***
Луиджи Марчи застал вечер за любимым занятием — дегустированием вина в купе-ресторане, рассматривая входящих и заигрывая с дамами. Не всегда удачно, впрочем, его купе в третьем вагоне на этот вечер было занято — заказав «простушку Анни», длинноволосую блондинку из особой части состава, он точно знал, чем займется. Но вино двадцатилетней выдержки, прекрасный образец 1746 года, ласкало его язык поискусней дорогих шлюх или морфия. Истинное наслаждение аристократов, изрекших «In vino veritas» и не ошибавшихся — истина принадлежала этому напитку всецело. Его карие глаза всматривались вглубь бокала, тонущих в море цвета бордо — и его мысли тонули так же бесповоротно. Ум сновал от мыслей о торговом соглашении в точке прибытия до иностранной куртизанки, имеющей забавный акцент и ожидающей его в постели. Знакомая с его вкусами и замашками садиста, хозяйка борделя еще до отъезда подобрала ему подходящую компанию (для постоянных клиентов стоило столько стараться — все оплачено и схвачено). Прекрасный выбор, дважды за эти сутки. Луиджи мог заказать вино к себе. И, все же, он оставался и оттягивал момент встречи. Сумбурность мыслей его напрягала и мешала связно действовать…с его повадками — немыслимая роскошь. — Есче бокал, сэр? — немного смазывая звуки, обратился повар к гостю. Этот бокал был вторым или третьим, и Джао опасался, что жадность клиента не оставит его на ногах. Да и вино ему, честно говоря, было жаль. — Не стоит. На сегодня это, — приподнимая за тонкую ножку, итальянец отвесил жест благодарности, — мой последний бокал. Мое почтение, господин повар. Глоток. Шуршание белого платка. Звук отодвигающегося стула. Симфония дорожного ужина, сменяемая прекрасной тишиной покинувшего комнату пассажира. Теперь вечер наладился и для азиатского повара.***
— Джон, смотри, там какая-то леди в синем платье! — С-седрик! Она страшная! — Не бойся, ты что, струсил? Пошли поближе!***
В коридоре мерцали свечи, зажженные для видимости в темноте ночи. Каждый блик, каждый их лучик отражается в гладких поверхностях: стола, кончика кия, покерной карты, монеты или глазницы. Но главное их достоинство — огонь, а огонь Готтфрид очень любил. Оставив управление на помощника, он вышел прогуляться по спящему коридору. Сколько себя помнил, сын машинистов мечтал о том, что когда-нибудь станет у руля, хоть ему говорили о нехватке жесткости и упрямости. Доброму Фриду было тяжко — но ради мечты он готов был пробовать вновь и вновь. Немного трусливый, с возрастом мальчик превращался в воинственного мужчину, готового влезть в драку просто ради возможности подраться. Его шрамы, украшавшие все тело, куда только мог упасть взгляд фиолетовых глаз, были доказательством факта, что рожу били — но и в ответ получали не меньше. Благодаря своему характеру Готтфрид Мюллер обрел славу «грозы паровозов» — и этим находил клиентов из больших кампаний и торговых домов. Сейчас вслушиваясь в размеренный ход колес и улыбаясь, как нанюхавшийся валерианы кот, мужчина был счастлив, что эта работа принадлежит ему. Спокойная и тихая — нравилась. Очень сильно. Внезапно за дверью раздался шум, кто-то закричал, чей-то ребенок начал плакать. Мюллер нахмурился, предчувствуя беспорядки. «Снова картежники?» Вернувшись в машинный отсек, он отправил помощника выяснить, что произошло. Его работа — вести. И ничем другим он заниматься не будет.***
— Анни, милая, ты прекрасно выглядишь, — Марчи осмотрел свою гостью хмельным взглядом, оценивая предложенную девушку. Он лгал, когда говорил о красоте — его абсолютно не цепляли красавицы, да и женщины в целом. Ни одно их движение не могло зажечь искру желания, но ровно до тех пор, пока он не мог «испортить» прекрасные напудренные личики. Искаженное болью, гневом, яростью, униженное эго, отражающееся в сужающемся зрачке — о, это было чудно. И лишь один публичный дом мог ему предложить подобное: полулегальный, но зеркально чистый перед лицом властей — Monaco, имеющий столько артисток, что хватило бы на гарем шейху. Их могли истязать, мучить, пытать, убить, использовать для опытов паровых установок — никто не сопротивлялся. Жизни попавших стоили дорого — и не давали никаких гарантий жертвам, продавшимся за эту цену. И Анни — действительно святая наивность — попала в его руки из-за лечения матери, достав деньги через руки хозяйки заведения. И сегодня ее цена равна его жестокости и искусству. Голубое шифоновое платье, ленты в волосах, испуг в глазах… Луиджи облизывается, делая шаг вперед и запирая рукой двери на ключ. Блондинка отодвигается инстинктивно, стараясь уберечь себя от последствий — но поздно, осознает она или нет. — Тебе не говорили, что твоя кожа схожа с каррарским мрамором? — добродушная улыбка расползается на лице итальянца, ослабляющего галстук и снимающего запонки. — Анни, не убегай от меня, дорогуша. Мы сможем прекрасно провести этот вечер: лишь твое обаятельное тело и я. Доверься мне, это будет незабываемо. Сидевшая до этого у стенки кровати девушка смелеет, распрямляя плечи. «Ох, милая, ты веришь старому-доброму Луи?» Приторный голос собеседника, усаживающегося напротив, завораживает: добыча в силках. И делай с ней что хочешь! — Расстегни пуговицы, милашка. Мне так надоела эта рубашка, она такая грубая — не то, что твои руки, — предмет одежды покидает владельца, его руки гладят волосы подсевшей ближе куртизанки. — Какая красивая лента, — резкое движение, захват — и руки плотно связаны. Итальянец тянет их к изголовью, закрепляя и фиксируя, совершенно не обращая внимание на трепыхающуюся «простушку». Теперь снова страх владеет чертами ее лица. Уникальный вкус — словно недавнее вино. Поглаживая бретельки платья, Луиджи опускается к лицу и тихо шепчет:«Поиграем, малышка Анни?»***
Лунный свет проникает сквозь небольшое окно, освещая сосредоточенное лицо Готтфрида. Его помощник так и не вернулся, крики не утихали, а усталость накатывала, как снежный ком. Пот стекал по вискам, от жара печки начали слипаться волосы на затылке. Тревожное ощущение не отпускало машиниста, но он слишком устал, чтобы думать об этом. Бессонная ночь выкачала из него все…и единственной мечтой сделала стремление добраться до водопада у города — конечной точки. — Ну же, Фрид, не время падать духом, — подкидывая еще угля, бормотал мужчина себе под нос. Внезапная тишина не принесла спокойствия. Скрежет лопаты бил по перепонкам… — Конечно, милый, — послышалось в ответ. Дверь, со скрипом скользнувшая в отсек, с грохотом захлопнулась. Мюллер дернулся посмотреть на прибывшего, но ощутил холодные руки, удерживающие голову смотрящей прямо на рычагах. — Не смотри, я смущаюсь. — Кто вы и что делаете здесь? — дернувшийся мужчина с ужасом осознал, что его сил не хватило, чтобы даже сдвинуться с места. Чушь какая-то! — Вы пассажир экспресса? — Можно сказать, да, — тихий женский смех и отчетливый акцент на последнем слове. — Я — почетный пассажир, господин машинист. Поэтому, прошу, покажите мне тот знаменитый Нокширский водопад! Я так хочу его увидеть! Руки перестали держать. Мюллер понял, что его работа — вести, и делать ничего другого у него не выйдет. — Хорошо, держитесь, — и машинист прибавляет ходу. Поезд разгоняется вся быстрее, мчась по рельсам вдаль, как жаждущий напиться в пустыне, подгоняемый паровым сердцем. Готтфрид тоже спешит — он един с механизмом, быстр и упорен, едет вперед-вперед-вперед! Скоро он покажет леди падающую воду, вот увидите! — Ах, я вижу! Он красив! — слышится позади. Мгновение — и руки машиниста тянут на себя рычаг скоростей. Последнее, что слышит Мюллер перед тем, как врезаться в скалу — слова девушки:«А я знала, что зеркала после смерти лгут».