Но ты была сотворена, как ангел жизни новой; Твоя весна за собой нас вела к мечтам пути земного.
Зачем я приплыл на Сан-Хуан? Для чего месяц назад приказал штурману взять курс на проклятый Богом и Сатаной остров? Ради каких подвигов прятал на дно сундука измочаленный солью и ветром флаг английского короля, а потом собственными руками поднимал другой, испанский? Из-за золота и драгоценностей, ведь так? Нечестный компаньон от души посмеялся над Атиллой и законами пиратской чести, а я, нисколько не замешанный в той истории, взялся… Нет, не стать карающим мечом Господа, но просто обмануть лжеца и уже в свою очередь от души похохотать над толстосумом-дельцом, обведенным вокруг пальца, униженным и опозоренным! Да, именно так, опозоренным. Ведь Сальватор, по словам моего друга, женился на изумительной красоты женщине. Я, капитан «Злой шутки», всегда был хорош собой и привлекал томные взгляды. Что может оказаться для мужчины позорнее, чем роль осмеянного рогоносца? Тем паче, для уважаемого испанца? Эти красно-желтые свиньи трясутся над своей репутацией как девственницы перед свадьбой! Я жаждал свершить праведную месть, сделав посмешищем его супругу Изабеллу… И совершил. Но не месть, а десятки, сотни, целые тысячи не знающих прощения ошибок, последней из которых стали застрявшие поперек горла слова любви. Корабль, нанятый Сальватором, обречен и начинает крениться на правый борт. Изабелла — единственная в череде узнанных мною женщин достойная страстно-восторженного поклонения, сама избрала свою судьбу. Ее затянутый в бархат алого платья стан горит над сизой голубизной моря, точно яркая вспышка пламени, и невозможно отвести глаз. Я, бросивший на игральную доску всё — от собственного корабля до жизни! — не могу ни отвернуться, ни смотреть на окончание дрянного перемешавшегося фарса, на последние страницы истории прекрасной Изабеллы.***
Помню ли день, когда впервые ступил на сходни корабля? Да, тогда на побережье затянутой вуалью тумана Англии лил безрадостный серый дождь. Шагу не мог сделать, не поскользнувшись, забавлял моряков неловкостью уроженца суши — гуляющая из стороны в сторону палуба грозила опрокинуть ниц перед посмеивающимся капитаном, чьи шутки оказались столь же солены и грязны, сколь посеревшая рубашка, распахнутая на груди. Помню ли день, когда неумелым юнцом оказался в объятьях женщины? Пьяной, едва удерживавшей равновесие, несдержанной в греховной близости, перебившей дыхание кисловато-терпкими запахами вина и пота? Туманно и зыбко, точно земли далекого Альбиона. Помню ли день, когда, оглохнув от криков и звона, насадил на клинок пирата? За мгновение выбеленное предсмертной мукой лицо, распахнутые провалы глаз, пугающую темень стекленевшего взгляда?.. Какими бы свежими не казались эти воспоминания сейчас, с годами они обречены тускнеть, истираться, словно корешок не единожды читанной книги. Закон, принуждающий забывать, должен избавлять смертных от боли, тягот разочарования или упущенного шанса добиться большего. От истязающих сожалений, чрезмерной радости, обманчивой иллюзии бескрайнего и достигнутого счастья. История прекрасной Изабеллы останется средь исписанных страниц даже тогда, когда всё прочее разлетится, вымокнет от щедрых горстей брызг, приносимых беспечно-дерзким карибским ветром. Ибо нет ни счастья, ни радости, ни разочарования, ни боли. В хватке стиснутых пальцев скрипит влажная резьба фальшборта, перед глазами ало-багряный сполох богато украшенного платья, исчезающий в надстройке тонущего корабля. Боль, разочарование, гнев и трусливая жалость к собственному горю, осознание пережитой и доведшей до дрожи в руках потери придут, едва над мачтами вспенятся ровные волны.***
Внизу, в капитанской каюте, лежит мой журнал. В нем с выверенной и прямо-таки еврейской дотошностью прирожденного торгаша я отмечал корабельные расходы, вахты, цены на товар, посещения английских городов, высадки на побережье враждебного Мэйна. Закончившийся бой, лавирование «Злой шутки» и сотрясающие от мачты до днища удары орудийных залпов, наверное, швырнули его со стола на пол, распахнули случайную страницу и безжалостно смяли остальные. С удалой простотой повествуют они об Атилле, Сальваторе, драгоценностях и женщине, впервые увиденной в стенах церкви Сан-Хуана. В месте, возносящем хвалу небесам, кои теперь готовятся принять ее бессмертную душу. Я помню дословно каждую строчку, ибо так часто перечитывал их в разлуке. 14 мая 1665 года. Черт меня побери, если я не достану сокровища, украденные Сальватором! Только как пробраться в дом? Было бы неплохо подружиться с хозяевами, чтобы беспрепятственно проникнуть в покои жены. Хм, могу только мечтать о том, чтобы сам дон Сальватор оказался в отлучке — это значительно упростит дело. Впрочем, для начала нужно найти их дом? 16 мая 1665 года. Похоже, у дона Сальватора трудности с деньгами. Очень странно. Мне показалось, или во взгляде Изабеллы действительно мелькнуло нечто большее, чем простая благодарность? 30 мая 1665 года. Зачем я приплыл на Сан-Хуан? Ах, да, драгоценности Атиллы, я совсем о них забыл… Да что о них — я позабыл про всё на свете, едва увидев эту восхитительную женщину. Что со мной? Я готов мчаться хоть на край света, чтобы получить ее благосклонность… Думаю, шторм загнал бриг «Пять ран Христовых» в какую-то гавань. Возможно, ему пришлось вернуться в Куману. 17 июня 1665 года. Я нашел капитана брига «Пять ран Христовых». Корабль действительно пострадал в шторме, и я подрядился встретить Мигеля де Вальдес в порту и отвезти его к сестре. Дон Мигель на борту моего корабля. Я спешу в Сан-Хуан, чтобы увидеть прекрасную Изабеллу и получить обещанную улыбку! Потом всё понеслось в бешеной круговерти полубезумных снов: приглашение на семейный ужин, принятое мною охотно, застигнутая ссора Мигеля де Вальдес и Сальватора, брошенное в запале «Ты, каналья, женился на моей сестре, чтобы разорить нашего отца! А теперь он мертв! Сердце подвело, когда узнал, что твои векселя поддельные! Я расскажу, все узнают правду! Тебя пове…», кивок Сальватора — сигнал его стоящим поблизости сподручным. Тогда я мало смыслил в происходящем. Вдруг выяснилось, что дела баснословно богатого Сальватора катятся в Преисподнюю, семья погрязла в долгах настолько, что даже знакомые лавочники при виде сеньоры разводят руками, ее супруг — вор, обманщик и убийца, прибравший к рукам остатки богатого наследства. Только потом, убегая из Сан-Хуана, я сумел сплести воедино множество мелких нитей, но в тот памятный вечер мог лишь выхватить меч и не успеть защитить Мигеля. Мне самому лишь чудом удалось спастись. Изабелла ничего не узнала. У нее, запершейся в стенах спальни и пытавшейся слезами смирить терзавшую боль, не могло найтись причин выискать обман в том, что показали глаза: Сальватор воротился, шатаясь и зажимая рассеченное плечо, захлебывавшийся кровью и доживавший последние мгновения Мигель лежал на булыжниках мостовой, а далеко за настилом пирса «Злая шутка» трусливо поднимала паруса. Я плыл в Сан-Хуан за обещанной улыбкой и, обретя дар, навечно утратил преподнесшую его.***
Казалось бы, на том кончается грустная история опрометчиво-пылкой любви? Да, стоило это понять и отступить, не идти, не вмешиваться, напиться и предаваться любви в объятиях прижившейся на корабле безымянной девки! Но я храбрился, смеялся и по-прежнему не терял надежды однажды возвратить утраченное. Спустя месяцы узнал от доносчиков Атиллы о том, как моя любимая тайком покинула город на посудине Сальватора, не колебался ни минуты, поставил размашистый чернильный крест на выгодных долгосрочных сделках и взял курс за потерявшимся в лазурном морском тумане «Восторженным». «Забудьте о гаванях, роме и шлюхах, песьи дети! Догнать! — наверное, ежечасно произносимые слова до сих пор слышатся каждому матросу, попадавшемуся на палубе. — Выжимайте из «Шутки» всё, что можете! Догоняйте! Клянусь Дьяволом, застрелю первого, кто опустит руки!». «Шутка» почти летела, но морские бесы уже злобно скалились ей вослед. Шептались моряки, качали головами офицеры и только я не слышал очевидного «Обречен».***
Сегодня мы свиделись на борту «Восторженного». Его капитан, кашляя и выхаркивая густую темно-красную кровь на подбородок, еще не успел затихнуть совсем, когда пламенно-красное платье почудилось в полутьме каюты. Как представлялась встреча герою, защищавшему даму сердца? Прекрасная Изабелла, рыдающая и напуганная, бросается мне на грудь. Я успокаиваю мягкими речами, согреваю любящим взглядом и она, томноокая, нетвердо ступает по палубе «Злой шутки». Мы станем любовниками, затем супругами, Сальватор обретет возмездие. Горести и потери выветрятся с рождением наследника, коего преподнесет мне любящая жена, ее лицо и ласковый, но непреклонный в своих желаниях взор заставит невольно позабыть про других женщин. Бесы хохотали, Морской Дьявол зазывал в гости и единственное, что пронесет через годы память — стиснутые ухоженными пальцами складки платья, бело-серые на бархате винного цвета. Изабелла не шелохнулась, ни когда я переступил через сотрясаемое агонией тело, ни когда тряхнул окровавленным мечом, забрызгав багрянцем доски пола, ни когда тихо и жутко окликнул ее, вдруг испугавшись настигнувшей тишины. Бой завершился, смолкли глушившие ружейную канонаду вопли, где-то на мостике приглушенно и жалобно подвывал умиравший. «Восторженный» ощутимо клонился вправо — привыкшие к пляске волн и палубы ноги капитана не могли бы спутать крен пошедшего ко дну корабля. — Убийца, — одно-единственное слово сумели выдохнуть побелевшие губы, но оно завершило всё. Какие бы спешные и ласковые заверения не подбирал, надеясь распахнуть перед темными очами ларец истины, ты видела только ложь, обман и человека, оборвавшего жизнь Мигеля. Не знаю, что сумел наплести этот подлый лис Сальваторе, но в искусстве заметать следы правды он превзошел многих! Ты, клявшаяся когда-то перед церковным алтарем оставаться навечно преданной, верила ему беззаветно! И он предал, убедив в немыслимой правоте! Мои слова, безумная, потеряли смысл! Я спустился бы даже в Ад, протяни ты руку и прошепчи: «Идем». На всякие доводы находилось блекло-отчаянное «Убийца!», ибо единственное, что могло отвечать за честность произносимых слов — чувство, о котором ты ни слова не слышала в Сан-Хуане. Здесь — на тонущем корабле, среди мертвецов и погибавших, перед человеком с обнаженной саблей, всего в сутках пути от мнимых любви и заступничества мужа, — чужое тепло не сумело бы растопить лед, сковавший уста, слух и безраздельно преданное женское сердце. Я молчал, ибо невозможность донести правду сотрясала сильнее грома. Изабелла не прятала глаз, глядела завороженно и, казалось, в любое мгновение могла пошатнуться. Однако дальнейшие слова, исторгнутые из хладного плена, застигли меня врасплох: — Уйдите! — сначала шепотом, а затем громче произнесла она, сбросив путы смятения и испуга. — Уйдите, капитан Ян. Не мог понять смысла мучительно долго, корабль по-прежнему тянуло вниз и на сторону, наверху револьверными выстрелами гремели крики: «Капитан, скорее! Бриг тонет!». — Покиньте корабль моего мужа, — зазвучало тверже, когда Изабелла не дождалась ответа. — Я останусь здесь и приму такую смерть, какую заготовил мне Господь. И когда в отчаянной попытке удержать протянул к ней руку, женщина отшатнулась, зашлась истеричным пугливым смехом, перевернувшим всё внутри и стальным обручем стиснувшим сердце. Ибо прекрасная Изабелла, которую я любил и за которой бросился через треть вольного мира, сегодня сошла с ума.***
Зачем я приплыл на Сан-Хуан? Наверное, сам не знаю. Атилла утратил желанные драгоценности, бесстрашный капитан «Злой шутки» потерял любовь и спокойный сон, превратился в гончего пса, которому нет покоя, покуда живет и дышит Сальватор. Чрезмерно много дурного обрушилось на тебя тогда — разорение любимого мужа, смерть отца, гибель брата от рук новоявленного друга-капитана, тайный побег и, как достойное только романтического бреда заключение, паруса «Злой шутки» на горизонте, пушечная пальба и истошные вопли погибавших. Наконец, я и последний страшный удар: Сальватор лгал тебе, Изабелла, всю жизнь. Мне не хватило силы и твердости шагнуть через твой приказ, силой забрать на корабль и нарушить предсмертную волю другой Изабеллы, смелой и рассудительной. Мне тем паче недоставало их, чтобы уйти и дать обезумевшей захлебнуться соленой морской водой. Когда затонет проклятое судно, обретший прозрение дух сумеет увидеть правду за дымкой несказанных слов. Быть может, ты, увлекаемая вдаль голосами небесных ангелов, вымолишь право задержаться и с запоздавшей нежностью положишь руки на плечи человека, который мог полюбить больше жизни, невесомо коснешься устами губ и только тогда навечно исчезнешь в чистейшей лазури полудня. Не видя, сумею ощутить неземную легкость твоего тела и обрету надежду однажды забыть страшную тяжесть другого, мертвого, горячащего руки кровью и изогнувшегося в смертельной муке. Возможно, ты простишь за то, что руки моряка и воина дрожали, нанося удар. Иногда, будучи не в силах спасти, мы должны убивать: тем самым защищаем любимых от боли и горестей, в разы превосходящих уже испытанные. …Говорят, утонувшие в море приходят к Морскому Дьяволу; мужчины вступают в мертвое братство его корабля (если поверить выпивохам из портовых таверн, то непременно потопленного и принадлежавшего пиратскому капитану), женщины греют холодному демону вод постель из водорослей, черепов и ракушек. Если пьяная молва не врет, ему — протянувшему к чужой возлюбленной руки бастарду рока, остается только метаться в неистовом помутнении и злобе. «Да примет тебя, любимая, Господь за врата божественно-светлого Рая, — без конца повторяют губы, покуда не исчезает совсем пригрезившийся мне багряно-огненный сполох бархатного платья, — и да хранит Он твою душу вечно». — Аминь! — эхом повторяют переминающиеся позади матросы и этот глухой, разноголосый хор возвращает в мир шум: плеск волн, скрип парусов, стонущие богохульства раненных. Оживает заново одаренный красками, звуками и запахом смоченного кровью пороха мир, зовущий мстить за свою потерю, а она отступает во мрак беспроглядно-вечный. Да примет тебя, любимая, Господь за врата божественно-светлого Рая и да хранит Он твою душу до вечности или вечно — в час всеобщего Последнего Суда, быть может, увидимся мы снова. Я, английский пират, буду молиться об этом, как другие — о Прощении и искуплении страшнейших своих грехов, а до сей поры сохраню в сердце каждый слог истории прекрасной Изабеллы и тающий туманно-зыбкий бархат, красно-багряный, как охваченный пожаром закатный горизонт. До вечности или вечно, но я по-прежнему буду ждать. Аминь.И день придет, и однажды тебе всё снова станет ясно; И день придет, и мы скажем себе: «Стремленья не напрасны».