Я смотрю в глазок

Я подхожу на цыпочках к двери, стараясь не запнуться обо что-нибудь. Где-то тут стояло ведро с яблоками… Ага, вот оно. Тихонько обхожу по шпалам проложенных по стене рельс. В принципе, мог бы и не обходить. Мог даже пнуть это самое ведро, ничего бы это не изменило, это просто традиция такая: быть бесшумным. Пнуть ведро можно. Только яблок жалко. Раскатятся по коридору, собирай потом по углам. А мне не до яблок. Я к входной двери. Подкрадываюсь, стараясь не дышать. Теперь — прильнуть к глазку. И ждать. Сейчас начнется. Сперва в тамбуре темно. Потом слышится звяканье ключей и темноту прорезает полоска света, падающая с площадки. Этот свет обрисовывает фигуру в мешковатой кофте и юбке ниже колен. Вошедшая закрывает за собой дверь тамбура, запирает ее, на ощупь включает ту лампочку, которая запитана от моего щитка. В первый миг свет слепит мне глаза. Я невольно отшатываюсь и пропускаю момент, когда она подходит к двери. Сейчас чтобы не выдать себя надо не дышать, не двигаться, не смотреть. Медленно считаю до пятнадцати, обычно этого хватает, хватит и сегодня. Тем временем снаружи в дверь тихонько скребутся, слышится невнятное бормотание, ручка несколько раз поворачивается туда-сюда. Затем все стихает. Это знак мне: смотри. Снова придвигаюсь к глазку. В тамбуре стоит, чуть покачиваясь с пятки на носок и глядя куда-то вверх, Никифоровна. Ее сморщенные пальцы с распухшими от артрита суставами сжимают ручки вытертой сумки. Никифоровна аккуратно ставит сумку на стиральную машинку соседей, придвигает к самой их двери. Затем, кряхтя, забирается на машинку и сама. Некоторое время возится, умащивая тощий зад, потом поворачивается и смотрит на мою дверь в упор. Руки ее начинают медленно расстегивать кофту, пуговица за пуговицей. Никифоровна аккуратно складывает одежду поверх сумки. Теперь на ней только пожелтевший от времени лифчик из хлопкового кружева. Широкие бретельки натерли плечи, после того, как Никифоровна освобождается от белья, на ее коже остаются красные полоски. Вид у нее при этом разнузданный, словно у увядшей, но не растерявшей жажды приключений нимфоманки. Возможно, когда-то по молодости она и правда была любительницей походов налево. Возможно, муж ее даже поколачивал за шлюховатость. Но сейчас мужа нет. Он в психушке. А Никифоровна сидит на соседской стиральной машинке в тамбуре и устраивает мне сеанс бесплатного стриптиза. А я словно школьник-девственник стараюсь не упустить ни одной детали. Грудь у Никифоровны когда-то была большая, размер третий, может даже четвертый. Жаль, что давно обвисла, потеряла форму. Темные ореолы вокруг сосков расплылись. Возможно, это мое воображение, а может глазок работает как лупа, но я вижу сеточку сосудов, словно паутиной оплетающих дряблые груди. Никифоровна приподнимает их, взвешивает в ладонях, покачивая мелкими движениями вверх-вниз. Большие пальцы ее рук нащупывают соски и начинают методично поглаживать их. От такого зрелища у меня все должно по идее упасть. Но почему-то наоборот, меня обдает жаром, член начинает твердеть. Я беззвучно сглатываю и расстегиваю ширинку джинсов, которые в считанные секунды стали слишком тесными. Между тем Никифоровна продолжает ласкать себя. Пощипывает набрякшие соски, играет ими. На лице ее застыло вдохновенное выражение. Никифоровна выгибается назад и лихо подбрасывает свою грудь. Я почти слышу, как она с тихим шлепком опускается на место. Полупустые мешки вновь задорно качаются в ладонях Никифоровны. Теперь она держит их так, чтобы соски выглядывали между средним и безымянным пальцами. Сжимает посильнее. Затем отпускает. Руки ее движутся вниз, Никифоровна пыхтит, возится на машинке, задирая юбку и раздвигая ноги, чуть разворачивается, чтобы мне было лучше видно. Трусов на ней нет. Помню, как это поразило меня, когда я впервые наблюдал за ее манипуляциями. Тогда была зима, и Никифоровна потратила лишние пару минут чтобы стянуть сапоги и шерстяные колготы. Колготы на ней были, а вот трусов не было. И сейчас тоже нет. С возрастом волосы у Никифоровны на лобке истончились, обесцветились и повыпадали, так что сейчас он выглядит почти гладким. И благодаря этому все подробности видны еще ярче. Дряблые складки раздвинуты и между ними свисают внутренние половые губы. Набухшие, синевато-фиолетовые, они похожи на какой-то невиданный ядовитый цветок, выросший на дне моря. Никифоровна с улыбкой трогает их, чуть раздвигает и проводит между ними пальцем. Медленно подносит его к лицу и облизывает. Мое воображение тут же рисует вкус. Чуть кисловатый и терпкий. И соблазнительный запах. Я приспускаю джинсы и трусы, беру свой член в руку и начинаю ритмично двигать ей. Манекен из другого конца темного коридора смотрит неодобрительно, молчаливо грозится выпустить занозы, когда опять будет сверху. Сволочь ревнивая. Ну и пусть. Сейчас мне все равно. У меня глазок и Никифоровна. Как следует облизав палец, многозначительно подержав его во рту, она возвращает руку вниз, начинает играть кожными складками половых губ, щекоча кончиками пальцев. Разогревает себя, источая влагу. Дряблые бедра напрягаются, когда Никифоровна наконец добирается до клитора принимается массировать его. Дыхание наше учащается, сейчас мы с ней дышим в одном ритме. Наши движения ускоряются. Никифоровна прижимает клитор пальцем, а я сжимаю член вспотевшими пальцами. Ну, давай же, давай, шлюха ты старая… Словно услышав мои мысли, она оттопыривает средний палец в неприличном жесте и со злорадной ухмылкой показывает мне, а затем медленно вводит во влагалище. На секунду замирает словно изваяние, блаженно закатывая глаза, а затем несколькими резкими толчками вгоняет палец на всю длину внутрь себя. Вытаскивает. Густая смазка блестит в свете лампочки. Никифоровна со знанием дела вновь облизывает руку. Я уже практически задыхаюсь, чувствуя, что вот-вот кончу. А она медлит, тянет время, заставляя изнывать. Когда я уже готов заорать: «Ну хватит, не тяни!», рука Никифоровны молниеносно опускается вниз, теперь она вводит в себя сразу несколько пальцев, движет ими во влагалище. Раздвигает, расширяя его, ерзает на машинке тощим задом. Бедра ее напряжены, даже кожа на них уже не кажется такой дряблой. Обвисшая грудь с торчащими посреди клякс ореолов сосками подпрыгивает, болтаясь из стороны в сторону. Даже сквозь дверь до меня доносится сопение и тихое постанывание. Взгляд Никифоровны соловеет. Она кончает. Я тоже кончаю, на выдохе, издав какой-то булькающий звук. Теперь можно. Теперь не важно, услышит ли она меня. Ненадолго оторвавшись от глазка, стараюсь отдышаться. Вытираю со лба капли пота, стряхиваю член. Натягиваю трусы и джинсы. Вновь смотрю на то, что происходит в тамбуре. Зачем? Я же знаю, что не стоит. Но почему-то не могу не смотреть. Никифоровна с машинки уже слезла, надела лифчик и стоит вполоборота, застегивая кофту. Деловито одергивает юбку, поправляет волосы. Берет в руки сумочку, достает из нее ключи и отпирает дверь на лестничную клетку. Ухмыляется, а потом вдруг резко поднимает вторую руку. Между пальцев у нее блестит пятирублевая монета. Я отшатываюсь, ругая себя за то, что опять не поймал момент, когда надо уходить от глазка. Щелкает выключатель. Захлопывается дверь тамбура. Гудит и дребезжит лифт. А я сижу на полу темного коридора и думаю, что рано или поздно не выдержу. Выскочу во время этого представления и выебу Никифоровну во все щели. Цоколем лампочки.