Глупая девочка - умная девочка

«Нужно быть мазохистом, чтобы жить моей жизнью», — думает Маяка. Глупым гребаным мазохистом. Потому что она не признается в любви тому, что любит, осуждая вслух. Потому что она ворчит в ответ на комплименты и доброжелательные улыбки. Потому что она хочет человека, который играет с ней в вечные кошки-мышки. Мол, посмотри, я рядом, я улыбаюсь тебе, я болтаю с тобой — не заткнешь. Я весь твой, Маяка, я весь твой, так что же плачешь? Маяка плачет, конечно, от того, что видит истинное положение вещей, ей больно. Ей слишком больно даже для того, чтобы просто дышать («вдох-выдох», — напоминает она себе), не то чтобы отвечать на такие сложные вопросы. Ибара поражается, насколько могут задевать самые невинные вещи. Он просто прошел мимо, кивнув в ответ на приветствие. Не помахав рукой, не спросив задорно «как жизнь?». Просто. Кивнул. А она даже не заметила, как вскипела. Он только сделал шаг за ее спиной, а Маяка уже сжала кулаки, представляя, как разбивает их о шершавую поверхность забора, как неприятная боль прокатывается от костяшек до мозга и обратно. Она и впрямь разбивает кулаки этим же вечером, с таким всепоглощающим удовольствием, что дрожь берет.  — Что с твоими руками? — взволнованно спрашивает Фукубе, легонько проводя пальцами по здоровой коже.  — Просто расстроилась и избила стену, — Маяка, как и всегда, во всем честна. Правдива во всем, кроме правды о своих чувствах. Всех чувствах, а не только той толике, что занимает любовь к Фукубе (той толике, что, расползаясь порой, съедает ее всю без остатка).  — Не расстраивайся, — он легонько дует на ранку, Маяка морщится, потому что это неприятно, и улыбается, потому что ради этой глупости она готова разбивать свои маленькие кулачки каждый день. Она так ненавидит себя за все это дерьмо. За эту слабовольную зависимость. Она топит себя во всем, в чем только можно утопить. В чтении, в учебе, в шитье — этом монотонном занятии непоседливых рук. Отвлекает, заставляет не думать, не вспоминать, не переживать, не пережевывать. Потому что как только она вспоминает, ее душит, мутит и воротит. Она пытается созерцать, созидать, отрешаться, не думать и не чувствовать. И порой у нее получается: она ловит за хвост ускользающую свободу, и свобода дарит покой. В такие вечера Маяке так легко, что она даже не замечает своего дыхания. А потом Сатоши говорит: «Доброе утро, Мая-ка!», — и все это начинается снова. Ну да, конечно, на самом деле, не все так отвратительно, на крайний случай у нее всегда есть жизнь без этого чувства. Жизнь, которую она никак не может выбрать. Потому что хоть намек, хоть толика шанса — и она бежит, как Золушка бежала к принцу, теряя обувь, выдержку и остатки разума. И она ненавидит Сатоши за все то дерьмо, которое он приволок в ее жизнь. Ненавидит, но любит. Как дура. «Извини», — голос по ту сторону трубки чуть хриплый. Ей хочется расколотить телефон. Вывернуть себя наизнанку и вычистить, выбелить, выругать. Она кусает себя за ладонь. Ей не нужно его «извини». Она заранее простила все, что только можно было простить. Даже то, что запретила прощать, то тоже простила.  — До встречи, — отвечает она. До встречи в моих мечтах, обращающихся каждую ночь таким отвратительным кошмаром. *** Сатоши берет ее за руку и просит стать его девушкой. Маяка улыбается, аккуратно высвобождает пальцы и качает головой. Она умная девочка и не водится с мудаками. Она себе дороже.