита и тяжелые пресс-папье с прослойкой из промокательной бумаги. Судя по количеству корреспонденции, ежедневно ложившейся на императорский стол, Эмили предстояло ослепнуть от рукописных закорючек, не достигнув и сорока. Если, конечно, она не выпустит указ, предписывающий всем гражданам империи немедленно избавиться от карандашей и перьев и сменить их на машинки от «Джиндош клокворкс». Коробочка, присланная новым изобретателем, оказалась маленькой и легкой, как футляр для драгоценностей. Эмили взвесила ее в руке, поскребла ногтем — к крышке прилипли сухие виноградные косточки — и, наконец, открыла. Внутри на алой бархатной подушечке лежала… ручка? Благодаря особым густым чернилам, изготовленным по моей секретной формуле, продолжал Мартин Фрай, превращая каждую запятую в длинную висельную петлю, а также наконечнику в виде шарика из закаленной стали Ваше Величество может забыть о кляксах и царапинах на бумаге. Я назвал эту ручку шариковой, и если Вы подпишете ей Ваш следующий указ, я сочту это высочайшей наградой. С уважением, главный изобретатель Серконоса Мартин Фрай Разворошив стопку бумаг, Эмили вытянула чистый лист и, подперев щеку левой рукой, написала: «Сим повелеваю: запретить использование ручек во всей Островной Империи и перейти на печатные машинки. Э. К.». Нить иссиня-черной краски ровно ложилась на бумагу, резной корпус из китовой кости сидел в руке как влитой, и все это было, без сомнения, очень мило, но по сравнению с часовыми солдатами и музыкальной машиной, доводившей слушателей до слез, как-то мелко. — Ваше Величество! Быстрее, чем пропойца успел бы опрокинуть чарку ржаного виски, Эмили скомкала бумажку и метнула ее в камин. В этом году месяц дождей выдался на редкость промозглым и ветреным, так что слуги топили дворцовые камины сутками напролет; огонь полыхнул, и глупый указ превратился в щепотку пепла. — Сессия парламента состоится через час, Ваше Величество, — сказал Эрик Плейнстоу, появляясь в дверях. Сегодня он обвязал шею алым шелковым платком, а волосы так обильно смазал маслом, что они слиплись, и казалось, что секретарь еще не успел просушить голову после утренней ванны. — Я велю заправлять карету. — Не стоит, Эрик. Я поеду на рельсомобиле. — Как пожелаете, — секретарь сморщил длинный птичий нос, будто почуял гнильцу. — Ваше Величество, леди Хельмсуотер просила напомнить, что конспект сегодняшней речи… — Лежит в верхнем ящике с пометкой «Срочно». Я помню, Эрик. Как только секретарь откланялся, аккуратно прикрыв за собой двери, Эмили захотелось положить ноги на стол и поплевать в урну. Вместо этого она потянулась, хрустя костяшками пальцев и разминая затекшую спину, и заглянула в ящик. Речь для заседания, посвященная сокращению запасов драгоценной ворвани, была уже давно составлена, вылизана до совершенства секретарями и зазубрена наизусть не хуже, чем Семь запретов, однако повторить ее лишний раз не мешало. Черновик указа о постройке нового моста через Ренхевен? Не то. План встречи с принцем Морли? Не сейчас. Письмо от Александрии Гипатии? Эмили повертела пухлый конверт в руках. А он каким чудом попал в ящик для срочных бумаг? И, поскольку терпение никогда не было главной добродетелью императрицы, Эмили вскрыла конверт тем же самым кинжалом, которым десять минут назад разрезала солнечные серконские груши. Ваше Величество, писала Гипатия мелким убористым почерком (и Эмили пожалела пациентов, которым она выписывала рецепты), с тех пор как Аддермирский институт был приведен в порядок с Вашей помощью, прошло уже несколько месяцев, и я рада сообщить, что дела наши наладились… Эмили пропустила несколько строчек; она и без того помнила, что восстановление института потребовало бесстыдного количества денег из имперского бюджета, а очередь на прием к прославленной Гипатии теперь составляла полгода. С момента повторного открытия института Кирин Джиндош, бывший изобретатель Его Сиятельства, является нашим постоянным пациентом. Узнав о прошедшем дне рождения Вашего Величества из газет, Кирин загорелся идеей написать Вам письмо. Он отчего-то уверен, что Вы с ним встречались в месте, которое он называет «круглой комнатой». Я сгоряча пообещала, что перешлю письмо Вам, и не нашла в себе сил обмануть беднягу… Когда Эмили встряхнула конверт, из него выпал еще один, поменьше, запечатанный каплей воска и подписанный ровными круглыми буквами, словно его адресант лишь недавно научился держать перо в руках и еще не овладел скорописью. Увидев их, Эмили поморщилась; ну, что ей мог написать этот пособник Далилы? «Большое спасибо за то, что всего лишь сожгли мне мозги, а не убили на месте»? Но так как у Эмили не было порочной привычки откладывать неприятные письма на потом, она открыла и это тоже. Ваше Величество, прочитала она (и передернула плечами, словно ей за шиворот сунули живого угря), я увидел портрет в газете и сразу Вас узнал. Я помню, как проснулся в круглой комнате, где было темно и душно. Голова болела ужасно, и я не мог вспомнить, как меня зовут. Мне казалось, что случилось что-то очень плохое, но я забыл что. Когда я позвал на помощь, Вы вышли из темноты и взяли меня за руку. Вы сказали, что все будет хорошо. Мне стало спокойней. У Вас были холодные пальцы. Еще Вы извинились, но я не понял, за что. Доктор Гипатия говорит, что мне это приснилось. Еще она говорит, что бабочка, которую я вчера поймал в саду, очень красивая. Кроме этой бабочки, мне нечего Вам подарить. Может быть, Вы помните, что случилось в той круглой комнате? Ваш покорный слуга, Главный изобретатель Кирин Джиндош Долгий путь от Карнаки до Дануолла не прошел для бабочки даром: ее брюшко раздавили пальцы неосторожных почтальонов, а одно из крылышек порвалось надвое. На уцелевшем — правом — переливались цвета, от лазурного до иссиня-черного. Гипатия была права: это очень красивая бабочка. Гипатия ошибалась: рукопожатие в темной комнате не было дурным сном. Эмили предпочла бы, чтобы бывший изобретатель проклинал ее имя, обвинял в преступлениях и грозился местью, но по странной прихоти судьбы поврежденная память Джиндоша, похожая на решето, вынесла из глубин сознания только один улов: жалость палача после совершенной казни. (Убей меня, сказал Джиндош потом, когда Эмили отпустила его пальцы. Убей меня, пожалуйста.) Она не заметила, как скомкала лист, покрытый округлыми буквами, и смахнула бабочку со стола. Какое-то чувство саднило в ее груди, как заноза, отдавало медным привкусом во рту; императрицы, подумала Эмили, должны оглашать приговоры, а не стыдиться их. И все же, если бы в ту минуту можно было пустить время и электрический ток вспять, она немедля… — Ваше Величество! Горбатый хер Чужака, чуть не ругнулась Эмили, поглядев на часы, уже четверть второго! Она схватила письмо и, торопясь в парламент, швырнула его в дальний ящик.

= 7 =

— Герцог Абеле — вы слышали? — увеличил компенсации для работников, пострадавших в серебряных шахтах. Теперь этого достаточно, чтобы оплатить лечение у нас. А ведь год назад герцог Абеле даже обсуждать со мной шахтеров не хотел! — Гипатия вздохнула, но мгновение спустя ее лицо расцвело в застенчивой улыбке. — Ходят слухи, что герцог нашел себе невесту и вот-вот сыграет свадьбу. Удивительно, как любовь меняет некоторых людей! Не больше, чем подмена на собственного двойника, мрачно подумала Эмили. — Будем надеяться, что избранница не разобьет герцогу сердце. — Ох! И не говорите. Они повернули в сад, пряча лица от слепящего солнца. Упругие волны, рокотавшие за каменным парапетом, блестели в его лучах, как ртуть; опусти в море руку — обожжешься. Эмили облизала саднившие губы — теплый морской ветер высушил их до трещинок и припорошил солью. У Гипатии, этой ученой затворницы, лишь чуточку обгорел и шелушился нос. Беседка из белого мрамора была совсем новой, а потому — обнаженной, как стыдливая натурщица перед художником: молодой плющ, посаженный у ступеней, еще не успел обвиться вокруг ее тонких колонн. Опустившись на прохладную скамью, Эмили осмотрелась — Аддермирский сад был виден как на ладони, а в нем, несмотря на жару, под разлапистыми зонтиками прятались пациенты: девушка с биноклем; полный мужчина с книгой; дама — кожа и кости, обернутые в простыню. Эмили поняла, что ищет среди этих людей худощавую фигуру Кирина Джиндоша, и отвела взгляд. — Лимонаду, Ваше Величество? — предложила Гипатия. — Благодарю, доктор. Было бы замечательно. Газированная вода щекотала Эмили нёбо и щипалась в носу. Гипатия не пила; она вертела стакан в длинных, нервных пальцах и смотрела в стену с видом человека, ведущего ожесточенные внутренние дебаты c самим собой. Разрабатывала лечение для тяжелого пациента? Ломала голову над улучшением аддермирской микстуры? Или просто ждала, когда Ее Величество, наконец, завершит свой визит и можно будет вернуться в прохладу крытой лаборатории? В такие моменты Эмили тосковала по Сердцу — не по родному материнскому голосу, а по чужим секретам, которые он нашептывал ей на ухо; по тайным страстям, по невидимым глазу шрамам. Что бы сказало Сердце, спроси его Эмили сейчас о прославленной Гипатии? Ночью она вспоминает — крик, запах пота, вспоротый белый живот. Ночью она окунает пальцы в теплую кровь и пишет на стенах: «Королевский убийца все видит». Проснувшись, она говорит себе, что это был просто сон, и принимает пять капель успокоительной микстуры. Следующей ночью она видит тот же кошмар. Эмили запила горечь во рту остатками газировки. — Спасибо за гостеприимство. — Уже уезжаете? — встрепенулась Гипатия. — Но Вы еще не были в нашем новом солярии! Еще я хотела показать Вам смотровую площадку, теперь там поставили зонтики. Это мое любимое место, оттуда весь город виден, маленький, как игрушка… — Хорошо, — кивнула Эмили. — Покажите дорогу. В конце концов, когда она поднималась на площадку в предыдущий раз, еще в бегах, из низких клочковатых туч сеяла морось, город затягивала туманная пелена, и ей было не до того, чтобы любоваться окрестностями через разбитые биноскопы. Но в этот раз площадка оказалась занята. Мужчина, стоявший на ней, то припадал к окулярам, то сгибался над большим листом бумаги, разложенным на парапете. Крепкий ветер трепал края листа, пытаясь унести его в море — без толку, лист был придавлен книгой, — и рукава шелковой рубашки. Не заметив вошедших, Кирин Джиндош — а это был он — достал карандаш и принялся рисовать на белоснежной бумаге, бормоча себе под нос: — Вот ветер дует, значит, вертятся лопасти, и… и… Что дальше? Кто же писал об этом? — Ваше Величество, — прошептала Гипатия, положив сухие пальцы на запястье своей спутницы, — подождите минуту. Я сейчас позову медсестру, и его уведут. — Почему? Он опасен? — спросила Эмили, невольно вслушиваясь в бессвязную речь о ветряках и трубах. Джиндош яростно штриховал что-то на листе, согнувшись в три погибели. — Что Вы! Кирин — сущий ягненок, медсестры его очень любят. Только бедняга уверен, что вы с ним где-то встречались, а вспоминать ему больно. Он целый день мучился от ужасной мигрени, когда увидел в газете ваш портрет. Тогда был как раз ваш день рождения, ну, он и сел писать вам письмо, как только поднялся на ноги. Упрек был обернут в ласковый тон, как булавка — в шелка: вроде и мягко, но колко. Забросив письмо Джиндоша в дальний ящик, Эмили так и не собралась чиркнуть хотя бы пару строчек в ответ. В занятые дни у нее неизменно обнаруживалась дюжина более важных и срочных дел, в скучные вечера — более интересных, вроде игры в карты с отцом или свиданий на крышах; а втайне Эмили надеялась, что про письмо уже все забыли, и в первую очередь — адресант. Наверное, зря. — Я думала, что в Аддермире занимаются только инфекционными заболеваниями. — Да, недуг Кирина не по нашей части. Мы предлагали отправить его в Дабокву, в институт для больных душой, а не телом, но Кирин, узнав об этом, так расплакался, что... — Гипатия поджала губы. — К тому же его старший брат, тот, что вступил в наследство, всегда был против Дабоквы. Там берут вдвое больше за постой пациентов. — Ясно. А как он… — Доктор! Доктор Александрия! На смотровую площадку ворвался молодой врач. Запыхавшись от бега по лестнице, он хватался за бок и проглатывал слова. — Доктор — у Волкова снова припадок — в столовой — вы очень нужны… — Ох! Прошу меня простить, я скоро вернусь. — Прежде чем отойти, Гипатия с неожиданной силой сжала пальцы на запястье Эмили, как будто Королевский убийца, с легкостью орудовавший тесаком, все еще сидел внутри этой хрупкой женщины. — И… Не нужно волновать Кирина лишний раз. Пожалуйста, Ваше Величество. Эмили согласно кивнула, глядя женщине вслед, но, когда та спустилась по крутым ступенькам и исчезла из виду, поступила, как и обычно. Проще сказать, по-своему. — Доброго дня, Джиндош. Мужчина поднял голову от рисунка, и на мгновение Эмили увидела в нем того раздражительного человека, который запрещал слугам — свистеть, гостям — стучать каблуками, а лифту — дребезжать в его сиятельном присутствии; но мгновение прошло. Джиндош смотрел на императрицу с благоговением и страхом. — Как ваше самочувствие? — Не жалуюсь, Ваше Величество, но… Я разве чем-то болел? Он был чисто одет, подстрижен, умыт и выбрит; но чьей это было заслугой? Его — или медсестры? — Доктор Гипатия рассказала мне про ваши мигрени. — Да, иногда у меня сильно болит голова… — Джиндош потер висок увечной, трехпалой рукой; от указательного и большого пальцев остались только две небольшие култышки, больше не прикрытые чудесным керамическим протезом. — Так болит, что я даже читать не могу. Тогда медсестра приносит мне уксус, и становится легче. А у вас что с ладонью? И он, не спросив разрешения, потянулся к левой руке Эмили. Черная лента императрицы была предметом догадок и слухов по всему Дануоллу. Придворные считали ее символом тягот, которые Ее Величество пережила за дни опалы, сплетники шептались, что лента скрывает уродливый шрам, а франты заказывали дорогие платки, украшенные бисером и вышивкой, перевязывали себе ладони, подражая императрице, и превратили эту причуду в последний писк моды. О том, что на деле скрывалось под шелковой тканью, знали лишь Корво — и Виман. Эмили не хотелось, чтобы Джиндош ее трогал, и уж тем более — разматывал ленту; она отдернула руку. — Со мной все нормально. Что вы читаете, Джиндош? — О! Это хорошая книга, мне дали ее в библиотеке. Очень интересная, только очень сложная. Я читал вступление уже много раз, но не могу понять… — Джиндош забрал книгу с парапета, чтобы показать ее Эмили, и ветер, конечно, тут же подхватил и унес в море его разрисованный листок. — О нет! Мой чертеж! Воспользовавшись заминкой, Эмили заглянула через плечо Джиндоша и узнала «Физические начала», по которым старый добрый Пьеро пытался вдолбить основы натурфилософии в голову юной императрицы. К огорчению наставника, Эмили, вооружившись карандашом и поддержкой Алекси, попортила карикатурами больше портретов ученых мужей, чем решила задачек. — Чего вы не можете понять, Джиндош? — Ничего, — упавшим голосом ответил бывший изобретатель, и непрошеная жалость кольнула Эмили в сердце. — Иногда мне кажется, что я это уже знал, но потом оно ускользает… Как сон, понимаете? Очень хороший сон. — Он снова потер виски. — Голова начинает болеть. Вы останетесь к чаю? Сегодня обещали испечь штрудель. Эмили покачала головой: даже если бы она и хотела остаться, ей предстояли еще две встречи и один званый ужин в компании Его Сиятельства Абеле, а точнее, его двойника, настоящее имя которого она так и не спросила. — Я не могу. Мне жаль. — К другим пациентам приходят гости. С ними пьют чай, а со мной — никогда. — Джиндош сказал это без обиды, но с любопытством, как будто наткнулся на очередную загадку, которую во что бы то ни стало нужно было решить. — Почему? Что я сделал не так? Погодите, я вспомнил. — Его лицо прояснилось, и разгладилась морщина между бровей. — Все дело в камере, да? Я хотел узнать, как она делает картинки, и снял заднюю крышку, а внутри была маленькая пластинка. Она потемнела на солнце, и камера больше не работает. — Вы разобрали камеру для сребрографии? — догадалась Эмили. — Медсестры очень расстроились, но ведь я не нарочно. Я просто хотел посмотреть, что у нее внутри. — Я думаю, дело не в камере, просто ваш брат очень занят. Он приедет, как только сможет. — Брат? — Джиндош открыл рот. — Ваше Величество, разве у меня есть брат? Конечно, подумала Эмили; кто же еще пропивает деньги, вырученные с продажи бесчисленных аудиографов и печатных машинок? — Спасибо вам за компанию, — твердо сказала она, — но мне пора идти, иначе я опоздаю на следующую встречу. — Уже? — спросил Джиндош с таким разочарованием, будто Эмили отняла у него карандаш и запретила ковыряться в саду. — Но я хотел сделать картинку с вами на память… — Вы разобрали камеру, — напомнила Эмили. — А! И сломал ее. Точно. Тогда я вас нарисую. Но где же мой лист?.. Забыв, что его унесло ветром, Джиндош проверил землю под парапетом, сюртук, брошенный на лежак, и даже заглянул между книжных страниц, но нигде не нашел рисовальной бумаги. Смотреть на это было неловко, и Эмили отвела взгляд, сунув руки в карманы. — Послушайте, Джиндош, я… Принесла вам подарок. Карманы императрицы были сущей помойкой: в них лежали огрызки печенья, обрывки бумажек, нитки, выдранные из швов; носовые платки с монограммой Э.К., россыпь мелких монеток и старые запонки Корво, — но в этот раз ее пальцы наткнулись на китовую кость, испорченную резцом. Это была единственная — и не очень удачная — попытка Эмили вырезать амулет. Согнувшись при свете ущербного месяца и бормоча наговоры, Эмили кончиком ножа выводила на ней рисунки, уже виденные на других талисманах, но кость осталась слепой и безгласной в ее неумелых руках. — Это на память, — пробормотала Эмили, сунув безделицу в трехпалую ладонь. Теперь Джиндош радовался так же легко, как и плакал; оставив в покое карандаш и позабыв про лист, он принялся гладить кость подушечками пальцев, повторяя резные рисунки, похожие на жучков. Пару раз, поднося ее к уху, он думал, что что-то слышит — просто шум или, может быть, песню, — но ровный гул волн неизменно сбивал его с толку. Когда Джиндош поднял голову, он был уже один.

= 8 =

— Эй, малец! Что почем? Мамка сказала, что ты убил соседскую кошку. Я не убивал ее, сказал Кирин, рассматривая облупившиеся носки старых башмаков; я просто хотел посмотреть, что у нее внутри. — А что внутри? Требуха. Как и у нас с тобой. Сердце, кишки, это вот все. Натуралист нашелся! Я просто хотел посмотреть, снова сказал ему Кирин; что в этом плохого? — Хер его знает, но мамка взбесилась. Хочет, чтоб я тебя выпорол. (Зачем, кричала женщина, и красные злые пятна проступили на ее некрасивом лице, зачем ты сделал это, можешь ты мне ответить? Нет? Чужой тебя забери! Что за ребенок ты такой?) — Давай-ка сделаем так: я тебя трогать не буду, а ты… Знаешь, где мамка кошель прячет? Да, кивнул Кирин; знаю. Я принесу тебе деньги. — Ну, не тяни, малец. Как звали брата — Борли? Брендан, Бриарей, Брин? Мигрень накатывала волнами, зудела в висках и вгрызалась в затылок. Кто-то участливый принес тазик, в тазике — полотенце, провонявшее яблочным уксусом, смоченное водой. Джиндош уткнулся в него лбом и, замерев, ждал, пока боль прекратится. Уйдя, она унесла с собой память, как море — легкую щепку; все, что осталось после крушения огромного корабля.

= 9 =

Джиндош с головой ушел в работу, поэтому тонкий звон колокольчика, извещавший о том, что очередной безмозглый визитер не сдержался и потянул за рычаг в холле, чуть не вывел его из себя. — Уважаемый гость, — сказал он в микрофон, отмерив унцию яда, — вам, очевидно, не терпелось как можно быстрее познакомиться с моими изобретениями, иначе бы вы дождались, пока за вами зайдет слуга. Раз так, мне тоже не терпится продемонстрировать вам своих часовых солдат. Как вы сможете заметить, у многих из них всего по две руки, вооруженные мечами, а не четыре, как обозначено на ранних чертежах. К сожалению, мне пришлось упразднить лишние руки, чтобы хоть немного уменьшить стоимость каждого экземпляра, но — уверяю вас — это никак не сказалось на их боевых качествах. Вы знали о том, что после того, как двое моих солдат участвовали в ежегодном фехтовальном турнире, герцог Лука Абеле его отменил? К слову, один из этих солдат сейчас стоит перед вами. Солдат, которого слуги, не лишенные чувства юмора, называли между собой «дворецким», был запрограммирован пугать неосторожных гостей, а не строгать их в кровавые лоскуты. Те, кто об этом не знал, пугались порой до икоты, но в этот раз из холла не доносилось ни звука. Не слышно было ни криков о помощи, ни панических всхлипов, ни записи, которую проигрывал солдат, заметив цель; только негромкий лязг его металлических сочленений. — Хм, уважаемый гость, вы живы? Тихо. — Если вы без сознания, я попрошу кого-нибудь принести нашатырь. Джиндош подкрутил приемник, способный поймать не только звуки шагов, но и человеческое дыхание, и прижался ухом к динамику, но — нет. Тишина. — Эй, уважаемый гость, вы там? Странно, — заметил Джиндош себе под нос, — неужели ложная тревога? Но я проверял систему вчера, с ней все было нормально. Раз так, выход был один: посмотреть самому; и Джиндош встал с кресла, поправляя манжеты. По ту сторону коридора, ведущего из лаборатории в холл, и правда ждала фигура — какой-то бледный юнец в черном, простом камзоле. Джиндош, снедаемый любопытством, дернул рычаг у двери. Мир вдруг подернулся рябью, словно он бросил камень в темный стоячий пруд, и пол коридора пришел в движение, становясь на место — одна плашка за другой. — Ну и кто вы? — спросил Джиндош вслух, идя навстречу незваному гостю. — Аристократ? Нет, не похоже, слишком простая одежда. Убийца? Оружия нет. Слуга? — Он затянулся. — Можете отправляться вон, со слугами я не общаюсь. Лучше бы ваш хозяин сам написал мне письмо. Пар, вырвавшись из его рта, закрутился в спираль. — Я не слуга, господин изобретатель, — ровно сказал незнакомец. Теперь Джиндош подошел достаточно близко, чтобы рассмотреть его лицо — обычную, даже простоватую физиономию вчерашнего мальчишки. — Я пришел к вам по своим делам, а не по чьей-то просьбе. — А-а-а! — с разочарованием протянул Джиндош. — Я не беру учеников. Знаете что, мой друг? Попытайте счастья у старика Соколова. Я слышал, глаза его подводят, и руки уже не те, что раньше. Как знать — быть может, ему нужен подмастерье? — Я не хочу быть подмастерьем. — Что-то в этом юнце было неправильно, не как у людей; что-то в нем было не так. — Я хочу сделать заказ. — Разочарую вас: я занят на два года вперед и больше не беру заказы у частных лиц. Моя работа для герцога Абеле слишком важна, чтобы отвлекаться на игрушки для знатных детей и машины для местных борделей. — Я уверен, что Его Сиятельство подождет. В конце концов, сейчас у него нет ничего, кроме времени. Джиндош не помнил, чтобы отпирал дверь, но вот юнец уже был рядом с ним — сидел в окне, свесив долговязые ноги. Над его плечом, в черной, как ночь, пустоте плавали острова. — Мне нужен временной компас. Маленькая вещица для путешествий между прошлым и настоящим. — Временной компас — всего-то? — фыркнул Джиндош. — А почему не машина, которая переместит вас в любую точку империи? Не летающий город? Не часовой солдат, который чувствует, как человек? — Потому что мне не нужна игрушка. Мне нужен подарок, который изменит несколько жизней, включая, кстати, и вашу, главный изобретатель. Усатый кит, распятый в беззвездном небе, согласно махнул хвостом. — Нет, погодите! Пока Джиндош препирался, шестеренки его разума уже вертелись вовсю, настроившись на новый лад. Он никогда не слышал об экспериментах над временем; путешествия в прошлое — воображаемые, разумеется — были уделом историков, а в будущее — вотчиной праздных писак, чьи книжонки продавались по две монеты за штуку. Возможно, природа времени и правда была не по зубам современной натурфилософии. Но если обратиться к запрещенным наукам, к оккультным книгам Далилы… (Что еще за Далила?) — Положим, такое устройство действительно можно сделать. Как вы собираетесь платить? — Не беспокойтесь, — сказал незнакомец, наклоняясь вперед. Глаза у него были черные, без радужек и белков; казалось, в его глазницах копошатся муравьи. — О достойной плате мы договоримся. Пол затрещал по швам, Бездна раскрыла пасть; прежде, чем Джиндош успел закричать, он уже падал, падал —

= 10 =

— Бедный! — сказала Гипатия, всматриваясь в его осунувшееся лицо за поздним завтраком. — Совсем не спал, да? Если опять приснится всякая дрянь, сделай как я: выпей стакан воды, перевернись на правый бок и засыпай поскорее. На правом боку сердцу легче. Мне всегда помогает.

= 1 =

— Кирин, мой дорогой, — герцог Абеле икнул, — друг, вы нашли время, чтобы обдумать мое предложение? — Ах, предложение, — с фальшивой непринужденностью откликнулся Джиндош, потянувшись за щипцами. — К сожалению, не смогу составить вам компанию. Я никогда не испытывал тяги к увеселениям определенного толка, даже в день Праздника Фуги. К тому же ваши уважаемые гостьи оставляют меня абсолютно равнодушным. Джиндош разделал омара как труп: ампутировал клешни и, ловко орудуя щипцами, разломил каждую в двух местах: у основания и на конце. Он ожидал — боялся, — что герцог, оскорбленный отказом, вот-вот вспыхнет и ударит кулаком по столу, но Абеле захохотал, словно услышал уморительную шутку, а отсмеявшись, велел музыкантам играть сальную песню про серконского моряка и его гристольскую невесту. В моряке можно было угадать Его Сиятельство Абеле, а в невесте — Ее Величество Колдуин. Гости одобрительно загудели. — Кирин, ах, Кирин! Никогда не перестану удивляться вашим… логическим… Как вы мыслите, да. — Абеле повертел пальцем в воздухе и ненароком опрокинул бокал на белоснежную скатерть; официант немедля поднес ему новый, полный до краев. — Когда я говорил про тайную встречу, я имел в виду магический ритуал, а не, — Абеле фыркнул, — оргию. К тому же, Эшворт по бабам. И еще она ведьма. А наша подруга из Аддермира совсем не в моем вкусе, если вы понимаете, о чем я. — Ага, — протянул Джиндош. Он-то считал, что «зов Далилы из Бездны» был эвфемизмом, обозначавшим зов тучной герцогской плоти. — И в чем же будет заключаться данный ритуал, позвольте спросить? Оккультные науки интересовали Джиндоша в той же степени, что химические реакции замещения, абдоминальные органы свечения семейства жуков Lampyridae и астрономические законы, которым подчиняются приливы и смена фаз луны; то есть в значительной — но несравненно меньшей, чем инженерное дело. Однажды Джиндош приобрел несколько китовых амулетов в надежде исследовать их «волшебные» свойства. Все книги, которые он читал — старые и, безусловно, занесенные в черный список Аббатства, — утверждали, что амулеты «поют», но, прижимая их к уху, Джиндош слышал лишь ток собственной крови в ушной раковине. Разглядывая под лупой отметины и завитки на пожелтелой кости, оставленные неумелой рукой, он думал, что пятилетний ребенок справился бы не хуже. В досаде он сунул кость — ту, что «на удачу», — в верхний карман сюртука, и через два дня станок на заводе отрезал ему два пальца. А мог и всю кисть. — …довериться Брианне. Видели б вы, какую она статую сделала для возвращения Далилы из веток и кто знает чего еще. Как посмотрю — жуть берет. Ну так что скажете, Кирин? Я, Арамис, Брианна, подруга из Аддермира — нам нужен пятый… Ик! Джиндош перевернул омара кверху пузатым брюхом и с хрустом отломил хвост, потянув его вбок. Омар оказался самкой: на сломе виднелись нежные шарики икры. Вооружившись вилкой, Джиндош стал потрошить ароматное мясо. — Некоторые оккультисты утверждают, что присутствие скептиков и ученых во время ритуалов препятствует «свершению магии». А я, несмотря на любопытство, крайне скептично настроен… Но это, наверное, не помешает госпоже Эшворт? Брианна Эшворт метнула в Джиндоша острый, как рыбная кость, взгляд с дальнего конца стола, как будто расслышала его слова за пьяным смехом гостей и звоном приборов о тарелки. — Брианна вас удивит, мой друг. Ну что, договорились? Шестнадцатого дня! И герцог подлил красного вина в бокал, на дне которого еще плескалось белое.

= 11 =

Ваше Величество, На правом боку спать не легче. За последний месяц я пять раз ложился на левый бок, пять — на правый, и пять — на спину, но не заметил разницы. Я просыпаюсь и чувствую, что увидел во сне что-то важное, но что это было, сказать никак не могу. Когда я пытаюсь вспомнить, у меня снова болит голова. Правда, я заметил, что не всегда просыпаюсь в позе, в которой лег, но не уверен, что это считается. Подарок от Вас я храню под подушкой. Ваш покорный слуга, Кирин Джиндош

= 25 =

— Я больше не буду пить, — сказала императрица, отказавшись от виски, и кивнула на резной сундучок, стоявший на краю ее рабочего стола. — Посмотри. — Неплохая работа. — Подвинув сундук к себе, Джиндош погладил ладонью отполированные, покрытые лаком завитки. — Это морлийский ясень? Определенно, да. И замок тоже морлийский — я смотрю, кто-то уже разбил его, не дождавшись меня. Гм, как любопытно! Похоже, что голову отделили от тела, пока ваш посол был еще жив. Судя по характеру ран, делали это пилой. Эмили не поморщилась — но приложилась к стакану, забыв, что тот уже пуст; на дне зазвенели подтаявшие кубики льда. — Или ржавой ножовкой. Безвкусно! — Джиндош захлопнул крышку. — Но в стиле Ее Величества. Мои соболезнования, леди Эмили. — В рот положили письмо с отказом от переговоров, — ровно сказала императрица. Ее хладнокровию можно было бы позавидовать — вот только Джиндош знал, что оно было вызвано шоком утраты, а не твердостью духа. В конце концов, послом к королеве Морли был отправлен не абы кто, а приближенный к Эмили человек. — Я предполагала, что этот визит закончится провалом, но Виман… Будет война. Теперь это совершенно ясно. Мне нужна армия, Кирин. Мне нужны твои часовые солдаты. — Солдаты? Ваше Величество, вы представляете себе, сколько стоит хотя бы один? Если бы Соколов был здесь… — Но Соколова нет. Еще бы — старый пердун давно пропал в море, не оставив обратного адреса. Может быть, он собирал ракушки и цедил сладкий ром на пляжах Серконоса; может быть, трахал шлюх в грязном тивийском борделе; может быть, он был мертв и похоронен без надгробия на далеких пандусских берегах. Так или иначе, без помощи Соколова Джиндош мог сказать только одно: — Если ваши заводы изготовят детали, я смогу сделать тридцать… Может быть, сорок солдат. Но из этого, Ваше Величество, не получится армия. Выйдет только отряд. Взгляд Эмили был холодным, как лед. — Что они — золотые? С бриллиантовыми мечами? — Не вполне, — сказал Джиндош, покусывая большой палец левой руки — свой новейший протез, служивший одновременно отверткой и курительной трубкой. — Видите ли, внутри у каждого солдата располагается сложная вычислительная машина, которая позволяет ему распознавать союзников и убивать врагов. Она отвечает за движение, за атаку, за речь… И я до сих пор не знаю, чем заменить платиновые реле. Все, что я ни пробовал, делает машину невероятно громоздкой. Размером с комнату — с дом! И это нам не подходит, если, конечно, Вы не хотите заказать часового солдата ростом с Дануолльскую башню. Если бы наш общий друг Соколов… — Хватит, — сказала императрица. — Довольно. Пронзительный взгляд и длинный, тонкий нос придавали Эмили Колдуин сходство с хищной птицей. Джиндош наблюдал за такими — раньше — с балкона своего поместья на окраине Карнаки; они лениво парили над городом, высматривая падаль, и камнем падали вниз, чтобы взмыть мгновение спустя с кусочком лакомой плоти в блестящем клюве. В последний раз он видел их над пепелищем Аббатства. — Начиная с этого дня — вернее сказать, с этой ночи, — ты не занимаешься больше ничем, кроме этих солдат. Ты меня понял, Кирин? Джиндош прикусил свой керамический палец с такой силой, что, будь он из плоти, непременно пошла бы кровь. — Конечно, Ваше Величество. — И вот еще что… Эмили подвинула ему сундук, оставив на столешнице несколько длинных царапин. — Забери. Сделай слепок. Я хочу, чтобы у солдат были лица.

= 12 =

Ваше Величество, Сегодня я сломал кали калейдас калейдоскоп. Я думал, что пойму, как он устроен, если откручу крышку, но внутри были только цветные стекла, и больше ничего. Если смотреть через них на небо, небо меняет цвет: Желтое стекло — зеленое небо Красное стекло — фиолетовое небо Зеленое стекло — бирюзовое небо Вы знаете, почему так происходит? Иногда мне кажется, что я это раньше знал, но почему-то забыл. Световые волны Излучение Нет, неясно. Медсестра Люсиль сказала, что есть целая наука, которая этим занимается, — оптика. Потом узнала, что калейдоскоп больше не работает, и очень расстроилась, но разрешила мне взять то, что от него осталось. Еще она пообещала рассказать мне про оптику, если я перестану разбирать вещи. Я честно постараюсь этого больше не делать, потому что вещи из-за меня ломаются, а я все равно не понимаю, как они устроены и как их починить. Я попросил у доктора Гипатии коробку цветных карандашей — мне надоело рисовать черными. Рисую я сейчас много, а книги вернул в библиотеку. Все равно они очень сложные. Медсестра Люсиль хочет, чтобы я ее нарисовал. Как объяснить ей, что я не хочу ее рисовать? Она обидится. Ваш покорный слуга, Кирин Джиндош

= 2 =

— Больше всего я люблю рисовать лица. Передавать сущность людей через глаза и губы. Ваше лицо, Кирин, было для меня настоящей загадкой. — Надеюсь, не слишком сложной? — самодовольно спросил Джиндош, выпуская колечко табачного дыма из указательного пальца. — Не слишком, — сказала Далила без тени улыбки. — Я ее разгадала. И показала на холст, уже снятый с мольберта. Как и любой натурфилософ, Джиндош умел держать карандаш в руках и нередко делал зарисовки для своих заметок — но в живописи не разбирался и по привычке считал натурализм венцом изобразительного искусства. Между тем картины Далилы — нарочито крупные мазки и какофония сочных красок — считались пощечиной традиционным вкусам и освежающей дерзостью. Должно быть, поэтому придворные франты и модники мечтали заказать ей портреты; однако таланты мисс Копперспун, в отличие от талантов Соколова, не продавались за деньги. Она рисовала только «особенных людей». Глядя на собственный портрет, Джиндош пытался понять, почему у него шесть рук, пухлые, как у девицы, губы и зеленая кожа. — Ваш талант не знает границ, дорогая леди Далила, — глубокомысленно сказал он, посасывая трубку. — Я вырежу для нее раму из тивийского дуба и повешу в приемной… — Вам не понравилось, — парировала ведьма. В ее голосе не было обиды или недовольства, но по спине Джиндоша пробежал необъяснимый холодок, как в детстве, когда он разочаровывал мать и гадал, каким наказанием обернется для него проступок в этот раз; как в юности, когда его старший брат приходил домой, а от него разило одеколоном и дешевым пивом; как в молодости, когда Соколов — еще глава Академии — останавливал на Кирине свой хмурый взгляд. — В том, что касается искусства, я — неисправимый консерватор, — признал Джиндош. — Но я все равно способен оценить вашу новаторскую манеру письма! Портрет вашей кисти — это честь, дорогая Далила. Я весьма благодарен… Ведьма оборвала его резким взмахом руки. — Знаю, Кирин. Неважно. Забирайте его, вешайте хоть у себя в кладовке. Я с ним уже закончила. Она сказала это так, словно дарила Джиндошу не картину, а труп. Нет, хуже того — словно он сам был трупом; словно Далила распотрошила его, вынула каждый орган, и, измерив его на видимых лишь ей весах, вернула владельцу опустевшую шкурку. Если бы Далила была обычной придворной портретисткой, Джиндош отплатил бы ей аналогичной услугой, взяв в руку скальпель и вату вместо кисти и красок. Разрезал бы кожу высокого лба, раскрыл бы ей череп, как перезрелый орех, и, сделав зарисовки, смог бы понять, чем ее мозг отличается от мозгов тех людей, которые не в состоянии нарисовать даже простой натюрморт или пейзаж с перспективой. Но магия, к досаде Джиндоша, не поддавалась его измерениям; а в том, что Далила использовала ее в работе над портретом, сомневаться не приходилось. Изобретатель вздохнул — от душного запаха красок и растворителя, стоявшего в комнате Далилы, заломило в висках. — Я пришлю за ним слуг.

= 13 =

Ваше Величество, Вчера я наконец разбил витраж. Дождался тихого часа, когда все уходят с террасы, и швырнул в него камнем. Сначала я промазал три раза. Но чем легче был камень, тем выше я мог его бросить, и на четвертый раз я попал. Теперь у меня есть несколько кусков цветного стекла — таких же, что и в калейдоскопе, только размером с ладонь. Я храню их в нижнем ящике стола, а если приходит служанка, чтобы вытереть пыль, кладу под матрас. Сейчас в Аддермире холодно: небо все время затянуто тучами, а неделю назад выпал снег. Когда я смотрю на него через зеленое стекло, сад зеленеет, как будто уже наступила весна. К сожалению, теплее от этого не становится. Я постоянно мерзну. Почему никто не еще не придумал печку, которая бы обогревала весь дом? Я поговорил об этом с медсестрой Люсиль, и она предложила мне отправить письмо с моими идеями в Академию Натурфилософии. 1. трубы в стенах, которые дуют теплым воздухом на тех, кто всегда мерзнет (как я), и прохладным на тех, кому всегда жарко (как доктору Гипатии) 2. замок на дверь, который открывается, если приложить к нему палец (в прошлом месяце я потерял ключ от своей комнаты, палец потерять сложнее) 3. машина для путешествий во времени Вообще-то у меня много идей, но эти — самые лучшие. Я даже стал рисовать машину времени, но не знаю, какой из чертежей нравится мне больше. Сейчас их уже двадцать восемь. Ваш покорный слуга, Кирин Джиндош

= 24 =

— Джиндош, ты меня слышишь? Пей. Я послала за врачом. Кто-то приподнял ему голову и прижал к губам кружку. Джиндош послушно сглотнул — и чуть не поперхнулся горькой, холодной микстурой. Что это, средство от жара? Наверное, да. У него разве жар? Он поднял ватную руку и ощупал свой лоб, горячий и мокрый от пота. — Где мы? — спросил он хрипло. Горло саднило так, словно он проглотил целую горсть булавок. — Где я? Мир покачнулся над головой. Джиндош едва успел перегнуться через край койки, и его вырвало — желчью и горьким лекарством. Кишки завязались тугим, болезненным узлом, спазм следовал за спазмом, но, когда Джиндош подумал, что вот-вот изрыгнет на пол собственный желудок, приступ внезапно схлынул. Он огляделся по сторонам. Комната? Нет, каюта. — Куда мы плывем? — выдохнул Джиндош, откидываясь на подушку. Он не любил корабли и лодки; он ненавидел путешествовать морем. — В Дануолл. — И что меня ждет там? Казнь? Нет, это вряд ли. Клетка? — Должность придворного изобретателя, — ответила Эмили Колдуин. Джиндош не видел императрицу и не мог встать, опасаясь очередного приступа тошноты, но слышал стук ее каблуков — топ, топ, топ — по дощатому полу каюты. Голова трещала, зажатая в раскаленных щипцах. Каждое «топ» вонзалось в нее, словно гвоздь. — А-а-а, — пробормотал Джиндош, не открывая глаз. — Золотая клетка. Как приятно быть правым. Шаги приближались — топ, топ — и замерли у изголовья. — Хочешь обратно в Аддермир? Или в подвалы Аббатства? Нет уж, подумал Джиндош. Он хотел остро наточенный карандаш, ластик, стопку плотной бумаги, лампу, тишины и рабочее место; все шестеренки его ума, снова пущенные в ход, вертелись, набирая скорость, и не давали изобретателю ни минуты покоя. Он и так потерял почти год, собирая жучков в садах Аддермира, играя с медсестрой — как ее там, Люсиль? — в потертое домино, читая глупые книги. Мысль о том, чтобы пропустить еще хотя бы вечер, терзала его хуже мигрени, нет — хуже тошноты. Он снова склонился над полом, но в этот раз обошлось: желчь осталась на месте. — Какой сейчас год? — сплюнул он. — Пятьдесят третий. — А месяц какой? — Месяц жатвы. Если тебе интересно, восемнадцатый день. — Неплохо, — отметил Джиндош, все еще свешиваясь вниз головой с опостылевшей койки. — Значит, мы переместились во времени как минимум на два... Ых! Волны качнули корабль, и желчь пожелала вон. — Я была в сорок девятом, — сухо сказала Эмили, отступая назад. — В ту ночь, когда вы с Брианной и герцогом вызывали Далилу из Бездны. Так что твой компас работает прекрасно. Работал… Пока не разбился. — Это неважно, — простонал Джиндош, — я могу собрать новый. Он чувствовал себя половой тряпкой, которую домохозяйка выжала со всех сил, прежде чем швырнуть в грязное ведро. — Мне не нужен еще один компас. Мне нужны стены света, новые источники энергии на замену ворвани, и еще… Джиндош был уверен, что она скажет: «солдаты». Любому правителю, и дураку, и тирану, и чистоплюйке Колдуин, прозванной в народе «Справедливой», необходимы солдаты, пехота, пушечное мясо; из плоти или металла — это вопрос десятый. Но голос Эмили, не дрогнув, продолжил: — …все, что ты можешь придумать, чтобы защитить Дануолл. — Будет война с Морли? — Похоже, что да.

= 14 =

Ваше Величество, Одна из служанок чистила мой шкаф и нашла вещи, которые я забрал у пациентов и врачей, поэтому с середины месяца я нахожусь под домашним арестом. Некоторые из этих пациентов уже уехали домой. Разве они станут возвращаться за пружиной из портсигара или парой латунных запонок? Я думаю, нет. Но вещи у меня все равно отобрали. К счастью, все самое нужное я перенес в тайник под каретной станцией: — круглые линзы из очков, одна целая, одна с трещиной — спица из зонтика леди Марлей — настольные часы из приемного покоя (еще не разобранные) — календарь на прошедший, 1851 год — отвертка — осколки витража — подаренный Вами амулет Там же, под станцией, я нашел чьи-то кости. Слишком маленькие для крысы, но, как мне кажется, слишком большие для ящерицы. Как только меня выпустят, я сравню их с рисунками из «Атласа земноводных». Пока что я с утра до ночи читаю «Воспоминания о моем путешествии на Пандуссию». Что за человек этот Соколов! Он очень смел и чрезвычайно умен. Я бы счел за честь познакомиться с ним и расспросить о том, что не вошло в книгу, а также посмотреть на рисунки, которые он делает в конце пятой главы. Еще медсестра Люсиль принесла мне «Юного принца из Тивии». Его я пока не начинал. Ваш покорный слуга, Кирин Джиндош

= 3 =

— У нас во дворе живет кошка. Кто-нибудь покормил ее? — слабо спросила женщина, тщетно пытаясь встать. И добавила тихо: — Я хочу в туалет. — Сначала придется ответить на пару вопросов. Они совсем легкие и, я уверен, для вас не составят труда. Сколько будет трижды три? Подопытная смотрела на Джиндоша, округлив рот, нахмурив редкие брови, и на мгновение изобретателю показалось, что она вот-вот даст правильный ответ; но женщина промолчала, а затем и вовсе отвела взгляд и принялась рассматривать лабораторию как ребенок, впервые попавший в кондитерскую лавку. Тогда Джиндош сунул ей под нос заготовленный ранее лист. — Что это за цифра? — Семь, — без запинки ответила женщина. — Где это мы сейчас? Тут очень красиво. — Это моя святая святых, — не без удовольствия сказал Джиндош, откладывая листок, — лучшая лаборатория на всех четырех островах, и вы, моя дорогая, были приглашены в гости. Очень рад, что вам нравится. Очень опечален тем, что вы не в состоянии оценить ее по достоинству. Какую цифру я только что показал? — А? — Как вас зовут? — Я… — Лицо женщины скривилось, будто она хотела заплакать, но слезы не шли. — Я не знаю. Пустите меня. Я хочу в туалет. Пустите меня, пожалуйста. Пока она ерзала в кресле, не в силах сообразить, что кожаные ремни на лодыжках и запястьях мешают ей встать, Джиндош достал блокнот и пометил в нем последний тест как неудачу. Неудач он не боялся: путь ученого к успеху, к той самой единственно верной идее, которая воплощается в жизнь, всегда выстлан провалами и поражениями. Но герцог требовал армию часовых солдат, солдаты стоили бешеных денег, Соколов упрямился и не хотел помогать — старый, несговорчивый козел! — а электрический стул работал не так, как надо, и все это успело порядком надоесть Джиндошу. Будь его воля, он бы занялся сотней других задач: свежих и интересных. Например, добычей электроэнергии из солнечного света. Или улучшением своей вычислительной машины. Или… — Я люблю виноград, — пролепетала женщина у него над ухом. — Как думаете, на рынке уже продают виноград? Джиндош поморщился и стал царапать записку Брианне Эшворт. Он знал, что через час после того, как слуга доставит письмо в кунсткамеру, в заднюю дверь поместья постучатся две ведьмы, одетые как простые горожанки: в черные брюки и неброские куртки с клетчатыми шарфами. Они закроют женщине глаза, утешат ее бессмыслицей про амбру, полынь и маков цвет, а потом возьмут под руки и выведут прочь, словно две старшие заботливые сестры — младшую, хватившую лишка в гостях; и больше Джиндош никогда ее не увидит. А вместе с ней, к слову сказать, можно отправить Брианне новый набор ее линз. — У меня нос чешется, — сообщила женщина. Как хорошо, что смотрители из Аббатства не знают и десятой части того, что происходит в его поместье.

= 15 =

Ваше Величество, Сегодня я починил аудиограф доктора Гипатии. Он был разобран (честное слово, не мной): стоял на столе без крышки, а рядом лежали кусачки, ножницы и отвертка. Внутри я увидел валик, три очень тонких иголки, два зубчатых винта, ленту и множество проводов, зарисовать которые я, к сожалению, не смог — с собой не взял карандаш. Рисунок я сделал по памяти, когда вернулся к себе; копию прилагаю. Я повернул ручку, чтобы посмотреть, как работает аппарат, но карта застряла в пазе, ни туда, ни обратно, и музыка не заиграла. Тогда я плотно накрутил ленту на малый зубчатый винт и дернул за ручку повторно. Раздался громкий щелчок, а следом за ним — мужской голос. Что это был за винт? Для чего нужна лента? Откуда я знал, что делать, если впервые в жизни увидел аудиограф без крышки? Я и раньше замечал, что на его корпусе написано мое имя — точнее, «Джиндош клокворкс» — но, оказывается, оно есть и на карте тоже. Возможно ли, что эти машинки выпускает мой брат, о котором иногда говорит доктор Гипатия? Это многое объясняет. И то, что я починил аппарат (без сомнения, родственные умы должны мыслить схоже), и то, что пациенты иногда называют меня «главным изобретателем», обманутые моим внешним сходством со знаменитым братом. Должно быть, он очень занят, если еще ни разу не навестил меня. Ваш покорный слуга, Кирин Джиндош

= 19 =

— Думали, мы не узнаем? Думали, в Аддермире можно безнаказанно заниматься магией? В ведре с водой, которое поставили перед Джиндошем, отражались огромный кадык смотрителя и его хмурая рожа. При слове магия эта рожа скривилась, будто Лиам Бирн надкусил забродивший персик. — Это не магия, а инженерное дело, — в третий раз повторил Джиндош, уже не надеясь, что донесет свою мысль до туповатого наместника и его фанатичной свиты. — Я понимаю, что сложность моей работы может ввести в заблуждение несведущего челове… Удар прилетел по почкам. Джиндош не закричал — он просто согнулся, хватая ртом стылый воздух, и шесть рук подхватили его, заставив выпрямить спину и вздернуть голову вверх. Бирн усмехнулся, показав желтые зубы. — Очень умно, не спорю. Прикинулись идиотом, пустили слюни, спрятались под крылышком у доктора Гипатии. Думали, никто не заметит ваши оккультные делишки? Думали, что с дурака нет никакого спроса? Нет, господин изобретатель. Неверно. Он сделал знак, и руки, согнув Джиндоша пополам, разбили его головой отражение в ведре. Соленая морская вода запечатала нос, обожгла глотку и выдавила из легких воздух. Хотя рассудком Джиндош понимал, что смотрители не позволят ему задохнуться, его тело — неразумное, животное тело — билось в предчувствии скорой смерти, как гусеница, приколотая булавкой к тетрадному листу; сперва отчаянно и сильно, потом все слабее и тише. Когда Джиндош — мальчиком — собирал насекомых, этот момент он любил больше всего. — Хватит, — сказал Лиам Бирн. Пока Джиндош харкал грязной водой, смотритель перебирал листки, исчерканные цветными карандашами. Некоторые из закорючек, нарисованные с нажимом, были округлыми, как первые буквы школьника; другие — хвостатые, острые — были начерчены скорописью; но все они походили на знаки, которыми ведьмы Брианны Эшворт осквернили стены кунсткамеры. Наконец в кипе встретился лист, исписанный обычным, человеческим языком. Бирн прищурился — он был подслеповат — и зачитал строчки вслух, выплевывая каждое слово, как мусор, случайно попавший в рот. — «Рисунки на амулете предполагают, что… необходимо взять большую берцовую кость, но можно попробовать с малой»... «Источник энергии для времяскопа будет расположен не в нашем мире, а в Бездне». Это вы называете чертежами?! — Бирн разжал пальцы, и стопка листов упала ему под ноги. — Так вы построили часовых солдат и свое чудесное поместье? Может, вы и сумели запудрить мозги Его Сиятельству Абеле умными словами, но я не настолько слеп. Я-то способен отличить чертежи от оккультных письмен. — Они не мои, — соврал Джиндош, но Бирн оттопырил губу: не поверил. — Кто-то подбросил их мне, кто-то из медсестер, клянусь… — Ложь, господин изобретатель. Гнуснейшая ложь. Вот отчего вас, должно быть, выгнали из Академии — за занятия магией и ваш лживый язык? — Что? Нет! Меня выгнали после того, как я… Горбатый хер Чужака! Во время моих экспериментов погибли двое коллег из гильдии металлургов. Пресс не сработал, как надо, это была случайность… — Неплохо, — оскалился Бирн. — Всего три минуты допроса, и вы сознаетесь в убийстве. — Случайность! Несчастный случай! Спросите профессоров, курировавших проект, спросите у Соколова… — Давайте не будем отвлекаться. Мы с вами помним, почему вас арестовали, верно? Брат Холден, вы разложили щипцы? Кончайте играть со спиртовкой. Джиндош похолодел, вспомнив всех бедолаг из подвалов Аббатства, тела которых, бывало, тайком привозили ему верные люди герцога. Вспомнил ожоги, раны, содранные клочья кожи; вырванные с мясом ногти и струпья вместо сосков. Нет, хотел крикнуть он, нет, хватит, я расскажу все, что знаю, но руки опять подхватили его, заставили наклониться, и над его головой сомкнулась морская вода.

= 16 =

Ваше Величество, Погода меняется к худшему, и у меня болят пальцы на левой руке: указательный и большой. Это в высшей степени занимательно, если учесть, что их нет. Я бы предположил, что родился уже трехпалым, но вижу на культях неровные белые шрамы. Что это было — несчастный случай? Нападение грабителя? В любом случае несуществующие пальцы болят, как будто у тела есть память, отличная от моей. Я не помню, чтобы у меня когда-либо были эти пальцы. С другой стороны, я не помню почти ничего до нашей встречи в темной и круглой комнате, которую про себя называю лабораторией. Когда я пытаюсь вспоминать, голова по-прежнему начинает болеть, кажется, даже сильнее, чем прежде, как будто на этом месте у моего разума тоже располагается шрам. Пальцы не отрастут. Это я знаю точно. Значит ли это, что воспоминания тоже никогда не вернутся ко мне? Кто-то опустошил мой тайник под каретной станцией. Спустившись туда третьего дня, я не нашел ни осколков от витража, ни пружин, ни зонтичной спицы — только подаренный Вами амулет из китовой кости. Я не слишком расстроен, потому что из этого мусора вряд ли получилось бы что-то стоящее, но удивлен — кому нужен чужой хлам? Я забрал кость к себе в комнату, чтобы ее не украли тоже. Ваш покорный слуга, Кирин Джиндош

= 4 =

— Терпение, мой друг, терпение! — вкрадчивый голос Джиндоша был таким мягким, что его можно было мазать на хлеб вместо сливочного масла. — Сейчас тебе больно, но моя чудесная машина способна не только на пытки. Ты поймешь, о чем я, — вот только когда, Антон? До или после того, как твой прославленный разум покинет тебя? До или после того, как из твоих глаз уйдет свет? Кстати, куда он уходит? Может быть, ты мне ска… Колдуин оборвала запись, и в тишине было слышно, как Кирин Джиндош сглотнул. Еще час назад, когда он раскуривал свежий табак, привезенный из Морли, и, ухмыляясь себе под нос, комментировал каждый шаг незваной гостьи по громкой связи, Эмили Колдуин казалась ему дешевкой; бестолковой принцессой, которая — стоит лишь подождать — напорется на чей-то меч или заблудится в лабиринте его чудесного дома, как и все чужаки до нее. Однако теперь узкая ладонь Колдуин, перевязанная лентой черного шелка, лежала на рычаге, подводившем ток к злополучному стулу. А Джиндош сидел на нем. — Пожалуйста, — выдохнул изобретатель, чувствуя, как ноют запястья, натуго привязанные ремнями к подлокотникам, и зудит мокрая от пота шея. — С Антоном ничего не случилось, он жив и здоров, а я — я рассказал все, что знал: и про Брианну, и про ее окулярум. Я даже скажу вам, где герцог Абеле хранит эту статую, которая так дорога Далиле, — только отпустите меня. Пожалуйста, Ваше Величество. Он впился взглядом в глаза юной императрицы, в тонкие губы, надеясь подметить в ее лице сомнение или жалость — но тщетно. — Отпустить? Ты в ту же секунду позовешь стражу и часовых солдат. — Я вас недооценивал. — Джиндош скосил глаза; там, у подножия лестницы, в россыпи шестеренок лежал искалеченный корпус солдата номер один. Как у нее получилось?.. Загадка. Невероятно! — Я приношу извинения, если задел вас своей пустой болтовней. Пожалуйста, отпустите меня — и я буду вашим слугой. — А как же Далила? Как же герцог Абеле? — Абеле просто болван! — Джиндош дернул руками, надеясь ослабить путы. — Мне все равно, что с ним станет. Вызов Далилы из Бездны был его идеей — его, и еще Брианны! Это они посадили Далилу на трон. Они, а не я! — Твои часовые солдаты расправились с моими стражниками быстрее, чем те успели достать мечи из ножен, — холодно сказала Колдуин, и Джиндош, несмотря на обстоятельства, расплылся в самодовольной улыбке. — Да! Они могут быть вашими! Забирайте солдат, забирайте их всех. А если вы уговорите Антона помочь мне, я подарю вам армию — лучшую армию на всех четырех островах! Вы отвоюете Дануолл, вернете свой трон… — Хватит. — Джиндошу показалось, что пальцы Колдуин дрогнули, крепче сжимая рычаг, и страх, свернувшийся под его сердцем, как змея, тут же затянул свои холодные кольца. — Я никогда не воспользуюсь вашими машинами. Все, что вы можете, — это пытать и убивать людей. Ни для чего больше ваши изобретения не годятся. — Это неправда. Еще ни один человек в империи не умер от сребрографии. А с помощью моей разностной машины составлены таблицы логарифмов, которые… Но Колдуин не слушала его. Она снова щелкнула аудиографом, возобновляя проигрыш записи, и Соколов взвыл, а потом — захрипел, когда ток пронзил его дряхлое тело от макушки до пят; и пока Колдуин хмурилась, кусая губы, Джиндош до крови натер левое запястье о край кожаного ремня. Вчера, когда он фиксировал Соколова в кресле, этот ремень был ослаблен — отчего же он такой тугой сейчас? — У Антона на висках ожоги, — сказала Колдуин, когда запись окончилась и аппарат выплюнул карту. — Это от вашей машины? Теперь Антон заикается и не может ходить. — Это побочный эффект, но ему станет лучше. Когда я наблюдал за подопытными… — Подопытными? И сколько их было, Джиндош? — Слушайте, это наука — она требует жертв! Чего вы хотите? Денег? Я дам вам денег, я очень богат. Суд? Я готов сесть в тюрьму, только — пожалуйста — отпустите меня… — Я хочу мести, — сказала Эмили Колдуин, и ее тонкие пальцы снова сжали рычаг. — Я хочу знать, когда из ваших глаз уйдет свет — и куда он уходит. Нет, только и думал Джиндош, нет, нет, нет. Он почти успел оторвать злополучный ремень от левого подлокотника. Почти — не совсем. — Вы мне расскажете, Кирин? Колдуин навалилась на рычаг всем своим весом — и на короткий миг Джиндош понадеялся, что машина сломалась; но затем ток ударил его, и время остановилось, и его сердце, кажется, остановилось тоже. Боль пришла позже — скрутила его, вывернула наизнанку, заставила каждую кость в теле вибрировать, как струна, а каждый мускул — напрячься. Нет, думал Джиндош, пока еще мог думать, нет, кричал он, пока еще мог кричать, нет, только не это —

= 17 =

Он проснулся посреди ночи мокрым как мышь и усталым, словно бежал без остановки целую сотню миль, но это было неважно — маленькая китовая кость, подаренная Эмили Колдуин, пульсировала и пела под его сбитой подушкой, и в этот момент Джиндош знал, что ему нужно сделать.

= 18 =

Ближе к утру, когда он забылся тревожным и чутким сном, за ним пришли из Аббатства: трое смотрителей в форме и сам наместник Бирн.

= 20 =

— А Джиндоша-то казнили, — шепнула горничная лакею в полутьме коридора. — Того, кто при герцоге изобретателем был. Солдат этих страшных сделал. Смотрители арестовали за то, что спутался с ведьмами, да и дело с концом — в газете даже писали. И, думая, что никто не заметит, она стащила с подноса две крошечных тарталетки с подсоленной черной икрой.

= 21 =

Ваше Величество, писала доктор Гипатия (и Эмили поймала себя на том, что возвращается к этим строкам уже третий по счету раз), в день, когда мы узнали о казни, медсестра Люсиль пришла ко мне в кабинет и выплакала все глаза. Бедняжка очень привязалась к Кирину за те месяцы, что он провел в Аддермире. Оказывается, все это время — или, по крайней мере, со дня вашего летнего визита — он писал Вам письма почти каждый день, но Люсиль, решив, что у Вашего Величества и без того много дел, прятала их в своей комнате на дне платяного шкафа. Иногда, чтобы не расстраивать Кирина, она брала на себя смелость писать ему короткие записки от Вашего имени и присылать конфеты. Теперь, когда Кирина нет, эта невинная ложь легла ей на душу тяжелым и горьким грузом. Поскольку сжечь письма ни у кого из врачей не поднялась рука, пересылаю их Вам, чтобы Вы могли распорядиться ими на Ваше усмотрение, а также прикладываю записку, найденную под подушкой Кирина вскоре после того, как его увел наместник Лиам Бирн. Адресат не указан; но что-то подсказывает мне, что им были также Вы. С наилучшими пожеланиями, доктор Александрия Гипатия, Аддермирский институт, Карнака P. S. Мы так и не знаем, кто донес в Аббатство (возможно, это был кто-то из пациентов, заметивший, что Кирин бормочет себе под нос и постоянно рисует), и только надеемся, что совесть будет судьей этому человеку. Обвинения в занятиях магией — совершенная чушь; Кирин никогда не занимался подобным. За окном распустился фейерверк — цветок с тысячей огненных лепестков; первый вестник Праздника Фуги. Большая часть углей потухла еще высоко в небе, но остальные, долетев до воды, утонули в море под восторженный вздох толпы. За этим фейерверком выстрелил второй, затем третий, четвертый — как стрелки ирисов по весне. Огни испещрили залив, затмили ранние звезды. Эмили подлила себе грушевой газировки. Письма от Джиндоша были сортированы по датам чьей-то дотошной рукой и перевязаны черным шнурком. Когда Эмили распускала его, солнце еще стояло над зубьями дальних крыш. Сейчас, если верить напольным часам, убегавшим вперед, было без десяти полночь. Было бы ложью сказать, что Эмили посвятила все это время запискам от бывшего изобретателя. Нет, по большей части императрица подписывала приглашения на ежегодные поминки Джессамины Колдуин, читала проекты речей, заготовленных Эриком Плейнстоу по поводу наступления нового, пятьдесят третьего года, и ковыряла под ногтями старым ножом для бумаг. Но в перерывах она нет-нет да и кидала взгляд на стопку этих писем — — Ваше Величество, на правом боку спать не легче — — Ваше Величество, я много думал о брате — — Ваше Величество, я дал жукам имена — — Adephaga, Archostemata, Myxophaga — — Ваше Величество — — и чувство вины снова саднило в груди, отдавало медным привкусом во рту. Хотя в последнем, возможно, стоило винить газировку. Снаружи грохотало так, словно началась война и совокупный флот северных островов, собравшись под стенами дануолльской башни, палил во все пушки. При каждом взрыве дребезжали стекла в окнах, и фамильные бокалы, припрятанные на дальней полке, звенели округлыми боками. Мгновением спустя кабинет озаряли разноцветные всполохи догоравших фейерверков, но вместо того, чтобы выключить лампу и насладиться шоу, Эмили потянулась за последним листком из пачки с письмами Джиндоша. На листочке не было ни даты, ни адресата, ни подписи — только каракули, начерченные наспех тупым зеленым карандашом. Странно думать о том, что еще год назад я называл часовых солдат вершиной своей карьеры, прошлым летом — обрывал лапки жукам, не в силах их сосчитать, а час назад закончил времяскоп — вещицу на стыке науки и магии Бездны; мое самое сложное и дерзкое изобретение. Жаль, что ни один профессор из Академии не увидит и не оценит его. Еще жальче, что я не успел испытать его в деле, но поиском подопытных, как видно, займется сам Чужой. По крайней мере, плата его была честной: я помню всю свою жизнь, от раннего детства и материнских истерик до той минуты, когда Колдуин посадила меня на электрический стул. Теперь, когда память и разум снова принадлежат мне в полной мере, я нахожу злую иронию в том, что случилось со мной. Я хотел знать, куда уходит свет из глаз моих подопытных, и судьба — в лице Эмили Колдуин — наглядно показала это мне на моем же примере. Возможно, я расскажу императрице об этом, если мы встретимся снова. Так записка обрывалась. Эмили повертела ее в руках, даже перевернула, чтобы посмотреть, нет ли продолжения на обратной стороне, но там были только строчки, сделанные черным, остро отточенным карандашом: указать год, месяц и дату (только прошлое!) — календарь под крышкой (открывается — снизу) переместиться во времени — кнопка на боку справа 140 килограммов максимум Зачитавшись, она не сразу заметила, что за окном стало тихо. Толпа затаила дыхание; фейерверки погасли. Большая и малая стрелки часов — тех, что на часовой башне в квартале особняков, — встали по стойке смирно. Внутри огромного механизма что-то заскрежетало, и над замершим Дануоллом разнесся полночный бой. Десять; одиннадцать; двенадцать! Толпа на набережной взревела, и очередной залп шутих разорвал темное небо. У Эмили были планы на этот Праздник Фуги: одеться в неброское платье, нацепить лисью маску и отправиться в паб у моря на собачьи бои. Там Виман купит ей пива — горькую, пенную кружку — и поставит сотню монет на крупного волкодава с обрубленным хвостом и рыжей подпалиной на груди. Когда прольется первая кровь, они выскользнут наружу, в аллеи, пахнущие илом и рыбьими потрохами, чтобы, сняв маски, целоваться как сумасшедшие — а может быть, даже лезть пальцами друг к другу в штаны; а после отправятся в ресторан «Китобой со шрамом», где уже ждут друзья с едой и, конечно, кальяном. Но любопытство — еще одна добродетель юной Эмили Колдуин — повлекла ее не к гардеробной, а к маленькому сундучку, задвинутому под трюмо в императорской спальне. Там, среди резцов, амулетов и нетронутых осколков китовой кости, лежал временной компас, подаренный ей Чужим. Подцепив ногтем за острый край, Эмили развернула «смотровое стекло». Теперь-то ей было ясно, что это всего лишь осколки разбитого витража! Увы, они потеряли свои волшебные свойства, и, поглядев на них под разными углами, Эмили не увидела решительно ничего. Тогда она вспомнила про «календарь под крышкой». Крышка отошла на удивление легко. Под ней оказались три циферблата — для месяца, дня и, соответственно, года; день был выставлен шестнадцатый, год — сорок девятый, а месяц сбился. Эмили прокрутила его, надавив ногтем на диск, поставила «месяц дождя», и чудо! — компас вдруг ожил, а «смотровое стекло» стало прозрачным, как дождевая вода. Сквозь него было видно ковер — тот самый, который вынесли еще позапрошлой весной, — кучу одежды на нем и грязные сапоги, которых не было в настоящем, почти-пятьдесят-третьем году. Эмили покрутила компас то так, то этак, разглядывая свою спальню почти четырехлетней давности, и кровь прихлынула к ее щекам: оказывается, в ночь, когда герцог Абеле и Брианна Эшворт готовились к вызову Далилы из глубин Бездны, Виман и Эмили занимались любовью. Смотреть на себя со стороны было довольно неловко, и Эмили свернула стекла, как веер. Что же, компас работал. Ей оставалось узнать точную дату ареста — и поехать в Карнаку.

= 22 =

Третий день месяца песен выдался очень теплым, чтобы не сказать жарким: солнце пекло, ветер был тих, волны лизали пристань, и по корзинам, полным свежих угрей, ползали снулые мухи. Застоявшийся воздух гудел от голосов грузчиков и портовых рабочих. От вида нежной форели, коптившейся на углях, у Эмили потекли слюнки, и она немедля купила кусок, расплатившись пригоршней медных монет с собственным профилем. Повар был подслеповат — он ее не узнал. Эмили съела — нет, проглотила — рыбу в ближайшей подворотне, обжигаясь горячим мясом и выплевывая косточки себе под ноги, а потом вытерла жирные пальцы о штаны, натянула платок на подбородок и губы и зашагала в сторону Аддермирской станции. Это был ее третий визит в Карнаку, «Жемчужину юга». Первый визит запомнился ей гнездами трупных ос, пылью серебряных шахт, вездесущей, как крысы, стражей и подгорелыми омлетами, которые Меган Фостер жарила по утрам и подавала со словами: «Чай, не в ресторане». Второй, уже в качестве законной императрицы, — лестью придворных, мягкостью перин и запятыми креветок в нежном столовом вине. Объединяло визиты одно: Эмили было некогда любоваться Карнакой. К сожалению, план по спасению Джиндоша тоже не включал в себя прогулки по столице. Эмили собиралась переместиться в прошлое в день перед арестом, доехать до Аддермира, поговорить с изобретателем и как можно быстрее вернуться назад, в свой пятьдесят третий год; но город, застывший в солнечном прошлом, как муравей в янтаре, был так бесстыдно хорош, что ноги сами пронесли ее мимо станции и завернули в проулок. Делу не повредит, если она прогуляется час или, скажем, два. На крошечной площади без названия, у дома, поросшего диким плющом в мелких белых цветах, проповедовали смотрители из Аббатства, показывая прохожим зазубренную китовую кость. Стоя в тени, потирая тыльную сторону левой — меченой — ладони, Эмили выслушала рассказы про еретиков и ведьм, гнусь магии и опасность порока, а затем поднялась на мост, пересекавший канал, бросила пару монет в шляпу уличного певца и заказала похабный стишок про вдову из Дабоквы и чей-то горбатый хер. В пабе выпила сидра; на набережной раскурила сигару, купленную в лавчонке, и отказала женщине, предлагавшей прогулку на лодке «всего лишь за пять медяков, леди, дешевле нигде не найдете!». Вышла к Садам Кирии, обнесенным оградой, и, заплатив за биноскоп на смотровой площадке, нашла бывшее поместье Джиндоша чуть правее и выше района Авента. Поместьем уже полгода владел старший, незаконнорожденный брат изобретателя, но если он и перестроил дом изнутри, как собирался, снаружи этого не было видно. Кунсткамеру восстановили. Ее новый куратор — маленький, сухой человечек — хмурился со стен домов и театральных тумб, приглашая столичных жителей на дни открытых дверей. Эмили из любопытства прочитала афишу, вывешенную у ворот: «Сегодня, в четвертый день месяца песен, мы представляем лекцию о природе небесных светил…» Стойте — что значит «четвертый»? — Эй, офицер, — окликнула Эмили. — Не подскажете, какой сегодня день? Стражник, дежуривший у входа, сдвинул фуражку на затылок, почесал шишковатый лоб и сказал наконец: — Так ведь четвертый, леди. Видите — на афише написано. Вы б поспешили на лекцию-то, через минуту начнется. Очень любопытная, говорят, мой племянник нахваливал… — Спасибо, — пробормотала Эмили. — Как-нибудь в другой раз. Кто же ошибся: служка, наклеивший афишу поутру, или великий Джиндош, собравший временной компас из старых часов и горсти мелких костей? — Какой сегодня день? — спросила Эмили у горожанки со скрипкой; растрепанного мальчишки; уличного бродяги, тащившего на поводке шелудивого пса. Все отвечали: «четвертый»; пес просто заскулил, поджав ободранный хвост между дрожащих ног. Спрятавшись в подворотне от любопытных прохожих и праздных взглядов, Эмили достала компас и нащупала кнопку. Мостовая дернулась под ее ногами, желудок — подпрыгнул к горлу; мир на мгновение расплылся, прежде чем обрести резкость, и Эмили обнаружила, что стоит по щиколотку в воде. За те несколько часов, что она провела в солнечном пятьдесят втором году, в настоящем прошел сильный дождь, сбивший с деревьев зелень и оставивший целые моря луж. Эмили это не волновало; она отколупнула крышку, чтобы проверить дату, но циферблат, обозначавший дни, стоял на цифре три. По тройке змеилась тонкая — тоньше волоса — трещина. Вот оно что, догадалась она: компас начал ломаться. Присев на ступени заброшенного крыльца, Эмили осторожно поддела циферблат ногтем и провернула его до цифры два. Потом нажала на кнопку, и новый приступ дурноты, скрутивший кишки, чуть не заставил ее расстаться с выпитым сидром. В прошлом все было так же, только на этот раз стражник в воротах чесал не лоб, а мешковатый зад. Заслышав шаги, он обернулся — другой! стражник был другой! — и растянул обветренные губы в улыбке. — Вход — три монеты, леди, билетная касса — чуть дальше, надо пройти через двор… Эй! С вами все хорошо? — Нет, — процедила Эмили, потому что афиша за его левым плечом хлопала на ветру цифрой пять. Пятый день означал, что Джиндош уже арестован. Может быть, уже мертв. Она откинула крышку и выругалась сквозь зубы: трещина стала шире и пустила корни в цифры четыре и два, как ядовитый сорняк. Может, рискнуть еще раз — прыгнуть на десять дней раньше? Но что, если компас совсем разболтался и выкинет Эмили раньше на десять лет, а после развалится прямо в ее руках? — Эк часы какие, — с уважением сказал стражник, заглядывая Эмили через плечо. — Дорогие небось! Только сломались чегой-та? Сестра моя часовщик, очень смышленая девка, чинит такие — как дышит. У Желтого, значит, моста, по левой руке третий дом… — Это не часы, — ответила Эмили, щелкая крышкой, — а еретический артефакт, подаренный мне Чужим. Не подскажете, где Аббатство?

= 23 =

— Прости меня, — горячечно шептал смотритель. Его лицо было скрыто маской, но в голосе слышались слезы. — Прости меня, недостойного, прости, прости, прости меня… — Ничего прекраснее не видел, — благоговейно вздыхал другой, прижимая к сердцу руки. — Я подарил бы тебя моему Карлу, о, глаза его как сапфиры, зубы как жемчуг, губы как мед… — Ебаные бляди, — ворчал третий. — Шлюхи, еретики, мудозвоны! Я сжег бы их всех, всех до единого. А! Пока смотрители любовались артефактом из Бездны, расцветшим в холле Аббатства, Эмили прошла мимо — сторукое, столикое существо, сотканное из болотных туманов и городского смога. Тело ее стало прозрачным, как дымчатое стекло, ноги не оставляли следов на ворсистом ковре, шаги были легкими, как кошачья поступь, поэтому младший служка, несший в архив протоколы недавних допросов, увидел не женщину, а тень, шмыгнувшую вдоль коридора. Крыса, подумал он, крыса! Вот развелось-то грызунов, будто и не травили. В подвалах было, конечно же, сыро, и еще очень тихо — так, что бормотание смотрителя, зубрящего Литанию наизусть, дробилось под потолком на многоголосый хор, изредка прерывавшийся сухим, надсадным кашлем. Эмили, не таясь, подошла к мужчине сзади, чтобы вонзить ему дротик точно между лопаток. Смотритель поскреб спину пятерней — ох уж эти клопы! — и согнулся над книгой, но веки стали слипаться, буквы сорвались в пляс, и бедняга уткнулся лбом прямо в страницы, не дочитав про ересь Чужого и зов поганой Бездны. От скрежета ключа, провернутого в замке, у Эмили заныли зубы. — Джиндош? Через крошечное окно, расположенное так высоко, что взрослый человек смог бы достать до стекла, лишь привстав на цыпочки, в камеру падал единственный луч света. В нем было видно стол со спиртовкой, арсенал пыточных инструментов, разложенных по старшинству — от иголок к клещам, — стул, приваренный к полу, и фигуру на стуле в грязной, вонючей одежде. На голове у человека был полотняный мешок, из-под которого доносился тихий бессвязный шепот: — Если я нанесу ферромагнитную жидкость и дам ей просохнуть… А потом еще слой… Я смогу записать на этом слое звук? Да, да! Нужен электромагнит… Эмили сорвала ткань, и Джиндош, зажмурившись, вздрогнул, как будто его с размаху ударили по лицу. Он был небритый, потный и горячий как печка — и, должно быть, больной, потому что каждый вздох клокотал в его легких, как воздух в неисправных кузнечных мехах. На висках кровили ссадины, в воротнике рубашки темнели синяки, ниже ключиц расположилась вереница ожогов; но Эмили запретила себе думать об этом. Жив? Вот и хорошо. С остальным справится лекарь. — Нет, — выдохнул Джиндош, заметив в ее руке блеск обнаженной стали. — Пожалуйста, нет. Не делайте больно, я уже все сказал. Эмили, не ответив, принялась за веревки. Пенька не поддавалась. Пока Эмили пилила тугие волокна, она успела рассмотреть и рану ниже локтя, и запекшееся месиво там, где раньше был ноготь безымянного пальца, и кровоподтек на голени. Ничего — заживет; а ногти, говорил ей отец, со временем отрастают, как ни в чем не бывало. Если побег удастся, через месяц-другой Эмили подарит Джиндошу шкатулку с набором пинцетов, пилок и маникюрных щипцов с ручками из китовой кости. — Вот и все, ты свободен. Эй, а ну-ка, вставай! Ты можешь идти? Нет, Джиндош идти не мог; он навалился на плечо Эмили всем своим весом, тяжелый и неповоротливый, как куль с песком, и горячечно задышал ей в щеку. — Если вы пришли за Антоном, то он в подвале, я запер его… запер… с одним из моих солдат. — Ноги переставляй, ради всего святого. — Морфий… Мне нужен морфий. Он стоит в кабинете, на дальней левой полке… Но я не в своем поместье. Леди Эмили, где я?.. Тащить на себе Джиндоша было немногим легче, чем старика Соколова: оба спотыкались, путались в ногах и то и дело оседали на пол, как куклы, из которых выдернули нитки. Джиндош еще и скулил — тихо, почти неслышно; все его тело было открытой раной, куда ни ткни — болит. Обхватив его правой рукой, Эмили раз за разом вытягивала вперед левую, отмеченную Чужим, и Бездна, повинуясь ей, протыкала пространство, чтобы перенести беглецов на десять метров вперед. И еще. И еще. Путь предстоял неблизкий: через архив — в задний двор. Там, где ступала Эмили, распускались цветы: месиво острых граней и колючих тычинок. Иногда ей хотелось посмотреть на них глазами посторонних, например, поваренка, встреченного у кухонь, смотрителя с волкодавом, игравших в приемной зале, или хотя бы Джиндоша, который случайно увидел один из цветков и, позабыв про то, что у него есть ноги, остановился и стал лепетать про «энергии космоса» и «временной провал». К счастью, осколки из Бездны не имели над мечеными власти; к сожалению, они исчезали так быстро, что Эмили, тащившая изобретателя на своем горбу, едва успевала скрыться от очарованных жертв. В архив она с Джиндошем не вошла, а, скорее, ввалилась, запнувшись о высокий порог. — А часовенку-то испохабили, братья, — басил смотритель где-то за книжной полкой. — На аналое, поверх Семи запретов, нарисовали елду. Я уж тер ее, тер, а она все не сходит. Знал бы я, кто это сделал — ух! Оторвал бы блудливые руки! — Скипидару возьми, — отвечал ему другой голос, повыше. — Что, думаешь, поможет? — Лучше возьми вазелину, — ехидничал третий. — И нежненько три, нежненько! — Ух! Все бы тебе зубоскалить. Что ты за человек такой, брат? — Ладно елду нарисовали — я вот однажды видел… Тихо! Кто-то вошел! Эмили зажала Джиндошу рот, чтобы приглушить его дыхание и короткие, болезненные стоны, но было уже поздно. Шаги приближались; между полок мелькала синяя форма. — Пленник сбежал! Будь я проклят! — С ним только девка! — Сдавайся! Смотрителей было трое — или нет, даже больше; Эмили, бросив Джиндоша, взвилась на ноги и достала клинок. По ее правую руку возникла сестра-близнец, по левую — целый выводок крыс. Зазвенели мечи, прогремел выстрел над ухом, рядом залаял пес, и кто-то уже надрывался: «Снимите! Снимите их с меня! Я не хочу умирать!» Схлестнувшись с одним из смотрителей, Эмили отбила удар и тут же, заметив полоску плоти между воротником и маской, вогнала клинок противнику прямо в толстую шею. Кровь — горячая, липкая — хлынула ей на пальцы. У сестры-близнеца дела шли намного хуже: она пропустила удар, закатила глаза, когда меч смотрителя распорол ей живот, и рассеялась в дым. — Ведьма! — раздался крик. — Ведьма, ведьма в Аббатстве! — Скорее на помощь, братья! За стеной зарычала шарманка, как смертельно раненое животное из стекла и железа, и крысы бросились врассыпную. На протертом ковре остался обезображенный труп. Эмили сжала пальцы, вызывая из Бездны еще одну стаю крыс, или свою двойняшку, или хотя бы скульптуру, очаровывающую жертв, но… Нет. Ничего. Отец говорил ей об этой математической музыке, которая не дает использовать метку Чужого. — Сдавайся, ведьма, — рявкнул смотритель, схватив Джиндоша за горло правой, сильной рукой. В левой был пистолет. — Сдавайся, не то, клянусь Бездной, вышибу мозги твоему дружку! Как хорошо, что Эмили взяла с собой самострел! Болт, чавкнув, вошел в бок мужчины по самое оперение, и оба — смотритель и Джиндош — завалились на пол костяшками домино. Вовремя: над плечом Джиндоша просвистела стрела. Раз — и вспыхнуло пламя; два — оно облизало стеллаж и потянулось к портьере. Горбатый хер Чужака! Кто стреляет болтами с ворванью в архиве, полном бумаги и книг?! — Двери, братья! Быстрее! — Заприте ее там, ну! Створки сомкнулись, щелкнул замок, и Эмили, дернув за ручку, чуть не взвыла от злости. Она метнулась к задней двери, к той, что вела во двор, но створки не поддавались; искала окна — все стены были глухи; достала временной компас — но шестеренки под крышкой перестали крутиться. Что — сломался? Сейчас? Джиндош лежал на полу без чувств. Эмили била его по щекам и трясла за плечи, пока он не приоткрыл мутные от лихорадки глаза, и тогда сунула компас в его дрожащие руки. — Джиндош, он сломан. Можешь его починить? — Это… Мой времяскоп? Я его сделал, да? — пробормотал изобретатель, вертя компас в пальцах, словно видел его впервые. — Точно! Ко мне приходил мужчина с черными глазами… Совсем черными, без белков. Он говорил о вас, леди Эмили Колдуин. — Потрясающе. Джиндош! Если ты не заставишь этот свой компас работать… — Он говорил, что вы плакали, когда повернули рычаг. Но почему? Это был очень любопытный эксперимент. Я наконец-то понял, куда уходит тот свет из глаз… — он потянулся к лицу Эмили, — когда мы умираем или сходим с ума. Он растворяется в Бездне. Да! Да, Чужой показал мне. — Плевать на Чужого! Сосредоточьтесь, Кирин. — Это совсем не страшно. Раз! — Джиндош щелкнул пальцами. — И ты уже в Бездне, а там… — Кирин, — сглотнула Эмили, — я не хочу умирать. Не здесь; не сейчас, под молитвы смотрителей и завывание шарманки. Огонь уже ел стопки доносов, отрыгивая искры. В горле у Эмили запершило от запаха жженой бумаги, глаза покраснели от дыма, и слезы ползли по щекам. Джиндош вытер их большим пальцем, удивляясь тому, что мокро. — Дайте сюда кольцо. Эмили носила кольцо, не снимая, с тех самых пор, как отняла его у предателя Мортимера Рамзи, но сейчас стянула его с пальца, не колеблясь ни мига. Развернув кольцо острым углом, Джиндош согнулся и ткнул им куда-то в недра времяскопа. Помогло или нет? Эмили не было видно. — Обнимите меня, — сказал Джиндош, и Эмили в ту же секунду обхватила его руками. — Крепче, Ваше Величество, крепче. Не… не нужно стесняться. Мир раскололся на части, на «было» и «есть», на «до» и «после»; сердце сжалось в груди, боль кольнула в висок, и Эмили с Джиндошем, прижавшись друг к другу, как страстные любовники после долгой разлуки, вывалились в пятьдесят третий год. Когда они, спотыкаясь, переступили порог и вышли в мощеный двор, Джиндош выронил компас, и тот разлетелся на части. Укатились прочь шестеренки из настольных часов, отлетела спица из зонтика леди Морлей; разбились витражные стекла. От белой берцовой кости, которая принадлежала ящерице, осталась одна труха. В самой сердцевине компаса был спрятан амулет, грубая поделка, которую Эмили отдала Джиндошу целую жизнь назад, там, еще в Аддермире, — но даже амулет, чиркнув по камням, пропал без следа в ближайшей сточной канаве. В настоящем дул ветер, ласковый и соленый. Накрапывал дождь. Над пепелищем Аббатства кружили черные птицы.

= 26 =

Эмили проснулась, как от тычка в бок, и долгую секунду не могла сообразить, где — и когда — находится, но затем ее глаза привыкли к темноте и различили привычный интерьер императорской спальни. Светлым пятном, склонившимся над ней, оказалось лицо служанки Фелиции — не самой сообразительной, но верной и доброй девки. — Фелиция, третий час ночи! — Не гневайтесь, Ваше Величество! Господин придворный изобретатель строго-настрого приказал мне вас разбудить. Он хочет, чтобы вы немедленно спустились к нему в кабинет. Он говорит, что готов показать вам этих… ужасных солдат. — Ладно. Подай мне пижаму. Став изобретателем при дворе Эмили Колдуин, Джиндош получил то, от чего в свое время отказался Антон Соколов: огромную лабораторию и личные покои на территории замка. Он не любил промозглый Дануолл, скучал по своему поместью в Карнаке и не упускал возможности побрюзжать об этом за спиной императрицы — а иногда ей в лицо, — но работал исправно, гнул спину над чертежами днями, а часто и ночами напролет, и выключал свет в кабинете лишь на три часа в сутки. У него появилась привычка теребить воротник, как будто поводок, затянутый Эмили Колдуин, натирал ему горло. Лабораторию с замком соединял коридор, и Эмили издалека заслышала лязг металлических ног по каменному полу. Лязгу вторил мужской голос — словно Джиндош, задумавшись, говорил сам с собой: — Поиск закончен. Чисто. — Температура масла около сорока градусов. — Система охлаждения? Включена. — Подзаряжаем второе ядро. — Ммм. Ставлю себе пометку: удалить эту запись. Как только Эмили переступила порог, солдаты, как по команде, повернули к ней лица. Они стали меньше ростом, приземистей, но будто бы крепче, и слабые места больше не бросались в глаза. Все уязвимые части теперь прикрывали металлические, а не деревянные пластины, разлетавшиеся от одного удара; осиные талии стали толще; линзы, служившие им глазами, прятались глубоко в прорезях керамических масок. Если бы кто-то из них вдруг напал, Эмили не нашла бы, куда ударить. Ближайший солдат сделал шаг вперед и наклонил голову набок. — А-а-а, — сказал он голосом Джиндоша. — Здравствуйте, Ваше Величество. Эмили не сдержалась и потянулась рукой к твердой, холодной щеке — точь-в-точь как у фарфоровой куклы. — Здравствуй, — сказала императрица, — Виман. FIN ноябрь 2016 — январь 2017

*** *** ***

Иллюстрации к тексту от Alerin: Кирин Джиндош: https://sun9-49.userapi.com/c856520/v856520530/110bbb/fIKjECwFZCU.jpg Чужак: https://sun9-63.userapi.com/c856520/v856520530/110bc5/84zntD-6yEU.jpg паблик ВК: https://vk.com/alri18 пост:https://vk.com/alri18?w=wall-165907351_922%2Fall