A l’alta fantasia qui mancò possa; ma già volgeva il mio disio e ‘l velle, sì come rota ch’igualmente è mossa, l’amor che move il sole e l’altre stelle. Dante Alighieri. La Divina Comedia. Paradiso Canto XXIII
Слишком душно: темную и тесную комнату заполняет только тяжелый запах пыли и увядающих роз. Маслянистый, почти мускусный аромат пробирается в легкие и сдавливает их, так что волей-неволей приходится открыть глаза. Сначала нехотя — потом вполне осознанно. Ведь от раздражителя следует избавиться: сгрести умирающие цветы в горсть и, кривясь, выбросить в окно. Пусть лучше догнивают снаружи. Раздраженно задвигая плотные шторы из грубой материи, Леоне удовлетворенно признается себе в том, что лучший будильник после похмелья — это запах смерти. Оборачиваясь на постель, на это ужасное гнездо, свитое из перекрученного одеяла и смятых подушек, он медленно крадется, чтобы дотянуться до клочка бумаги, дотошно оставленного на краю подушки. Аккуратный, почти каллиграфический почерк Буччелатти Леоне узнает сразу: завитки, удлиненные черты. И откуда такие изыски? Записка вежлива и лаконична, как и следовало того ожидать: «Я ушел на утреннюю мессу». Неспешно растягиваясь прямо поверх скомканного одеяла, Леоне смеется, прикрывая глаза рукой. Подумать только! Провел ночь со своим подчиненным — и благочестиво направился на мессу, расшаркиваться с почтенными матронами и интересоваться, все ли спокойно на подотчетной территории. В этом было что-то восхитительно богохульное: медленно выдохнув, Леоне прогибает спину. Дрожь тянется цепочкой вдоль позвонков, и вот он чувствует, как щекотно приподнимаются волосы у самых корней. В его памяти — гладкость кожи Бруно, ощущение тонкого кружева, едва ли не рвущегося от неосторожного прикосновения. А потом перед глазами проплывали крошащиеся фрески старой церкви, где Леоне проходил первое причастие. Там, в тусклом мерцании свечей возвышалось над ним — тогда еще юным, невинным, беззащитным — строгое, но исполненное материнской любви лицо святого. Уже было неважно, какого именного — просто каждый раз, когда Леоне встречался с Буччелатти взглядом, именно этот образ неминуемо вспоминался ему. Среди белоснежных лилий, в ореоле золотистого сияния свечей — еще тогда, свысока и опекающе, на него смотрел именно Буччелатти. И даже теперь — когда сверху вниз смотрел уже Леоне, пожирая вожделеющим взглядом, — перед ним был святой. Святой, которому хотелось молиться и веру в которого хотелось оберегать. Даже если отчаянно хочется сдавить пальцами его горло. Даже если под наточенными ногтями трещит ткань, а от неосторожно сомкнувшихся зубов растекаются чернильными пятнами кровоподтеки. Все это слишком прекрасно, слишком хрупко, чтобы пенять на свою судьбу. Леоне срывается, и его губы за малым не растягиваются в мягкую улыбку вместо привычного язвительного оскала. Тихо отворяется дверь — и Леоне сосредоточенно прислушивается, мысленно считая чужие шаги. Шаги замирают. Буччелатти наклоняется над Леоне, мягко прикасаясь к его скуле теплыми губами. Вместо запаха смерти — пыли и разложения — Леоне пробуждает аромат ладана и белых лилий. — Пора вставать, — полушепотом сообщает Буччелатти и убирает с изголовья Леоне свою записку. Пробуждаться от этого сна нет ни сил, ни желания: если двигаться от Лимба к сферам Рая, можно постичь и себя, и мироздание, и суть самой любви. А Идеал, обещавший провести Леоне к смыслу его существования, был так близко, что двигаться куда бы то ни было не имело смысла. — Что мне делать, если ты умрешь раньше? — вдруг открывает глаза Леоне, хмуро ловя тепло взгляда, направленного на него. — Просто двигайся дальше. Ты все будешь знать и без меня, — таинственно улыбается Буччелатти в ответ. Леоне кажется, что вокруг головы Бруно бледно сияет нимб.***
Бывают ночи, когда Леоне уходит на дело вместе с Фуго. В полной тишине они крадутся из дома, стараясь быть незамеченными: о некоторых делах «Пассионе» Буччелатти лучше не знать. Когда от пальцев все еще тянется тягостная вонь запекшейся крови, Леоне останавливается в темном переулке и поспешно закуривает. Наблюдая за спиной Фуго, бледным силуэтом растворяющейся вдали, он долго и со вкусом затягивается, будто с горьким дымом прогоняет через себя и очередные грехи. Запах табака прекрасно забивал тяжелый дух недавней смерти. Не сбив с себя послевкусия предательства, Леоне не мог снова встретиться взглядом с Буччелатти. В сизой дымке по-над берегом тают огни, зажженные одинокими рыбаками. Леоне идет, не ведая пути — просто куда-нибудь, пока не сотрется из памяти прошедшая ночь. Мог ли Бруно Буччелатти закончить так же — пропахнуть соленым морским воздухом, обветрить свою гладкую кожу? Леоне на какое-то время замирает, всматривается в темные тени вздымающихся волн. Но волн почти не различить — их только слышно. Неожиданно он слышит знакомый голос и почти испуганно оборачивается. — Я не отдавал подобных распоряжений. Руки у Леоне дрожат. Море грохочет во тьме, и от этого не слышно, как громко колотится его сердце. Рискуя навсегда потерять доверие Буччелатти, Леоне делает глубокий вдох и оборачивается к нему, всем видом показывая, что он нисколько не раскаивается в содеянном. — Если бы я их не выполнял, тебе бы пришлось их отдавать, — казалось бы, одними губами произносит Леоне, тихо, но уверенно. Буччелатти трогательно тянется на цыпочках, чтобы сухо и коротко сообщить Леоне на ухо: — Я ценю твою заботу. Но это непростительно. В глубине души Леоне мечтает о том, чтобы сейчас его ударили по лицу. Но вместо этого Буччелатти смотрит на него этим своим всепрощающим, нежным взглядом — как будто понимает его лучше, чем Леоне способен сам. Неловкая тишина не успевает надолго воцариться в медленно рассеивающемся мраке: с моря доносятся пронзительные крики чаек, а где-то совсем неподалеку уже бьются неласковые волны об изъеденные солью бока рыбацких лодок. Леоне подхватывает ладонь Буччелатти обеими руками, склоняет голову и мягко касается губами костяшек его пальцев, не боясь оставить на коже Бруно темный след своей помады. Иного способа молить о прощении Леоне не знает. Солнце, медленно окрашивающее горизонт, тяжело поднимается со дна моря. Растушеванные по темному небу светлые полосы тянутся пока только вдали — отсвечивая розоватым, обрисовывая очертания далекого маяка. Леоне дышит с трудом: спину сводит от морозной дрожи, а руки трясутся. Буччелатти — напротив — совершенно спокоен. Он гладит Леоне по волосам, точно отец блудного сына на выцветшем ренессансном гобелене. — Не разочаровывай меня, — мягко требует Буччелатти, отстраняясь. Но Леоне понимает, что сдержать обещание он не в силах. Ради самого же Буччелатти и его безопасности.***
На прикроватной тумбе пылятся четки из темного муранского стекла. Маленькие капли похожи на темную кровь, собранную на металлическую нить. Потягиваясь к дребезжащему будильнику, Леоне случайно смахивает их. Со сдавленной руганью он поднимает розарий с пола: холодные маленькие бусины будто жгут пальцы. А серебристый крест, безвольно болтающийся на четках, — и вовсе внушает какую-то жалость, но не благоговейный трепет. Чтобы кто-то был счастлив и не боялся завтрашнего дня — кто-то другой должен страдать. Леоне приходил к этой мысли не впервые и понимал, что именно это и хотел показать ему Буччелатти, избегая его уже неделю. И все же Леоне ни о чем не жалел. Выполняя грязные поручения Польпо, он делал все, что было в его силах, чтобы руки Буччелатти не оказались замараны. Его не должны были ругать, ему должны были быть благодарны! Даже только что сваренный кофе, ароматный и горький, не утешает Леоне. Настроение становится только хуже, когда за столом появляется заспанный, но от того не менее шумный Наранча. Сонный и недовольный, он уже с утра ругается с Фуго по самым дурацким причинам, какие только можно придумать. Леоне не выдерживает и цедит сквозь зубы ругательства. Схватив чашку, он бросается прочь из комнаты. Куда угодно — лишь бы не слышать этих воплей. В дверях Леоне едва не сталкивается с Буччелатти. Коротко встретившись взглядами, они на долю секунды замирают, не произнося ни слова. И тут Буччелатти мягко улыбается, мимолетным движением касаясь руки Леоне. — Доброе утро, — приветливо бросает Буччелатти, будто ни словом, ни делом не пытался до этого момента наказать Леоне за обман. Вжавшись лопатками в стену, Леоне готов срастись с ней: ему кажется, что вслед ему звучит смех. Пронзительно-яркие лучи солнца уже прорывались в комнаты, ярко очерчивая силуэты предметов и фигуры людей. Ореол спокойствия и теплоты окутывает все вокруг, и даже тепло от кофе разливается по нутру Леоне удивительно быстро и действенно. — Заваришь мне чаю? Того, с цедрой апельсина, — негромко, но намекающе-требовательно просит Буччелатти, Леоне отвечает кивком и следует за ним туда, в ослепительный свет утреннего солнца. Сколько бы ни пришлось марать руки, сколько бы ни пришлось бесконечно продолжать движение по всем кругам этого ада, Леоне обещал себе, что никогда не отступит с этого пути.