О несомненной пользе музыки

Толкинист Федя Сумкин (на Поляне предпочитавший именоваться Эльраэном — во избежание всяких там хоббитов), возвращался с тренировки заполночь. Вернее, тренировка-то закончилась еще засветло, но лучший Федин друг, на Поляне именовавшийся Эльрандиром (потому и подружились — Федя изначально тоже пытался назваться Эльрандиром, однако у него обнаружился тезка. Тезка предложил честную дуэль, честно выиграл и честно сохранил имя, а вот Феде пришлось что-то придумывать) затащил его в гости — похвастаться новой «почти законченной» кольчугой. Кольчугу Федя раскритиковал; получил предложение сделать лучше, мгновенно решился сделать лучше прямо из того, что есть… как следствие, остановились они только когда снизу постучали. В самом прямом смысле — соседка Никитишна, заочно ненавидевшая всех, кому еще нет двадцати, а особенно — хайратых, не служивших в армии, не ездивших на целину и не приносящих родине никакой явной пользы. Никитишна в гневе была страшна, а потому парни почли за лучшее все-таки разбежаться (глотнув сначала чая, потом не чая, потом послушав новую кассету, потом поругавшись за то, каким именно боем должен играться «Ангбандский рок-н-ролл» и дождавшись второго стука снизу — после третьего Никитишна являлась во плоти и была страшна, как полк похмельных назгулов). Так вот и получилось, что во втором часу ночи толкинист Федя, последние деньги потративший позавчера на новые струны, шел домой мимо старого парка и гаражей, был при этом слегка нетрезв, но весьма благостен, и вполголоса напевал про следопытов, которых все незаслуженно не любят, назгула, давшего осечку, и Моргота, придумавшего рок-н-ролл. Три черных тени, появившихся из-за гаражей в свете единственного целого на квартал фонаря, стали для Федьки категорически неприятным сюрпризом. Особенно когда Федька разглядел, что головы у теней бриты, а в руках отчетливо видны нефиговые дубинки. — Слышь ты, лох, — проговорила центральная тень. — Ты попал, короче. Бабки гони. Непостижима людская натура. Будь у Федьки хоть какие-то деньги, он бы с удовольствием за них подрался — даже лишись он своих деревянных, по крайней мере, осталось бы гордиться, что он не сдался без боя. Но денег у Федьки, как мы помним, не было. О чем он и сообщил бритым теням с дубинками. — Ну ты ваще лох… — протянула левая тень. — Тогда куртку снимай, — фыркнула центральная, явно самая интеллектуальная и разговорчивая из троицы. — Куртка-то ништяк. — Ага, — пробасила правая тень, судя по всему, вообще не отличавшаяся способностью много и связно разговаривать. — Заграничная, поди? — усмехнулась тень центральная, и протянула руку пощупать федькин рукав. — Зашибись, кожа, не кожзам… Снимай, короче, лох. Нахрена тебе в сентябре такая куртка? И так не замерзнешь. Куртка была действительно в целом низачем. Сентябрь выдался жаркий, и Федька отдавал себе отчет в том, что без куртки ему было бы чуть ли не лучше. Но расстаться с предметом своих сначала тайных мечтаний, потом тяжелого труда (где попало, кем попало — пожалуй, первый и единственный раз в жизни Федька действительно пахал, как конь), и наконец — безграничной гордости, было выше Федькиных сил. — Не, парни, — проговорил он. — Так не договоримся. И он потянул из-за спины свой верный, побывавший с ним уже на целых шести играх и бесчисленном множестве тренировок (и после того неоднократно замотанный изолентой) дрын. Первые несколько ударов он благополучно отбил, и уже надеялся, что ему удастся прорваться к домам, а оттуда куда-нибудь чесануть (одному удирать от троих — все-таки не самый большой позор, особенно с учетом того, что подраться он таки успел). Но тут третий коварно подкрался сбоку и дубинка обрушилась на федькину ничем не защищенную голову. * Когда Федька очнулся, куртки на нем не было. Собственно, это он заметил первым — лицо его утыкалось в локоть, и было на этом локте что угодно, но только не знакомая, родная, дымом и маслом пахнущая кожа. «Все-таки раздели», — мелькнуло в федькиной голове, и он чуть не разрыдался от прежде неведомого огорчения. Однако долго огорчаться Федька не умел. Потому он решил по крайней мере подняться, оглядеться и понять, что ему удалось сохранить. Подняться удалось не сразу — голова, как оказалось, люто болела. Поэтому, сев (с третьей попытки), Федька первым делом ощупал эту самую голову. К большому федькиному удивлению, ни крови, ни ссадин, ни даже капитальной шишки на голове не обнаружилось. Зато обнаружились хаера такой длины и густоты, о которых Федька никогда не мечтал. На плечах хаера точно не заканчивались, щупать дальше федькиной гибкости не хватило. Удивленный таким оборотом дел, Федька уже внимательнее поглядел на свои руки. От привычных руки, как оказалось, тоже отличались. Как минимум наличием совершенно незнакомого кольца и отсутствием мозолей от струн. Мозолей на этих руках не оказалось вообще. Вместо куртки на нем на поверку обнаружилась рубашка. Или блузка. Или таки рубашка. Дело в том, что рубашка эта была из достаточно тонкого, узорчатого, и кажется, настоящего шелка. Не то чтобы такая рубашка на Федьке вообще не могла оказаться. Одна похожая у него даже была, но никуда кроме игр логично не носилась — и в целях сбережения красивой дорогой шмотки, и чтобы не доказывать каждый раз, что Федька не носит женских тряпок, и не страдает голубизной. Дела становились все страньше. Однако по сочетанию никак не подхваченных хаеров, парадной рубашки — и обнаружившихся совсем рядом дрына и лука Федька заключил, что ни у какого Эльрандира и ни на какой поляне он сегодня не был вовсе. Он просто заехал на игру, перебрал у чьего-то гостеприимного костра и заснул в ближайшем уютном кусту. Средство от этой беды Федька, к счастью, знал — надлежало найти еще один гостеприимный костер и попытаться раздобыть у него спальное место, а если повезет — то и на опохмел. Спотыкаясь и пошатываясь, Федька зашагал по лесу, попутно удивляясь сначала его незасранности, а позже, когда голова малость отпустила — и красоте тоже. Лес был удивительно хорош. В кустах что-то поцвиркивало, под ногами шуршало, идти при этом было удивительно легко, хотя ни намека на тропинку Федька не различил. Казалось, что человеческая нога здесь не ступала очень давно — а то и вовсе никогда не ступала. Это, правда, внушало некоторые подозрения — правда ли Федька на ролевке, и что вообще происходит? Но мелькнувшее между деревьями рыжее пятнышко развеяло федькины сомнения. Уж костер-то ни с чем особо не спутаешь. Он зашагал на свет, постепенно прибавляя шаг. * Костер привел толкиниста Федьку в порядочное недоумение, равно как и чуваки, спавшие прямо вокруг него: ни тебе дежурного, ни котелка хотя бы с остатками макарон, ни выпивки. Парни (и девчонки, и мужики явно старше Федьки, и тетки… зашибись) дрыхли, ровно ни об одном ночном выносе даже не слышали. И оружия у них на виду не было. И приличных палаток вокруг тоже не наблюдалось. Да даже спальников не было — чуваки спали на голой земле. И одеты были в какие-то странные хреновины наподобие первобытных. Шкуры, тряпки какие-то… чудики. Федька решил было кого-нибудь разбудить и поинтересоваться, откуда эти странные чудики, и нет ли у них чего заточить, чтобы не шляться по лесу голодным… … но хрен их знает. Если упоротости этих ребят хватило на то, чтобы спать в первобытном прямо у костра без палаток, может, они пожизняка на игре вообще не признают? И все ништяки у них нужно добывать тоже по игре, иначе не дадут? В таком случае явиться перед чуваками надо максимально эффектно. Чтобы сначала налили и накормили, и только потом задавали какие бы то ни было вопросы. Проблема была в том, что Федька не мог вспомнить, что это все-таки за игра, откуда на ней первобытные ребята, и кто такой, в конце концов, он сам. Значит, помимо эффектности, нужно было появиться еще и логично. Королем? А корона где? А свита? И вообще, что король забыл в ночи, в лесу, в гордом одиночестве и даже без кольчуги? Странствующим рыцарем? Тем более какого лешего без брони. Колдуном? Хрен его знает, есть ли на игре магия вообще… Самой годной была идея назваться менестрелем. Менестрелей не посылает практически никто. Мешало одно — инструмента у Федьки не обнаружилось вообще никакого. Ни гитары, ни балалайки, ни хотя бы бубна. Какой уж менестрель в таком виде… Однако расставаться с настолько хорошей мыслью не хотелось, и Федька в задумчивости обошел вокруг костра. Может, хоть гитара у чудиков найдется? Гитары у чудиков не нашлось. Но тем не менее, Федьке повезло — у костра на камне лежала какая-то откровенно струнная и не менее откровенно самодельная хреновина. «Во маньяки…» — подумал Федька, тронув пальцем струну. — «Это ж как надо вштыриться, чтобы арфу самим собрать?.». По правде говоря, арфу Федька видел второй раз в жизни, причем первый был где-то в третьем классе, на картинке в хрестоматии по внеклассному чтению. Больше того, арфу от лиры Федька не отличал, и глубоко сомневался, что эта самодельная хреновина была арфой, а не лирой. Но зато Федька имел привычку лабать на всем, у чего есть хоть какие-то струны. А еще он знал действительно много русского рока. Что-нибудь даже таким странным чувакам да зайдет. * — Да неужто тот самый дурак, с которым твой Володька молотками по пол-ночи стучал? — Никитишна подняла на лоб очки, что выражало у нее крайнее недоумение. — Надо же… как переродился, прости господи. Вежливый такой мальчик стал. И умыт всегда, и побрит, и здоровается вежливо, и вообще приличный человек, — тут старуха вздохнула, — дед, покойник, говорил, командир у него такой был в войну. Интеллигентный, говорит, и умница, и не ругался по-матному даже раненый, а как в бой — так все замечает, везде успевает… — заметив, что володькина мать нетерпеливо теребит ручку забитого продуктами пакета, Никитишна торопливо закивала. — Ох, заболтала я тебя, дочка, извини старую! А Володьке скажи — чтоб держался этого своего, как его там, Федьки? Федьки, значит. С ним не пропадет. И вот еще что, — бабка поймала женщину за рукав, — петь им не мешай! Это на нашенском они, как пьяные быки ревут, а тут третьего дня на ненашенском пели. Красота такая, прости господи… и понятно все, хоть и на ненашенском, — она отерла уголок глаза. — Слушай, дочка, спроси у этого Федьки — что за песня такая про два дерева, а?